Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Алексеев Г.. Зеленые берега -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
на усах и бороде. Стою и гляжу на проносящиеся, уже редкие, машины. Стою и гляжу, как удаляются, растворяясь в снежной пелене, их красные огни. Неподалеку стоит милиционер в полушубке. Он поглядывает на меня с недоверием. Он думает, что я пьян и потому так долго безо всякого смысла торчу здесь, под снегом. Да, несомненно, он думает именно так. Да, конечно я похож на пьяного. Спускаюсь в подземный переход. На стенах висят афиши разных театров и классически строгие афиши филармонии. Среди прочих висит очень старая, потускневшая афиша, отпечатанная шрифтом в стиле "модерн". 16 ДЕКАБРЯ в зале Дворянского собрания состоится сольный концерт пе- вицы К. В. БРЯНСКОЙ в программе цыганские и русские романсы ...Шестнадцатое декабря... шестнадцатое декабря... Но где, где же я видел эту дату раньше? Она, кажется, была высечена на камне. Да, на кам- не! Она была над входом в какое-то сооружение, в какое-то небольшое зда- ние... Она была над входом в часовню! В ее, Ксюшину, часовню на кладби- ще! Как давно я там не был! Почти год. И не тянуло меня туда, не тянуло! Ведь Ксюша была жива, была со мною! Впрочем, на кладбище мы с нею захо- дили, но это было в девятьсот восьмом, и тогда... и тогда я, естествен- но, не мог видеть часовню и эту надпись над входом. И вот поэтому я по- забыл, успел позабыть... Но если бы вспомнил в трактире, или вчера, или сегодня в начале концерта?.. Ведь я же мог бы ее спасти! Ведь тогда у меня уже не было бы сомнений! Ведь тогда... А как же часовня? Ведь она существует! Ведь она стоит там, у речки! И на сером камне вырублена эта дата! И число обозначено, и месяц, и год. Только у года, будто нарочно, сбиты последние две цифры. Стало быть, все заранее предопределено! Все заранее тщательно продумано! Все до мелочей! Потому и забыл я о дате, что так угодно было провидению, что так надо было! И кому-то было угод- но, чтобы подлец Ковыряхин... К тому же на моих глазах! Но кто он, этот великий фантазер, этот жестокий драматург, этот автор всех человеческих трагедий? За что он бедную Ксюшу? В расцвете красоты! В зените славы! Ей бы еще петь и петь! Ей бы в оперу! Она потрясла бы весь мир! И меня вместе с трактирщиком он выбрал орудием своей творческой прихоти. Именно меня ему и не хватало для стройности сюжета. Но, быть может, Ксюша была права? Но, быть может, это и есть плата? За талант? За успех и бо- гатство? К тому же смерть красивая, ничего не скажешь. Жизни ее под стать. На эстраде. На глазах у почитателей. Положили на рояль. Такую прекрасную, белую на черный рояль, черный, как смерть. Сколько лет она пела, стоя у этого рояля, опершись о него, отражаясъ в его блестящем бо- ку! И вот ее положили на него. Как все красиво! Красиво до ужаса, до бе- зумия. Самое время теперь мне рехнуться. Пример Знобишина соблазнителен. Стало быть, и правда - за все надо платить. "Граждане, не забывайте оп- лачивать проезд!" Забудешь, так напомнят. Где-то ведут учет, в какой-то бухгалтерии. "Это уже оплачено, а это представить к оплате. И пусть не забудут расписаться в ведомости!" У Бога, значит, есть такая бухгалтерия в его "аппарате". Бог дал - Бог взял. А Ксения любила Бога. И часто мо- лилась ему. И доверяла ему. Как же не доверять - он дал ей так много. А Бог ее, как перепелку, на лету. Метко стреляет! Но, говорят, что раньше прочих он берет к себе тех, кого любит. Любил он Ксюшу и не смог удер- жаться - взял ее к себе. Сидит она сейчас у Бога в раю и пьет чай с ва- реньем из черной смородины. "Ну что, попела?" - спрашивает Бог. "Попе- ла", - отвечает Ксюша и дует на чай. Чаевничают небось как положено, пьют из блюдец, по-русски. "Вот и хорошо, - говорит Бог. - Теперь чайку попей, отдохни. У меня тут тепло, спокойно. А я по тебе соскучился. Уж очень ты