Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Алексеев Г.. Зеленые берега -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
бумагу и перевязана бечевкой, когда литератор взял ее под мышку и направился к дверям, я, не соображая, что делаю, схватил ее за край и стал тянутт к себе. Но покупатель оказался предусмотрительным и так крепко держал покупку, что моя атака оказалась безрезультатной. Когда он ушел, я кинулся к окну. Я видел, как он нес мою картину по дво- ру с самодовольным видом победителя. Я видел, как он исчез за углом вместе с моей картиной. Через неделю я стосковался по своему шедевру и явился к Хорошо знако- мому литератору. - Гляди! - сказал он и распахнул предо мною двери комнаты. Я вошел и обомлел. На совершенно пустой, высокой стене, оклеенной светло-серыми однотонными обоями, в самом центре красовалась моя картина. Она была бе- зумно хороша. Я никогда ее такою не видел. Я даже не подозревал, что она может такою быть. У меня она располагалась среди других полотен. Здесь же она висела одна. Ничто не соперничало с нею в совершенстве, ничто не мешало на нее глядеть. - Вот, видишь! - сказал Хорошо знакомый. Потом мы пошли на кухню. На столе уже стояла бутылка армянского "три звездочки". На тарелке был нарезан сыр. Выпили по рюмке. Потом еще по одной. Закусили сыром. - Ты прости, что я купил картину так дешево, - сказал Хорошо знако- мый, - я сейчас не при деньгах. Но и эти деньги тебе пригодятся. Ты же собираешься в Ялту? Там отличная массандровская мадера. И херес недур- ной. На юге я пью только вино местного производства. Водка там как-то не идет. И не потому, что жарко, а вообще - не тот антураж. Древние греки, как известно, презирали водку, а заодно и варваров, которые водкой увле- кались. Поэтому в тех краях, где жили греки, как-то неловко пить крепкие алкогольные напитки. А не взяться ли тебе за роман? Страниц эдак на триста пятьдесят или на четыреста? Чтобы была любовь, настоящая, роман- тическая, чуть-чуть старомодная и прекрасная любовь. Быть может, даже печальная, даже трагическая любовь. Чтобы герой был незауряден, а герои- ня блистала красотой. Чтобы все было поэтично, слегка иронично, но все же возвышенно. Чтобы сюжет был строен, логичен и увлекателен. Чтобы по- вествование было последовательным и вполне воспринималось средним интел- лектом. Чтобы обозленному читателю не приходилось то и дело вновь лис- тать первые страницы, дабы понять, о ком и о чем идет речь на последних. И попытайся обойтись без потока сознания, без кокетливой хаотичности, без изощренной дробности, без напускной многозначительности, хотя неко- торая загадочность и многозначность тебе, я думаю, не помешают. И чтобы фразы были недлинные, чтобы не обвивались они вокруг головы читателя на- подобие бороды Карабаса, которую хитрец Буратино так ловко накрутил на толстое дерево. Пусть в романе будут лишь маленькие странности, лишь от- дельные мудреные кусочки, которые не проглотишь не разжевав. И пусть чи- тателю сначала покажется, что все это довольно просто, но захочется про- читать роман еще раз. И пусть, перечитав его, читатель задумается и ска- жет: "Нет, не так-то это все просто! Что-то тут есть, какая-то закавы- ка". И пусть читатель не поленится перечитать роман в третий раз и, про- читав его внимательно, не торопясь, воскликнет: "Нет, это удивительно!" Так вот, мой дорогой поэт, мой уважаемый живописец, не желаешь ли ты сотворить нечто подобное? Пусть героиня будет, к примеру, известной акт- рисой. А герой пусть будет похож на тебя - тоже стихотворец или художник и тоже неудачник, как ты. Не потому неудачник, что бесталанен, а потому, что дерзок в деле своем, потому, что горд и бескомпромиссен. Ну, еще пять-шесть персонажей, и хватит. Хорошо, если у героя будет соперник. Хорошо, если героиня будет капризна и даже строптива, - так интереснее. Броди ты с нею по городу, вези ты ее в Крым, в Таллинн или в Астрахань - словом, куда угодно. В конце романа можешь ее убить, но можешь и поща- дить - как хочешь. Героя тоже можно умертвить, если понадобится. В конце романа ты можешь угробить половину его персонажей. Пусть будет как у Шекспира. Словом, сам сообразишь. Только пиши скорее. Не то я разозлюсь и сам напишу этот роман. Ей-богу! А ты будешь локти кусать от зависти и будешь ходить с обгрызенными локтями. А меня ты уж прости, брат, - действительно я сейчас не при деньгах. Зато шедевр твой вон как висит! Рафаэль в Эрмитаже хуже повешен. "Ну вот, - думал я, возвращаясь домой от Хорошо знакомого литератора, - недоставало мне только романа! И жнец и швец и на дуде игрец! Хватит с меня моих картин и злосчастных стихов! Роман - это же работенка на год, а то и на полтора. И никакой гарантии успеха. Прочтет пара поклонниц. Кто-нибудь скажет: "Это любопытно!" А за полтора года можно горы своро- тить! Можно написать уйму стихов и картин! Можно, наконец, все полтора года предаваться сладостному, бездумному, дурацкому, скотскому ничегоне- деланью и тихо наблюдать за тем, что творится вокруг. Да что там полто- ра! Можно и два года ни черта не делать! Актрису какую-то он мне подсо- вывает. А зачем мне актрисы? Я их терпеть не могу. Все они с придурью, все кривляки, все развязны до невозможности. Мой герой не сможет влю- биться в актрису, если он хоть немного будет похож на меня. Что же каса- ется города, то о нем уже написано великое множество стихов, поэм, расс- казов, повестей и романов. А любовные приключения в Крыму всегда будут выглядеть пошловато: луна, кипарисы, шелест волны... Раньше надо было браться за роман, когда вера в себя была еще неколебимой, когда душа еще горела от неудовлетворенного честолюбия, когда бессмертие казалось ре- альностью, а смерть - глупой выдумкой". И все-таки мне хочется понять, что изображают мои загадочные компози- ции. Здесь есть пространство. Безбрежное, бездонное и какое-то даже беспо- щадное пространство. У него нет примет, нет признаков, нет смысла, нет оправдания. Его не с чем сравнить. Его не за что любить. Его не за что ненавидеть. Оно вызывает некий страх, хотя ничем никому не угрожает. Это какое-то безумное, но величавое и прекрасное пространство. Это просто пространство. Пространство, и все. Однако оно не пустое. В нем люди. Они как-то умудряются здесь жить. Видимо, такая жизнь им по душе, она их устраивает. Или у них безвыходное положение - другого пространства им не дано. Люди ничего не делают. Только стоят. Иногда сидят. Они отъявленные бездельники. Но, возможно, им просто нечего делать в столь нелепом пространстве. Люди упорно и бесстрашно смотрят в бесконечную перспекти- ву. То ли они околдованы ею, то ли там, в перспективе, они видят нечто невероятно интересное. Красивы ли эти люди? Безобразны ли? Они не показывают своих лиц. Вид- ны только их фигуры. Их тела и головы. Да и есть ли у них лица? Вполне вероятно, что это особая порода людей без лиц. Да и люди ли это вообще? Вполне вероятно, что это манекены. Или тени людей. Плоские, двухмерные, бесплотные тени людей, которые существовали когда-то или никогда не существовали. Скорее всего, так и есть - это те- ни никогда ранее не существовавших и доныне еще не появившихся в мире людей. И еще в моих картинах есть время. Оно невидимо, но оно есть. Оно изображено мною. Время тоже необычное. Оно ведет себя по-дурацки. Оно не движется. Оно стоит. Разумеется, такого смешного неподвижного времени в природе не может быть. Но именно поэтому оно мною и изображено. Пусть оно живет хотя бы на моих картинах. Его неподвижность сразу бросается в глаза, она неприк- рыта, откровенна. Она поражает и приводит в оцепенение людей, впервые меня посещающих. Такой вновь пришедший долго стоит посреди комнаты, пе- реводя взгляд с картины на картину, и, наблюдая за ним, я понимаю, что в эту минуту он чувствует себя не лучшим образом. Он ненадолго, не насов- сем, но вываливается из общего потока привычного времени, несущегося сломя голову из грядущего в прошлое. Его ненадолго, не насовсем, но по- хищает мое уродливое время, упрямо торчащее на одном месте и довольству- ющееся одним настоящим. Я и сам, бывает, попадаю впросак со своими картинами и не могу сооб- разить, в каком времени нахожусь - в движущемся или неподвижном. Особен- но опасны те минуты, когда на холсте или на картоне под моею рукой, под кистью, сжимаемой моими пальцами, уже ощутимы каменность возникающего временного сгустка и его космический холодок. В такие минуты мне стано- вится тревожно, будто и я могу окаменеть. Некоторые утверждают, что в моей живописи вообще нет никакого време- ни, что она свободна от него, и в этом ее очарование. Но я не могу с этим согласиться. Я категорически отвергаю это абсурдное утверждение, которое ни на чем не основано и является следствием крайней субъектив- ности восприятия. Клянусь, время есть! Бесконечные пространственные перспективы пребывают на моих картинах в абсолютно бесперспективном, плоском времени. Это обескураживает. Это не- постижимо. С некоторых пор я стал замечать, что становлюсь похожим на свою живо- пись. В озере моей души уже возникли островки полной неподвижности, не- большие, но очень прочные гранитные островки. Одни из них совсем голые и гладкие. А на других выросли кустики и невысокие деревья. В кустах живут птицы - я слышу иногда, как они поют. Если достать лодку, можно посетить все эти кусочки суши и осмотреть их внимательно. Не удивлюсь, если обна- ружу на граните следы костров и пустые бутылки. От рыбаков и туристов спасенья нет. Больше прочих мне нравится картина "Человек у окна". Какое-то окно. Над окном занавески. Вполне невинного вида приподнятые занавески. За окном беспредельная даль. В нее, в эту зовущую, влекущую, засасывающую даль, уходят какие-то столбы. У окна под занавесками стоит человек. Совершенно черный человек без ушей и, кажется, без волос. Он будто бы глядит в бесконечность. Его взгляд провожают столбы. Провожают и вроде бы охраняют. В картине покой и тишина. Полный покой и мертвая тишина. Временами, правда, занавески чуть колышутся - оттуда, из беско- нечности, веет легкий ветерок. Но вообще-то - покой и тишина. Признаться, бывают минуты, когда я начинаю путать себя с этим челове- ком. Тогда мне кажется, что это я стою там, в картине, у окна под зана- весками, а безухий сидит в кресле и глядит на меня с ухмылкой. Чтобы удостовериться в обратном, я ощупываю свои уши. И всякий раз, слава бо- гу, они оказываются на месте. Но я ничуть не уверен, что так будет и впредь. - А еще кто-нибудь звонил?! - кричу я маме, которая бренчит посудой на кухне. - Да, звонили. - Мама появляется в дверях, вытирая руки о фартук. Он линялый, зелененький, с розовыми мелкими цветочками. Мамины пальцы, пок- расневшие от холодной воды, мнут беззащитные цветочки. - Я забыла тебе сказать. Звонок был какой-то странный. Звенело не так, как всегда. Я по- думала - междугородный. Сняла трубку. Женщина говорила. Голос приятный, грудной. И будто бы издалека-издалека. И назвала она тебя почему-то гос- подином. Можно ли, говорит, позвать господина такого-то? У тебя есть знакомая за границей? - Матушкины руки падают вниз. Складки фартука распрямляются. Из них выглядывают целехонькие и даже почти не помятые цветочки. - За границей? Что-то не припомню. Нет, конечно же нет у меня никакой знакомой за границей. Откуда ей взяться-то? Возникает пауза. Долгая томительная пауза. Матушка стоит в дверях. Я по-прежнему нахожусь в кресле. Колени мои щекочет неприятный зуд. Кончи- ки пальцев покалывают мелкие острые иголки. - Ну, гляди, гляди! - говорит мама с явным недоверием в голосе и сно- ва отправляется в кухню чистить картошку. Я гляжу на застывшего в столбняке черного чудака под занавесками и завидую ему смертельно. Его не преследуют призраки, не роются без спросу в его книгах (да и есть ли у него книги?), не звонят ему с того света... С того света! А ведь и впрямь похоже, что с того! "Господина такого-то!" Ну, держитесь, господин такой-то! Матушкина голова просовывается в дверь. - Еще Знобишин звонил. Сказал, что выставка его открылась. Ты сходил бы. Неудобно все-таки. Да, неудобно. Надо сходить. Надо показаться Знобишину на его выстав- ке. Знобишин, в общем-то, неплохой парень. Добрый. И небездарный. Что-то умеет. Что-то может. Чувствует цвет. Рисует грамотно. И не проныра, не карьерист. И не наглец - кроток. В глазах что-то собачье. Смотрит снизу вверх. Звонит. Заходит. Сидит. Глядит на мои картины. Молчит. Вздыхает. Или говорит: "Мда-а-а!" Скажет и снова замолчит. Спрашиваю: "Ну что, Знобишин?" - "Да ничего, - отвечает, - по-маленьку". И снова молчит. Смотрит. Ест мои картины глазами. Откусывает от них по куску, жует, гло- тает. Те картины, что поменьше, он глотает не жуя. Очень прожорливые глаза у Знобишина. И всегда у них волчий аппетит. Знобишин - профессио- нал. Институт художественный закончил, даже с отличием. Выставляется. По заказам пишет. Не бедствует. Полушубок у него дубленый добротный, шапка из щипаного бобра. Ко мне он ходит, как в церковь, чтобы прикоснуться к высокому (в церковь-то он, конечно, не ходит). Он так и говорит - "при- коснуться к высокому". У тебя, говорит, не живопись - это другое. Но что же именно у меня, сказать не желает. Сидит, молчит, смотрит. Потом ухо- дит. И снова приходит. Как-то привел своего приятеля, точно такого же, как он, тоже кроткого. Приятель долго-долго, до невозможности долго вы- тирал ноги в прихожей. После Знобишин подтолкнул его к двери в мою ком- нату. Приятель вошел. Остановился. Остолбенел. После сел в кресло. После встал, очень громко хрустнул пальцами и принялся шагать по комнате, со- вершенно по-знобишински пожирая мои полотна глазами. Для полного сходства не хватало ритуального "мда-а-а". Но через некоторое время ус- лышал я и его. Только приятель произнес это междометие почти шепотом, как бы стыдливо. Нет. Не пойду я на выставку! "Натюрморт с нарциссами", "Лодки у бере- га", "Портрет Афанасия Петровича", "Ледоход", "Натюрморт с матрешкой", "Зима пришла"... Скучный человек Знобишин. И нечего мне ему сказать. Разве что "мда-а-а". Но ведь обидится, если не приду! Пойти все-таки, что ли? Телефонный звонок. Опять Настя. - Чего делаешь? - Сижу. - Где сидишь? - В кресле. - Продолжаешь бездельничать? - Да. - Ты отвратителен! - Знаю. - Сходим на Знобишина! Он звонил, приглашал нас. Неловко как-то. - Сходим. Конечно, неловко. Разумеется, сходим. Отчего же не сходить. Обязательно сходим. Завтра же сходим. Жаль, что сегодня уже поздно, а то и сегодня бы сходили. - Завтра выставка закрыта. - Значит, послезавтра. - Послезавтра родительское собрание. - Тогда, стало быть, через два дня. - Через два дня выставка закроется. Она уже месяц как открыта. Зноби- шин потому и звонил, что выставка скоро закроется. А мы все не идем и не идем. Хамство, конечно, с нашей стороны. - Ты права, хамство. Но что же нам делать? - Постараюсь пораньше сбежать с родительского. - Хорошо, постарайся. А ты не брала мой сборник из книжного шкафа, когда приходила в среду? - Нет, не брала. - И не заглядывала в шкаф? - Не заглядывала. - А ты хорошо это помнишь? - Хорошо. А что случилось? Пропал сборник? - Нет, не пропал. - Так в чем же дело? Утром я отправляюсь на службу. Литература не кормит меня. Живопись - и подавно. Приходится служить. Служба меня тяготит, хотя сама по себе она не так уж дурна. Многие даже завидуют моей службе. "Нам бы такую! - говорят. - А ты все ноешь, все привередничаешь, все недоволен!" Да, согласен, служба моя не так уж плоха. И, однако, три дня в неделю, а то и четыре, а то и целых пять мне не принадлежат. В эти дни я теряю себя. В эти дни я уже не я, а некто иной, помнящий притом, что был совсем недавно мною, и оттого страдающий еще пуще. Всякий раз, когда я приближаюсь к зданию, в котором располагается мое учреждение, когда я вижу его простой, ничего не выражающий, никого не волнующий унылый фасад, настроение мое начинает портиться. Когда же, войдя в вестибюль, я направляюсь к гардеробу, самочувствие мое становит- ся тошнотворным. Раздевшись, вручаю гардеробщице пальто и шапку. - Шапку в рукав! - говорит она. - Зачем? - спрашиваю я. Всякий раз она говорит мне "шапку в рукав", и всегда я совершенно ма- шинально спрашиваю "зачем?". - Затем, что шапка упасть может, и поди потом разберись, чья она! - отвечает гардеробщица сердито. Покорно запихиваю шапку в рукав. Причесываюсь перед зеркалом. Бреду к лестнице (лифт, как обычно, не работает). Медленно подымаюсь. Проходящие мимо студенты и сослуживцы здороваются со мной. И я с ними здороваюсь. Все меня знают, и я всех знаю. Как китайский болванчик, я непрестанно киваю головой: здравствуйте! здравствуйте! здравствуйте! Но вот сверху торжественно движется начальствующее лицо. Оно глядит на меня выжидающе и не здоровается. Потому что я не начальствующее, а простое служащее лицо и должен с начальствующим лицом здороваться пер- вым. - Добрый день! - говорю я, стараясь не выглядеть чрезмерно злым и мрачным. Со злостью я кое-как справляюсь, но мрачность остается. На- чальство в прекрасном настроении, оно улыбается. - Что вы такой грустный? - интересуется начальство. - Вы здоровы? До- ма у вас все в порядке? - Спасибо, здоров. И дома полнейший порядок. Просто плохое настрое- ние. Не с той ноги встал. - Сочувствую, - говорит по-прежнему улыбающееся начальство и, дружес- ки, даже как бы отечески коснувшись ладонью моего плеча, движется дальше. Наконец шестой этаж. Слегка утомившись от восхождения, вступаю в по- мещение кафедры. Заседание уже началось. Устыдясь своего опоздания, при- саживаюсь в уголке на свободный стул. Вокруг сидят мои коллеги. Хорошие, в общем-то, люди, неглупые. Я тоже, кажется, неплохой человек и тоже не дурак. Все мы ученые и учителя. Только мои коллеги по доброй воле и в свое удовольствие, а я по несчастью и на свое мученье. Не хочу я ничего изучать. Не желаю никого учить. Да приходится. Мне всегда казалось, что наука - вещь сомнительная. В желании все познать, во все проникнуть, до всего докопаться, все обнажить и все объяснить есть нечто непристойное. Наука старательно истребляет тайны, будто не замечая, что их не становится меньше. Наука подобна тому известному то- щему рыцарю с медным тазом на голове, а мир подобен не менее известным ветряным мельницам. Тихо вращая своими крыльями, мельницы спокойно воз- вышаются на холмах. А рыцарю неймется. Он жаждет битвы и подвига. Ученые пишут мудреные книги, которые способны прочесть только другие ученые. Последние нередко делают это лишь для того, чтобы убедиться в своем интеллектуальном превосходстве над соперником. Положа руку на сердце могу признаться: будучи ученым, не прочитал целиком ни одного на- учного труда, ограничивался фрагментами. Потому что я не боюсь соперни- ков. Не боюсь же я их оттого, что у меня их нет. А нет их у меня по той причине, что я не настоящий, а ложный ученый, псевдоученый. Бывают лож- ные лисички и боровики. Бывают и ложные ученые, весьма похожие на насто- ящих. Вот и я такой. Правда, я не ядовит, как упомянутые грибы, я безв- реден. Странно, но коллеги почему-то ценят меня как ученого и внима- тельно читают те статейки, которые мне время от времени приходится попи- сывать. Однако мне хорошо известно, что все это ерунда, что все это не наука, что все это выеденного яйца не стоит, что если бы я был подлинным ученым... Я не ученый, но я и не учитель. Я не люблю никого учить. Я не верю, что можно кого-нибудь чему-нибудь научить, и к завзят

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору