ли? Какого роста? Впрочем, кажется, среднего.
И, кажется, не толстуха. И похоже, что не стара - ей  лет  тридцать.  Но
чем она меня так растревожила? Подумаешь, начало века! А такие шапочки и
теперь носят. Именно такие маленькие, плоские. Они называются "таблетка-
ми". Господи, да ведь у Насти есть такая! Только Настя надевает ее  ред-
ко. Не держится, говорит, на волосах, особенно  когда  ветер.  Только  у
Насти она не из соболя, а из белой нутрии.
   Электричка дергается и останавливается.  Беру  свой  пустой  портфель
(когда возвращаешься с дачи, он всегда пустой) и иду по вагону к выходу.
На платформе озираюсь по сторонам - не мелькнет ли где соболья  "таблет-
ка"? Но тщетно. Правда, освещение скудное, а  народу  множество.  Ничего
тут не разглядишь.
   Помахивая портфелем, направляюсь ко входу в метро. Меня  подхватывает
плотная, энергичная, целеустремленная толпа. Она несет  меня  вперед,  к
автоматам, и не успеваю я просунуть в щель стершийся пятак, как она  вы-
талкивает меня на рифленую дорожку эскалатора, которая тащит мое тело  в
глубину подземелий, в то время как дух мой, по-прежнему изнемогающий  от
недоумения, витает где-то над вокзальной площадью, всматриваясь в  женс-
кие фигуры, в женские шапочки и прически. Опершись  о  резиновую  выпук-
лость поручня, я гляжу вниз, куда неуклонно скользит движущаяся  лестни-
ца, до отказа заполненная разнообразными, а впрочем, скорее однообразны-
ми людьми. Многие из них только что были моими спутниками в электричке.
   Вдруг там, внизу, где кончается наклонный туннель эскалатора и  начи-
нается горизонтальный туннель перрона... Или мне  померещилось?  Да  нет
же, это он, знакомый коричневый соболь со знакомым  цветочком  сбоку!  И
под ним пушистые волосы, золотисто мерцающие в лучах противоестественно-
го и скучного люминесцентного света! И мгновенно, мгновенно все это  ис-
чезает там, внизу, а ехать мне еще метров пятьдесят и бежать по  эскала-
тору невозможно - слишком много народа. Да если бы и побежал, все  равно
небось не догнал бы. Двери вагона захлопнулись бы перед самым  носом.  А
если бы все-таки догнал, то что же? Схватил бы за руку, сказал бы: "Пос-
тойте!"? Сказал бы: "Простите, но мне страшно нравится цветок  на  вашей
шапочке!"?
   Стою, держась за никелированный поручень, и тупо гляжу на табличку со
схемой городского метрополитена. В мозгу топорщится  что-то  нескладное.
Наверное, оно выпирает наружу. Находяшиеся рядом пассажиры конечно заме-
чают этот непорядок, но виду не подают. Лишь стараются на меня  не  гля-
деть. Поглубже нахлобучиваю на голову шапку и на всякий  случай  подымаю
воротник пальто. Мучаюсь. Мне неловко. Поезд мчится по бесконечным  под-
земным коридорам. Мелькают станции. Люди входят и выходят. Втягиваю  го-
лову в плечи. Страдаю. Люди по-прежнему на меня  не  глядят.  Поезд  все
мчится и мчится по бесконечным подземным коридорам.
   Тут выясняется, что, увлекшись страданиями, я пропускаю свою станцию.
Выхожу на следующей, перехожу на противоположную сторону перрона,  снова
влезаю в вагон и еду обратно, мысленно чертыхаясь.
   Не хватает мне еще этого! Мало у меня забот! Мало  всяких  глупостей,
лезущих на меня со всех сторон, как муравьи (вечно у меня такое чувство,
будто сижу в лесу под елкой, рядом с муравейником, и муравьи на меня ка-
рабкаются, бегают по мне, пробираются за шиворот, заглядывают в ноздри и
в уши, и не могу я их почему-то сбросить, не могу из-под елки сбежать по
непостижимой причине)! И ведь не скоро я золотистый затылок  позабуду  -
впечатлителен! И еще чудится мне, что где-то когда-то, в каких-то  зате-
рявшихся отдаленностях времени видел я этот затылок, эти  волосы  и  эти
мочки ушей... Ей-богу, видел! И даже запах каких-то духов  чудится  мне,
загадочный запах.
   Обширный, но довольно унылый двор. Серые фасады из серого силикатного
кирпича. Скверик, огороженный низкой, частично разрушенной бетонной  ог-
радой. Днем в скверике возятся и верещат детсадовские ребятишки.  Сейчас
он пуст и безмолвен.
   К двери парадного кнопками прикреплена бумажка. На ней написано:
   "Жилищная контора 1 23 убедительно просит квартиросъемщиков заплатить
за февраль месяц до 25-го февраля".
   Скрип открываемой двери. Стук закрываемой  двери.  Бетонные  ступени.
Усыпанная окурками площадка. В уголке - пустая бутылка. Здесь  частенько
собираются любители дешевого портвейна и задушевных мужских бесед.  Пят-
нистая, рыже-черно-белая кошка на батарее. Смотрит на меня с  опаской  -
вдруг прогоню?
   Дверь моей квартиры. Из щели почтового ящика торчит записка. Вытаски-
ваю. Разворачиваю.
   "Приходила. Не застала. Завтра приду".
   Это Настя. Сама виновата. Можно ведь позвонить.  Можно  ведь  заранее
договориться. Можно быть сообразительней и не терять попусту время. Мож-
но обходиться без записок. "Завтра приду"! А завтра меня дома не  будет.
А завтра я весь день буду торчать на кафедре. А завтра я могу  заболеть.
Да мало ли что может случиться со мною завтра!
   Что-то мягкое тычется сзади мне в ногу. Оборачиваюсь - кошка. Смотрит
мне в глаза, подняв голову. Смотрит мне в глаза своими желтыми, светящи-
мися изнутри, таинственными глазами. Эта кошка ничья, лестничная. Но все
ее кормят, она не голодает. Это общая, коммунальная кошка. Ее зовут  Ка-
тя. Она ласковая. Она мне нравится. Можно было бы взять ее  к  себе.  Но
матушка говорит: "Ни за что!" Она любит кошек. Она жалеет всех бездомных
кошек и кормит их. Однако у нас траур. Уже минуло два  года,  как  погиб
наш любимец - кот Гарпагон, но у нас все еще траур. Гарпагон был  краса-
вец и умница. Он помогал мне работать. Вспрыгнет на стол и  уляжется  на
рукопись. Прогонишь его - он снова вспрыгнет и снова уляжется. Дело  до-
ходило до драки. Гарпагон хорошо дрался. Теперь его нет. Он  в  кошачьем
раю. О других кошках мама и слышать не желает.
   - Ну что тебе, Катя? Захотелось пообщаться?
   Шарю в кармане, ищу ключ. Вставляю ключ в замочную скважину. Пересту-
паю порог. Поворачиваю  выключатель.  Ставлю  на  пол  портфель.  Снимаю
пальто.
   Матушки дома нет. У телефона еще одна записка.
   "Звонила Настя. Еще будет звонить".
   Вхожу в комнату, сажусь в кресло и вытягиваю ноги. Будто устал. Но  с
чего бы? Ведь на даче ничего не делал. Только чай пил. Да  кормил  птиц,
да глядел на огонь в печи, да размышлял о чем-то  далеком  от  суетности
будничного сушествования.
   Закрываю глаза. Сижу. Звонит телефон. Подходить к нему  неохота.  На-
верное, это Настя. Едва ввалился в квартиру - уже звонит. Вечно она зво-
нит, когда не надо! А когда, собственно,  надо?  Ничего,  еще  позвонит.
Подходить неохота.
   Сижу, вытянув ноги и закрыв глаза. В теле какая-то истома. А  в  душе
все как-то сдвинулось и слегка покосилось. Почему? Что произошло?
   Ехал в электричке. Был закат. Летела ворона. Рыбак дремал пьяненький.
Тетка сидела закутанная. Девица читала книжку с большим интересом. Любо-
пытно, какая была книжка? А электричка двигалась медленно...  электричка
ехала совсем тихо... электричка еле ползла.. Ах, да! Этот женский  заты-
лок! Эта соболья шапочка! Этот соболий воротник! Это странное  появление
и исчезновение!
   И что же? Затылок как затылок. Шапочка как шапочка.  Соболь  как  со-
боль. Исчезновению же нетрудно подыскать причину. Например... Или же все
это мне просто показалось, просто померещилось. Правда, раньше  мне  ни-
когда ничего такого не казалось, никогда ничего подобного не мерещилось.
Но тут... Закат был слишком мрачен. От рыбака сильно несло бормотухой. И
к тому же ворона и огни вечернего города... А что, если отныне мне всег-
да будет что-то мерещиться? Это нехорошо. Надо сбегать к психиатру. Надо
посоветоваться. Надо поглотать каких- нибудь таблеток, каких-нибудь  по-
рошков. И не надо раскисать, не надо распускаться, не надо  давать  волю
воображению. Его следует сдерживать, осаживать. С ним лучше быть постро-
же.
   Опять телефонный звонок. Подымаюсь, выхожу в прихожую, снимаю трубку.
Настин голос.
   - Приехал?
   - Как видишь.
   - Я тебя не вижу.
   - Ну, стало быть, как слышишь.
   - Хорошо на даче?
   - На даче отлично! На даче бесподобно! На даче восхитительно! Божест-
венно на даче!
   - На лыжах ходил?
   - Нет. Ты же знаешь, что я не лыжник.
   - Так что же ты делал?
   - Стихи писал.
   - И много написал?
   - Одно стихотворение.
   - Дурака, значит, валял. Грелся у печки, птичек кормил,  слушал  свою
любимую тишину.
   - Дурака не валял, обошелся без него. Но у печки действительно  грел-
ся, и птичек действительно кормил, и, конечно, слушал тишину,  и  создал
целое стихотворение, довольно длинное притом.
   - И хорошее оно получилось?
   - Нет, плохое.
   - Не может быть! Раньше ты не умел писать плохие стихи!
   - А теперь научился. Потому что труднее стало писать. Потому что пос-
ле сорока вообще хуже пишется. Потому что после сорока  пора  переходить
на прозу.
   - Так чего же не переходишь?
   - Боязно как-то.
   - Какой ты, оказывается, трусишка! Тогда бросай это дело! Я тебя умо-
ляю!
   - Жалко. Много лет пишу. Привык писать.
   - Тогда не трусь. Тогда расхрабрись и напиши роман.
   - О чем?
   - О нашей бесконечной, бесперспективной, нудной любви. Длинный,  кра-
сивый и скучный роман в духе Золя или Голсуорси.
   Настя любит говорить по телефону. Она словоохотлива  и  неистощима  в
бессмысленной болтовне. Но для женщины это не такой уж  страшный  порок.
Хорошенькой женщине это даже к лицу. Хорошенькую женщину это даже  укра-
шает. Мне нравится Настина болтовня. Я от нее не устаю. Она мне не надо-
едает. Временами она доставляет мне истинное наслаждение. Порою я совсем
отключаюсь и, уже не понимая смысла Настиных слов, слушаю ее  голос  как
музыку, как щебет птицы. А Настя все лепечет, все поет,  все  заливается
канарейкой, все не умолкает.
   Я люблю Настю. Я давно люблю Настасью. Я очень люблю эту болтушку.  Я
к ней привязался. Она мне необходима. И я ей тоже необходим. Мы  необхо-
димы друг другу. Правда, у нее есть сын... Но он хороший мальчик, и мы с
ним дружим. Настя немножко суматошная и частенько  говорит  громче,  чем
требуется. При этом она жестикулирует так энергично, что  к  ней  опасно
подходить. Но в этом тоже есть своя  прелесть.  Мне  всегда  не  хватало
энергии и эмоциональности. Настины избытки  восполняют  мои  недостатки.
Вдвоем мы обретаем гармонию - всего у нас в меру. И нам не скучно  вдво-
ем, ничуть не скучно. Признаться, иногда мы ссоримся. И тогда на  неделю
или на две наше общение прерывается. Она мне не звонит, и я ей  -  тоже.
Но и это по-своему хорошо. После ссоры мы погружаемся в чистую, прозрач-
ную, наполненную озоном атмосферу, в которой чудесно дышится. Да,  Настя
- чудо! Я обожаю Настю! Она понимает и ценит меня. Да, да, я в этом уве-
рен! Она по-настоящему ценит меня! Она - та женщина,  которую  я  искал.
Из-за этих долгих поисков я и не женился до сих пор. Но теперь-то  уж  я
женюсь непременно. Настя будет мне верна. Настя не предаст. С  Настей  у
меня не будет никаких забот. Правда, она слишком любит шампанское и  шо-
колад. Правда, она привыкла через год менять свое "тряпье". Но и это  не
беда. Красивая женщина должна быть красиво одета. Настя говорит мне: "Ты
гений!" И в ту минуту, когда она произносит эти два слова,  я  ей  верю.
Целую минуту я верю в свою гениальность! А если сложить все  эти  минуты
(Настя ведь не устает твердить, что я гений), то за год  получится  часа
два, а то и три. Три часа избранничества! Три часа богоподобия! Три часа
несказанного величия! Какая женщина еще способна преподнести  мне  такой
подарок! Даже если Настя умышленно преувеличивает,  даже  если  она  мне
льстит, даже если она неискренна... Нет, нет, в ее искренности я не сом-
неваюсь!
   Признаться, я эстет - питаю слабость  к  женской  красоте.  Некоторые
предпочитают женскую доброту, женский ум, женскую порядочность.  Это  их
дело. Я знаток и ценитель женской красоты. Быть может, не самый утончен-
ный и не самый эрудированный, но  серьезный.  Между  прочим,  не  так-то
просто быть специалистом в этой области. Обилие женщин порождает  обилие
женского совершенства и невероятнейшее разнообразие его оттенков. В этом
материале легко запутаться. В этом океане женского  очарования  нетрудно
утонуть.
   Есть женщины милые, есть обаятельные, есть симпатичные, есть  эффект-
ные. Но все это не то. Красота предполагает изначальную убедительность и
законченность форм. Она абсолютна, трансцендентна.  Она  не  зависит  от
вкусов того, кто ее воспринимает. Ее истоки в гармонии мира, в преиспол-
ненных неразгаданного значения, но несомненно лучших, удачнейших сочета-
ниях величин, масс, линий, объемов, выпуклостей, впадин, изгибов,  изло-
мов и цветов. Целуя прекрасную женщину, вы прикасаетесь к  сокровенности
мироздания, к смыслу всего сущего. Но, разумеется, еще никому из  смерт-
ных не дано было достичь абсолюта. Зоркие и неусыпные  стражи  оберегают
то, что не имеет цены. И потому даже  красивейшие  из  женщин  чуть-чуть
некрасивы, чуть-чуть несовершенны. Это и порождает многообразие,  это  и
создает бесчисленные нюансы женского великолепия.
   Давно уже замечено, что полнейшая безукоризненность навевает скуку  и
вызывает некоторое недоумение и даже некоторое разочарование  и  раздра-
женный вопрос: ну и что? Но зато какой восторг вызывает у нас  приближе-
ние к идеалу, посещение пограничной зоны, где  совершенство  еще  слегка
испорчено несовершенством!
   Настина красота в пограничной зоне. Настя почти прекрасна, почти  бе-
зупречна, почти идеальна, почти божественна. Когда  мы  идем  с  нею  по
Невскому, я ощущаю это особенно остро. Но и на других улицах, и  даже  в
узких невзрачных переулках красноречивые взгляды представителей  сильной
половины человечества постоянно напоминают мне о том, что  под  руку  со
мною шествует красавица. Когда же я долго не вижу Настасью, все существо
мое начинает томиться и беспокоиться - его тянет к рубежам трансцендент-
ного: к Настиным большим, голубым-голубым, устойчиво голубым, по-честно-
му голубым, а временами и попросту синим глазам; к Настиному носу совер-
шенно античных, классических очертаний; к Настиному рту,  который  столь
соблазнителен, что на него и смотреть-то как-то неловко; к Настиным ушам
с такими нежными розовыми мочками, что их просто не с  чем  сравнить;  к
Настиной белой шее с маленькой и совершенно изумительной янтарной родин-
кой у левой ключицы.
   Настя знает, что я собаку съел на женской красоте, и ценит во мне это
вполне мужское качество. "Приятно оказаться в руках настоящего знатока!"
- говорит она, снимая с себя серьги, перстни, браслеты, часики и вынимая
шпильки из своих неправдоподобно густых,  длинных,  овсяно-пшенично-ржа-
ных, чуть, правда, подкрашенных, но все же не имеющих аналогов ни в  жи-
вой природе, ни в человеческой истории,  сказочных  волос.  Когда-нибудь
она задушит меня этими волосами. Потом причешется, воткнет в волосы  все
шпильки, наденет часики, браслеты, перстни и серьги, внимательно  погля-
дит на себя в зеркале, снимет с плеча волосок и уйдет.  После  вернется,
возьмет с моего письменного стола лист бумаги и напишет на нем моей  ав-
торучкой: "Я его задушила. Он мне надоел".
   Совершив это злодеяние, Настя будет права. Потому  что  я  уклоняюсь,
увиливаю, не решаюсь, бездействую. Потому что я ни рыба ни мясо. Вот уже
три года, как Настя моя невеста. Вот уже три года, как я  решил  на  ней
жениться и объявил ей об этом. Но не женюсь. Почему-то  тяну,  почему-то
откладываю, чего-то жду. Чего, чего я жду? Где я еще найду  такую  почти
неземную красоту? И кто еще станет мне говорить вот так, прямо  в  лицо:
ты гений? И все же что-то мелкое, чего я и разглядеть-то не  в  силах  -
песчинки какие-то, пылинки, ворсинки, проникают в колеса моего сознания,
в подшипники моей воли, тормозят мои действия и мешают сделать последний
шаг к дверям того страшноватого, хотя и приветливого с виду  учреждения,
где ставят подписи и печати.
   А Настя готова. Она - хоть завтра. Даже сегодня. Сейчас  вот  позвоню
ей, скажу: "Пошли! Там до шести, еще успеем!" И она прибежит,  накрашен-
ная, принаряженная, благоухающая, возбужденная.
   Прибежит и скажет: "Наконец-то! Ну и зануда ты! Три года  меня  муры-
жил!" И прижмется своим ярко-красным напомаженным ртом к  моей  жесткой,
но, как она уверяет, импозантной, типично русской бороде.
   Но вот я все сижу. Не звоню. Не зову. Не решаюсь. Нерешительный я  на
редкость. Сижу, по-прежнему вытянув ноги. Сижу и слушаю.
   Тикает будильник. Гудят моторы проезжающих по улице  машин.  В  трубе
отопления что-то попискивает. У соседей сверху спустили воду в  уборной.
По лестнице кто-то прошел, громко топая. Лифт проехал наверх мимо нашего
третьего этажа и остановился, кажется, на пятом. Грохнула его дверь. Под
окном прошла компания шумных пьяных людей. Гомон  постепенно  затих.  За
стеной, у соседей сбоку, упало на пол что-то тяжелое  и  вслед  за  этим
заплакал ребенок. У соседей снизу заляла собака. Вот она  перестала  ла-
ять.
   Закрываю глаза. Сижу с закрытыми глазами. Снова их открываю и  вздра-
гиваю: у книжного шкафа кто-то стоит. Неясная, призрачная фигура.  Женс-
кая. В длинном светлом платье с узкой талией, с буфами  на  плечах  и  с
гладкой юбкой колоколом. Стоит спиной ко мне, слегка наклонившись.  Лица
не видно. И волосы плохо видны.
   Вскакиваю. Фигура исчезает. Подхожу к шкафу. Стеклянная  дверца  при-
открыта и книжка моих стихов (та, что вышла первой) вытащена почти напо-
ловину, ее уголок торчит пугающе.
   Задремал? Опять померещилось? Перед отъездом на дачу сам брал книжку?
Не помню. Не могу вспомнить.
   Или это матушка в мое отсутствие решила перечитать мои творения? А я,
войдя в комнату, не заметил, что дверца шкафа приоткрыта?
   Снова сажусь в кресло. Ноги не вытягиваю. Сижу, сдвинув колени и вце-
пившись руками в подлокотники. Если что - сразу вскочу и брошусь... Куда
брошусь? Что за чушь! Завтра же, завтра же к психиатру!. Никогда у  меня
не было никаких видений! Ни один призрак еще не рылся в моих книгах! Ли-
ха беда - начало, а там и пойдет. Не такое еще примерещится. Упекут меня
в желтый дом за милую душу! Настя будет огорчена. Хорош  жених!  Куроле-
сил-куролесил, тянул резину три года и вдруг свихнулся! "И поделом  ему,
мерзавцу! - скажет она, прижимая платочек к распухшему, потерявшему  ан-
тичную форму носу. - Я знала, что этим кончится! Он и меня чуть до Пряж-
ки не довел! Всю жизнь мне не везет! Всю жизнь!"
   Бренчание ключа в замке. Звук открываемой входной двери. Шарканье вы-
тираемых о половик подошв. Тихая возня в прихожей.
   - Мама, это ты?
   - Ах, ты уже вернулся!
   Подымаюсь, подхожу к дверям, выглядываю в прихожую.
   - Ты не брала в шкафу мою первую книжку стихов?
   - Нет, не брала.
   - И никто не приходил, никто не был в моей комнате?
   - Нет.
   Возвращаюсь на свое место. Снова сижу. Но теперь  уже  не  слушаю,  а
смотрю. Смотрю на свои картины. Соскучился. Не видел их целый день.
   Картин у меня много. Все стены увешаны картинами. Что они изображают,
я и сам не знаю. И никто не может мне толком объяснить, что они  изобра-
жают. Но, однако, это не абстракции. Это не каша какая-нибудь из цветных
мазков или из цветных квадратиков с кружочками. Это и не  сплетения  ка-
ких-то извивающихся лент и нитей. Это и не краска, выплеснутая на  холст
и растекшаяся по нему прихотливо. Это нечто другое, нечто странное. Вро-
де бы значительное, но непонятно - почему. Вроде бы волнующее, но неясно
- чем. Вроде бы красивое, но не похожее ни на что. Кое-кому это  нравит-
ся.
   Хорошо знакомый литератор даже купил у меня одну картину. Мне не  хо-
телось с ней расставаться, но Хорошо знакомый был настойчив  и  уговорил
меня. К тому же я был немножко навеселе, да  и  деньги  мне  были  очень
кстати. Нет, нет, мне совсем не хотелось ее продавать! Когда картина бы-
ла уже завернута в