мила и даровита. Таких женщин, помнится, за всю историю не мно- го было. На пальцах пересчитаешь". Подхожу к афише поближе и ногтем пытаюсь подцепить ее кончик. Кто-то берет меня под руку. Оборачиваюсь. Предо мною милиционер в полушубке. - Прошу вас, гражданин, следовать за мной. Послушно следую. Выходим на Невский, останавливаемся у края тротуара. Подъезжает патрульная милицейская машина. Распахивается задняя дверца. Из нее вылезает другой милиционер. Поддерживая меня под локти, милицио- неры помогают мне забраться в машину. Отделение милиции. За столом немолодой лейтенант с усталым лицом. Я сижу перед ним на стуле. Рядом стоит мой милиционер в полушубке. Теперь я вижу, что он очень молод. В его глазах есть что-то восточное. - Был задержан при совершении акта мелкого хулиганства, - говорит он. - Срывал со стены афишу. Кажется, пьян. Лейтенант подымается из-за стола, подходит ко мне. - Дыхните! Я дышу. - Еще раз дыхните! Еще раз дышу. - Нет, кажется, трезв. Тем хуже. Зачем срывали афишу? Я молчу. - Я вас спрашиваю, гражданин: зачем срывали афишу? Я не отвечаю. - Вообще, товарищ лейтенант, он какой-то чудной. Я это сразу заметил, когда он еще стоял на Невском. Идет снег, а он не прячется - стоит и стоит под снегом. Может, он не вполне... - А он испортил афишу? - Нет, не испортил. Но пытался. Афиша, видать, хорошо приклеена. Крепким клеем. - Предъявите документы! Предъявляю. Лейтенант выписывает данные из моего паспорта в большую амбарную книгу. Возвращает паспорт. - Что же вы, гражданин! Вроде бы интеллигентный, приличный и немоло- дой уже человек, а ведете себя как мальчишка. Что же вы озорничаете, гражданин? И что вы все молчите? Ладно, Загидулин, пусть идет. Он, сда- ется мне, и впрямь не в себе. - У меня горе, - говорю я вдруг. И будто не я это говорю, а кто-то другой, во мне находящийся и мне незнакомый, говорит помимо моей воли. "Зачем, зачем я это говорю?" - думаю я с тоской и отвращением к себе, но продолжаю говорить: - У меня умерла любимая женщина, жена. Только что. Два часа тому назад. Она артистка. Ее имя на той афише. Теперь замолкает лейтенант. И Загидулин тоже молчит, опустив глаза. Пауза тянется долго. - Та-а-ак, - произносит наконец лейтенант и снова умолкает. - Загиду- лин, - говорит он, вдоволь намолчавшись, - бери машину, сажай в нее гражданина, поезжайте на Невский и снимите афишу. Пусть гражданин возьмет ее себе. После отвезешь его домой. Едем. Загидулин виновато прячет глаза. Вылезаем. Спускаемся в пере- ход. Ищем афишу. Ее нет. Место, на котором она висела, свободно. - Вот черт! - удивляется милиционер. - Но вы не расстраивайтесь, гражданин. Мы вам достанем эту афишу. Достанем и привезем. Вы уж меня извините. Я понимаю, вам тяжело. Выезжаем на набережную. - Остановите машину, - говорю я, - дальше пешком пойду. На набережной ни души. Снег валит не переставая. Ступни мои утопают в снегу. Останавливаюсь под фонарем и гляжу, как мечутся снежные вихри в холодных лучах люминесцентной лампы. Миллионы неслышных снежинок пляшут вокруг фонаря судорожный белый танец. А там, за снежной кутерьмой, в темноте декабрьской ночи стоит черный, полузанесенный снегом рояль. На нем лежит что-то белое и плоское, некая фигура, вылепленная из снега. Совсем неподвижная снежная фигура. Выхожу на мост, останавливаюсь у высокой чугунной ограды и смотрю вниз. Черная, холодная, страшная вода с шипением обтекает гранитные бы- ки, стремясь на запад - в Маркизову лужу, в Финский залив, в Балтийское море, в Атлантический океан. Она уносит какой-то продолговатый белый предмет. За ним, извиваясь, то погружаясь в воду, то всплывая, то сужа- ясь, то расширяясь, тянется как бы хвост, как бы шлейф, длинный белый шлейф... Перехожу мост. Весь я в снегу. Ноги мои уже по колено зарываются в снег. Фонари мутными пятнами отмечают линию набережной. Какой снегопад! Давно такого не было. Давно-давно такого не было. Какой роскошный снего- пад! У фонаря стоит женщина, вся в белом. Подхожу и всплескиваю руками: - Боже мой! Ты здесь, под снегом, без пальто, в легком шелковом платье! Ксения молчит. В широко раскрытых ее глазах еще стоит изумление. Бро- ви по-прежнему высоко подняты, а полуоткрытый рот по-прежнему прекрасен. Я беру ее обеими руками за щеки и снова целую этот влажный, кармин- но-красный, кроваво-красный рот. Я целую его долго. Но Ксюша не отвечает мне, рот ее неподвижен. Снег падает ей на лицо и не тает. Снег засыпает ей глаза и не тает. - Ксюша! - кричу я и трясу ее за плечи. - Что с тобою, Ксюша? Очнись! Сонмы снежинок, овевая нас, уносятся куда-то вверх, в беспросветную темень неба. А оттуда, сверху, из темени, опускаются столбы светящейся снежной пыли. Ксюша исчезает. Я стою под фонарем один, прижимаясь бородой к холод- ному чугуну его высокого столба. Ксюши уже нет. Я бреду дальше. Я останавливаюсь под следующим фона- рем. Я жду, но Ксюша больше не появляется. И опять я бреду под снегом, увязая в сугробах. Ксюши больше нет. Открыв дверь и войдя в прихожую, я вижу свою мать. Она смотрит на ме- ня с тревогой. - Почему ты не спишь? - изумляюсь я. - Что случилось? - говорит мама. - У тебя ужасное лицо! Медленно стягиваю с себя пальто и стряхиваю с него снег. Подхожу к зеркалу. И верно, лицо у меня страшноватое. Я ли это вообще? До этой но- чи я узнавал себя. Теперь не узнаю. Решительно не могу узнать! Какой-то чужой, измученный жизнью старец глядит на меня из зеркала. Волосы стоят дыбом, борода взлохмачена. Похож на мельника из "Русалки". Мама всхлипы- вает за моей спиной. - Ради бога, скажи, что с тобой творится? Целый год с тобой происхо- дит что-то страшное. Я же чувствую! Я ночами не сплю! - Успокойся, мамочка, - говорю я, направляясь в свою комнату и зажи- гая торшер. - Успокойся. Теперь уже все кончено. Теперь уже все будет хорошо. Теперь тебе уже нечего опасаться за меня. Я еще немножко потом- люсь, пострадаю, и это пройдет. Ибо все, как известно, проходит, проно- сится, проскальзывает мимо нас туда, назад, к уже бывшему и невозвратно- му. Впрочем, возвраты иногда случаются. В очень редких, в крайне редких, в чрезвычайно редких, в редчайших случаях. И тогда начинается великая путаница, и тогда происходит невероятный кавардак, невероятный. Выдвигаю ящик письменного стола, достаю фотографию Ксении и ставлю ее на письменный прибор, на старинный письменный прибор с подсвечниками, подаренный мне родственниками в ту далекую пору, когда старина была еще не в почете. - Мама, у нас в доме есть свечи? - Сейчас! Матушка долго возится на кухне, открывает и закрывает дверцы кухонных шкафчиков, что-то вытаскивает, выкладывает, выгребает. Я слышу, как она возится. - Вот, нашла два огарка! - Отлично. Вставляю огарки в подсвечники, чиркаю спичкой. Теплый колеблющийся свет озаряет Ксюшино лицо. Оно спокойно и задумчиво. За спиною шорох. Мама стоит в дверях, не уходит. - Да не мучайся ты так! Мало ли женщин на свете! Ты еще не стар. Вот Настя. Она тебя любит. Я знаю. Она тебя очень любит. И она хорошая жен- щина. А эта особа, видать, с большими претензиями. Я это сразу заметила. И подумала: не будет тебе с нею счастья. Из таких не получаются путные жены. Им лишь бы хвостом повертеть. Плюнь, не расстраивайся. Ложись спать. Может, одумается еще и вернется. Вообще-то, она, конечно, краси- вая, что говорить. Дую на свечи. Они гаснут. Две бледные струйки дыма, извиваясь, как Ксюшины волосы, тают в воздухе. Стелю постель, раздеваюсь, гашу торшер, ложусь. Лежу в полутьме. За окном, на улице - фонарь. Его свет пробива- ется сквозь шторы. Лежу с открытыми глазами. На стенах мои неподвижные безликие люди. То ли они и впрямь без лиц, то ли они стоят и сидят ко мне спиной, потому что не в силах глядеть на меня. Но отчего? От жалос- ти? Или от презрения? Или от того и другого сразу? Ксения погибла. Я не смог защитить ее от судьбы. Я не смог противос- тоять потоку времени, который смыл ее в прошлое, как сорванный ветром сухой осенний лист, как обрывок вчерашней газеты, как пустой спичечный коробок. Время всесильно. Намерения его неизвестны. Поведение его не- объяснимо. Можно лишь твердить исступленно: зачем? зачем? зачем? - и бессильно сжимать кулаки. Можно еще скрежетать зубами при этом. Ксения мертва. Ее похоронят на С...ком кладбище. Ее уже давным-давно похоронили на С...ком кладбище. Она уже много лет лежит там в сыром и холодном склепе под бетонным полом своей обветшалой часовни. А комната моя вроде бы растет. Стены раздвинулись, потолок приподнял- ся. Люстра - вон как высоко. Маловата она уже для такой комнаты. Другую надо купить, побольше. И лучше старинную, в стиле "модерн". На днях ви- дел в комиссионке - вполне приличная люстра в хорошей сохранности. Даже софиты старые уцелели. Но странно - потолок уходит все выше и выше. Да и стены разошлись так широко, будто их и нет совсем. Да, да, их уже нет. И не в комнате я уже, а на площади, заполненной безликим, молчаливым, при- думанным мною народом. И не ночь это зимняя, снежная, а летний солнечный день. Однако на небе, на темноголубом глубоком небе сияют крупные, соч- ные крымские звезды. Я лежу на своей тахте под солнцем и звездами посре- ди обширной площади, окруженный толпой неподвижных людей, у которых нет и намека на лица. Возникает какой-то легкий шум. Толпа расступается, образуется свобод- ный коридор. В конце коридора показываются другие люди, с лицами. Они направляются ко мне, они приближаются. Впереди Ксюша со шлейфом, изящно переброшенным через руку. Идет и улыбается, как ни в чем не бывало. И на платье никаких следов крови. Притворщица! А я-то поверил, что она умер- ла! А я-то убивался! А я-то горевал! За Ксюшей в джинсах и пушистом сви- тере семенит Настя. Она тоже улыбается и машет мне белой красивой ла- донью. Далее - Знобишин. В обеих его руках бутылки шампанского. Он при- ветственно подымает их над головой и тоже улыбается во весь рот. Рядом с ним злодей Ковыряхин в своей васильковой рубахе. Он тащит самовар. Из самовара струится пар. На губах у Ковыряхина вовсе не ковыряхинская улыбка - она какая-то по-детски простодушная. Из-за самовара выглядывает бандитская физиономия Дмитрия. Этот улыбается только глазами, только чуть-чуть. А вот и подполковник Одинцов. Он в парадной форме, с ак- сельбантами и с двумя крестами на выпуклой груди. Поглаживая рукой в бе- лой перчатке свои пышные вороные усы, он улыбается строго, по-военному. И вот они все подходят ко мне. А я все лежу. "Надо бы встать, - ду- маю, - что же это я валяюсь?" Но почему-то не встаю. Вот они окружили меня. Смотрят. Улыбаются. "Слава богу, все живы! - радуюсь я. - Хорошо, что все закончилось благополучно". Ксюша склоняется надо мною и целует меня в лоб. Потом и Настя, не пе- реставая улыбаться и, видимо, с трудом сдерживая смех, целует меня в ви- сок. И Знобишин тоже целует. "Ах вот оно что! - догадываюсь я наконец. - Все они живы, а я помер. Потому и лежу, как колода, пальцем мне не ше- вельнуть. Как же это получилось? Но хорошо, что я, а не Ксюша, хорошо, что я! Только непонятно, почему им весело. Непонятно". Ковыряхин ставит на землю самовар и тоже прикладывается к моему вис- ку. О лицемер! О безумец! О гнусный убийца! Впрочем, Ксюша-то жива. Вот она что-то шепчет на ухо Настасье. Та понимающе кивает головой. Подружи- лись девочки! Быстро! Тут же, у моего хладного, еще не погребенного те- ла! Одинцов, прежде чем чмокнуть меня в переносицу, неторопливо крестит- ся. Его ордена самодовольно звякают. Его аксельбанты торжествующе шур- шат. Он-то небось ликует. И благодарит Бога. Уж не он ли меня и застре- лил в состоянии аффекта? С дуэлью дело не вышло, а аффект штука верная. Как оно все повернулось, оказывается! Сейчас они меня хоронить будут, улыбаясь. Какой-то громкий звук - не то звериный рык, не то горный обвал, не то шквал аплодисментов (опять Ксении аплодируют?) разносится над площадью. Все исчезает. Я лежу в своей комнате. За окном по ночной улице прогромы- хал тяжелый самосвал: в городе убирают снег. Подымаюсь с постели, подхожу к столу, нащупываю коробок, зажигаю све- чи и сажусь перед Ксюшиной фотографией. Сижу долго, пока свечи не сгора- ют. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Январь. Кладбище. Ксюшина часовня. Руками разгребаю снег и кладу на ее ступени букет белых хризантем, белых, как снег. За моей спиной шаги. Они приближаются, они затихают. Поворачиваю голову. Предо мною двое мальчишек (уж не те ли, что тог- да, в феврале, бегали с портфелями по ту сторону речки?). Мальчишки с любопытством смотрят на меня и на часовню. Читают надпись. - Дяденька, это ваша родственница? - Да, родственница. - Ваша бабушка? - Да... почти бабушка. - А красивая у вашей бабушки могила! Церковь целая! Проваливаясь в сугробы, мальчишки бегут к речке. Хохочут. Снимаю пер- чатки - они совсем мокрые. Руки покраснели, замерзли. Бреду по тропинке обратно. Оглядываюсь. Цветы на ступенях едва заметны. Они совсем как снег. Подхожу к церкви. Службы нет. Церковь закрыта, и погреться негде. Медленно иду к кладбищенским воротам. У ворот меня поджидают знакомые мальчишки. - Дяденька, а что, ваша бабушка была очень доброй? Вы ее очень люби- ли? - Да, я ее очень, очень любил. Она была удивительной женщиной. Ни у кого никогда не было такой хорошей бабушки, как у меня. Мне чертовски повезло. - Только зря вы, дяденька, оставили на могиле цветы. Тут старушка од- на есть. Она цветы на кладбище собирает и на рынке их продает. - Ну что ж, я пойду на рынок, куплю у старушки свои цветы и снова по- ложу их у часовни. - А она их опять украдет и опять будет их продавать. - А я их опять куплю. - И вам не жалко денег, дяденька? - Жалко. Но что делать? Моя бабушка страсть как любила цветы. - А хотите, мы будем ваши цветы караулить? Мы тут рядом живем. Мы знаем, когда эта бабка приходит. - Ну, если вам не трудно, я буду вам благодарен. - Вы бы их в полиэтилен завернули, а то они быстро замерзнут. - Нет, в полиэтилен нельзя. Бабушке не понравится полиэтилен. Пусть так лежат. - А если пойдет снег, мы его разгребем. - Вот за это спасибо! Февраль. Научный отдел Музыкального музея. Научный сотрудник Марианна Макси- мовна - темноглазая, темноволосая, энергичная и разговорчивая женщина. Ей лет сорок с совсем маленьким, еле заметным хвостиком. А может быть, и без хвостика. - Трудно, знаете ли, работать. Помещений не хватает. Средств - тоже. Вчера принесли два письма Собинова. Интересные письма, а купить не мо- жем. Деньги будут только во втором полугодии. А письма-то уйдут, письма не дождутся второго полугодия, письма перехватит какой-нибудь частник. А они интереснейшие. Давайте я вам одно прочитаю. Оно недлинное. Что же касается Брянской, то есть у нас, конечно, кое-что, немного, но есть. Жалко ее, голубушку. Такая была слава! Такое было сияние! А после - тем- ный омут забвения, почти полнейшего забвения. Несправедливо, конечно. Это же наше, русское, неповторимое, невосполнимое, бесценное. Вся Россия по ней с ума сходила. Теперь даже трудно вообразить. Подождите минутку, сейчас принесу. Марианна Максимовна удаляется в соседнюю комнату. Я подхожу к окну. Музей располагается на одной из центральных площадей рядом с одним из знаменитейших театров. Из боковых дверей театра рабочие вытаскивают де- корации и расставляют их на снегу, - видимо, ждут машину, чтобы отвезти декорации на склад. Выносят стену с окном. Стена оклеена полосатыми ро- зовыми обоями, на окне болтается голубенькая занавеска. Выносят пару колченогих стульев. Выносят статую обнаженной девы, стыдливо прикрываю- щейся ладонью. Ее тащат бе

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору