астрелился с горя. А может статься,
что он еще долго жил. Но, очевидно, он не был слишком известен. И  знае-
те, вы чем-то на него похожи! Честное слово! Он тоже был бородат, и  нос
у него почти такой же, и глаза... Как забавно! Но вообще-то тетушку  ок-
ружали офицеры, друзья Одинцова. Они никого к ней не подпускали  и  поп-
росту таскали ее на руках. Выносили ее на руках из театра и тащили к ко-
ляске. А у дверей дома вынимали ее из коляски и несли в квартиру. Не ве-
рите? Честное слово актрисы! Так оно все и было!
   Апрель.
   Горят свечи. Ксюша глядит на меня с фотокарточки по-ангельски кротко.
За окном по улице то и дело проезжают машины. Вот, легко  шурша  шинами,
пронеслось такси. Вот басом прогудел большой  автобус  с  прицепом.  Вот
продребезжал какой-то старенький, разбитый грузовичок - все в  нем  тря-
сется и лязгает. Вот с  тонким  свистом  промчался  полупустой  вечерний
троллейбус (у наполненного троллейбуса другой звук, другой посвист). Вот
легковая машина, наверное "Жигули", остановилась у нашего дома.  Из  нее
выходят, слышны голоса: "Это же дом двадцать девять! Двадцать  пятый  мы
прозевали!" Снова садятся. Стук захлопнувшейся дверцы, шум  заводящегося
мотора. Отъезжают.
   Звонит телефон. Выхожу в прихожую, снимаю трубку. В трубке тихо.
   - Алло!
   Трубка молчит. Кладу ее на рычажки  аппарата,  возвращаюсь  к  столу.
Ксюша будто бы сдерживает улыбку. Уголки ее губ явно подрагивают.  Снова
звонок. Снова снимаю трубку. Снова  в  трубке  безмолвие.  Но  вроде  бы
кто-то дышит на другом конце провода, дышит затаившись, стараясь,  чтобы
дыхания не было слышно. Наконец робкий Настин голос.
   - Это... я. Привет. Как поживаешь?
   - Плохо поживаю.
   - А что случилось?
   - Случилось несчастье.
   - Какое несчастье? Не пугай меня! Говори, говори, что случилось?
   - Да сразу не расскажешь, не объяснишь. Впрочем, тебя это  совсем  не
касается, и незачем тебе нервничать зря.
   - Как ты жесток! Просто изверг! Немедленно отвечай, что произошло!
   - Не пугайся. Ничего не произошло. Это я так.  Валяю  дурака.  Ничего
существенного решительным образом не произошло. Это я так.
   Пауза. Я молчу. Настасья - тоже. Слышно, как она шмыгает носом. Потом
она вздыхает. После опять шмыгает носом.
   - У меня есть два билета на "Амаркорд". На среду, в "Титан". Сеанс  в
восемнадцать тридцать.
   - Я уже видел "Амаркорд". Мы видели его с тобой  вместе.  Неужели  ты
позабыла?
   - Ну посмотрим еще разок. Фильм-то отличный.
   - Хорошо, посмотрим еще разок.
   Настя оживляется. Голос ее веселеет.
   - Я буду ждать тебя в вестибюле в четверть седьмого. Не опаздывай! Ты
у меня любишь опаздывать.
   Опять сажусь за стол. Ксения смотрит на меня  сердито.  Ксения  недо-
вольна мною. Зря я согласился на "Амаркорд".
   Прихожу на пять минут позже. В вестибюле много народу, но я сразу за-
мечаю Настасью. Она стоит у самого входа и нервно мнет в руках перчатки.
Она не видит меня, и я спокойно наблюдаю за  нею.  На  ней  светло-серое
пальто, черная вязаная шапочка и длинный, свисающий до самого полу, чер-
ный вязаный шарф. Она немножко похудела, немножко побледнела, под глаза-
ми у нее легкие тени -  все  это  придает  ее  облику  ту  самую  значи-
тельность, которой ей всегда чуточку недоставало. Хороша все же Настя!
   Она поворачивает голову в мою сторону, и на ее лице вспыхивает счаст-
ливая улыбка. Она машет мне перчатками. Она идет ко мне,  лавируя  между
стоящими в вестибюле людьми, выставляя вперед то одно, то другое  плечо,
по-прежнему сияя какой-то совсем девчоночьей улыбкой. Подойдя, она берет
меня под руку и слегка прижимается ко мне, и обдает меня ароматом "Шане-
ли", и глядит мне в глаза своими синими глазищами, и почти  упирается  в
меня своими длиннющими ресницами, и  что-то  говорит,  что-то  тараторит
быстро-быстро, будто боится, что не успеет все сказать,  что  я  вот-вот
уйду, исчезну - и она останется одна в этом переполненном людьми  вести-
бюле, одна с ненужными билетами в кармане и со слезами на своих  фирмен-
ных ресницах.
   - А я давно уж тут, думала, может ты тоже пораньше, встала  на  самом
видном месте, привязался какой-то мерзкий тип, говорю: отойдите от меня!
А ему хоть бы что, еле отбилась, потом страшно стало: вдруг не  придешь?
вдруг передумаешь? или дела срочные, как это шикарно, что ты все же при-
шел, как это божественно, как это мило с твоей стороны! А потом  морячок
какой-то, феноменально вежливый. "Не желаете ли, - говорит, - девушка, у
меня есть лишний билет за семьдесят копеек, место хорошее, самая середи-
на и к тому же у прохода, отлично будет видно". Ты знаешь, я даже с  ра-
боты пораньше ушла, отпросилась - боялась опоздать, и надо было  получше
нарисовать лицо, чтобы тебе понравиться, а после пенсионер какой-то при-
лип, генерал небось в отставке, по крайней мере полковник, этот с юмором
был, острил по-военному. "Девушка, - говорит, - вам бы в армию, на посту
вы стоите, как образцовый солдат, отличник боевой и  строевой  подготов-
ки". А потом какой-то интеллигентный мальчик стал  знакомиться  несмело.
"У вас, - говорит, - лицо покинутой Ариадны, но Тезей к вам не вернется,
не ждите, вы достанетесь Дионису, это тоже недурно, скажу я вам,  ей-бо-
гу, недурно..."
   - Господи! - изумляюсь я. - Сколько же ты тут простояла?
   Настасья захлопывает глазищи и снова их распахивает.
   - Ну... с полчасика, не больше. Или минут сорок. У меня ведь и часы к
тому же спешат, все забываю отдать их в починку.
   Мы поднимаемся по длинной лестнице и входим в длинный, неудобный зал.
Отыскиваем свои места, садимся. Занавес медленно раздвигается. Свет гас-
нет. На экране появляется название фильма, звучит  музыка,  идут  титры.
Настя берет меня за руку и кладет голову мне на плечо.
   - Как давно мы с тобою не были в кино, как давно не сидели рядышком в
зрительном зале! - шепчет она и проводит своим острым ноготком  по  моей
ладони. - А тебя волнует эта актриса?  Нет?  Почему?  Она  ничего  себе,
очень даже ничего. Ах, да! Ты же предпочитаешь блондинок! Я забыла  сов-
сем! Как это чудесно, что ты предпочитаешь блондинок! В  брюнетках  есть
что-то вульгарное. Сейчас будет отличный кадр!
   Настин ноготь вонзается в мою ладонь, и мне немножко больно.  Больно,
но приятно.
   - Здорово! - шепчет Настасья. - Правда,  здорово?  Феллини,  конечно,
гений. По-моему, сейчас это режиссер номер один. В глобальном  масштабе.
А ты как думаешь?
   Кто-то трогает Настю сзади за плечо.
   - Девушка, нельзя ли немножко потише? Вы  все  время  разговариваете.
Поговорить можно и дома. Вы не одна в зале!
   Настя резко оборачивается и глядит на обидчика уничтожающе. Но взгляд
ее в темноте не виден, да и обидчик прав. Я и сам не терплю, когда  бол-
тают в кино. На экране туман, серый непроглядный туман.  Где-то  вдалеке
слышны невнятные голоса. В тумане возникает что-то светлое. Оно  прибли-
жается, оно растет. Из тумана выходит огромный белый бык с длинными ост-
рыми рогами.
   - Ой! - тихо вскрикивает Настя и крепко сжимает мою руку своей мягкой
ладошкой.
   Постояв как бы в нерешительности, бык поворачивается и снова уходит в
туман, растворяется в нем.
   В толпе зрителей мы спускаемся по лестнице к выходу. Вокруг нас  раз-
говаривают.
   - Я заснула на том месте, когда они ждали пароход. Так и не поняла, к
чему этот пароход и зачем они его ждали. Чушь какая-то.
   - Эпизод с касторкой, на мой взгляд, чрезмерно натуралистичен.  Вооб-
ще, Феллини злоупотребляет натурализмом.
   - Ну и лопухи мы с тобой, Петюха! Можно было добавить полтора рублика
и купить "малыша". Два часа угробили.
   - Удивительно! Сюжета вроде бы нет, а все так цельно - ни убавить, ни
прибавить.
   - А мне больше всего понравился эпизод  с  сумасшедшим.  Это  сделано
превосходно!
   - Современному западному кинематографу свойственны тенденции  дегума-
низации. Но Феллини верен гуманизму, и, видимо, он его не предаст.
   Мы с Настей идем под ручку по Невскому. Начинает  накрапывать  дожди-
чек. Настя останавливается, вынимает из сумочки складной зонтик, раскры-
вает его над моей головой.
   - Ну что же ты, - говорю я, - меня от дождя спасаешь, а  сама  будешь
мокрой!
   Беру у нее зонтик и стараюсь держать его посередине - и над нею и над
собой. Она идет, прижимаясь ко мне плечом. Она счастлива. Ей не терпится
поделиться впечатлениями.
   - Знаешь, этот бык из тумана - очень эффектно. Я всякий раз  пугаюсь.
Действительно страшно. Но, честно говоря, не понимаю, какой в нем смысл.
Ну бык? Ну и что?
   - Видишь ли, это символ и впрямь несколько неопределенный, расплывча-
тый. Но своей многозначностью он и волнует. Это как бы некая великая за-
гадка, не дающая нам покоя, - это то, что всегда где-то рядом, но притом
и невероятно далеко, - то, что всегда  подразумевается,  но  никогда  не
высказывается вслух, - то, чего все ждут и все опасаются, - словом, неч-
то чрезвычайно важное, но не поддающееся осмыслению, то самое, что не  с
чем сравнить.
   - До чего же ты умный! - умиляется Настя и целует меня в щеку. - Меж-
ду прочим, Знобишина скоро выпишут.  Он  поправился.  Все,  слава  богу,
обошлось. Только я удивляюсь: такой спокойный, уравновешенный, тихий,  в
общем-то, человек. Никак не ожидала! Говорят, это у него от шока. Что-то
его невероятно поразило, до крайности ошарашило. Как ты думаешь, что  же
это могло быть, что могло его так ужаснуть? В  старые  времена  водились
привидения. Покойники любили тогда бродить по ночам  и  причиняли  живым
массу неприятностей. Но сейчас о призраках ничего не слышно.
   - Я рад, что Знобишин уже здоров, - бормочу я. - О причинах  его  бо-
лезни можно только догадываться, но никаких догадок у меня, к сожалению,
нет. Все это выглядит весьма таинственно. А куда мы с тобою движемся?
   - Ко мне, - отвечает Настасья спокойно. - Женька с бабушкой в Таллинн
укатил, там у нас родственники.
   - Ах, Настя, ты не можешь понять: это невозможно, это совершенно  не-
возможно! Это уже не будет возможным никогда!
   - Ну хорошо, хорошо, проводи меня тольно до дому. Не  бросишь  же  ты
меня здесь, посреди Невского, под дождем?
   Листья на потолке в вестибюле Настиного дома  только  что  покрашены.
Теперь я вижу, что это листья водяных лилий, - раньше я почему-то не об-
ращал на это внимания. Вдруг замечаю среди листьев притаившуюся лягушку.
А вот и еще одна! Как интересно, однако! Сколько раз  я  стоял  здесь  с
Настей и не замечал, что на потолке среди листьев - лягушки. Настя тере-
бит пальцами рукав моего пальто.
   - И очень смешно, конечно, Градиска соблазняет принца. Второй раз,  а
все равно смешно. Принц просто бесподобен! Что ты там, на потолке, расс-
матриваешь?
   - Да вот лягушки. Они затаилисъ среди листьев. Очень симпатичные.
   - Где, где?
   - А вон там, справа. И чуть подальше еще одна. И вон там, у  карниза,
в самом углу.
   - Ой, и правда лягушки! Двенадцать лет живу в этом доме, а лягушек не
разглядела. Все-то ты видишь! Все-то ты замечаешь! Очень ты зоркий.
   Настя берет меня за палец.
   - Ну зайдем хоть на минутку! У тебя ботинки, наверное, промокли.  Вы-
сушишь носки.
   Мне не очень хочется возвращаться на улицу под дождь, и я колеблюсь.
   - Пошли, пошли! Угощу тебя коньячком. Выпьешь рюмку - согреешься.
   Настя тащит меня за палец к лестнице.  Поднимаемся.  Мимо  проплывает
красная лодка. Парус ее все так же надут ветром.  Ветер  не  стихает.  И
что-то милое, родное есть в этой лодке и в ее парусе, и в белых  гребеш-
ках стеклянных волн, и в списке жильцов на дверях Настиной квартиры.
   В комнате у Насти все по-прежнему. Только среди пейзажей Куинджи поя-
вился пейзаж Пуссена. Вспоминаю: когда-то в Настином присутствии  хвалил
пейзажи Пуссена.
   - Вот тебе шлепанцы, - говорит Настя.
   Сажусь у двери на стул, развязываю шнурки, сбрасываю мокрые  ботинки,
надеваю шлепанцы, те самые коричневые  кожаные  шлепанцы,  которые  были
куплены два года назад специально для меня.
   Настасья перед зеркалом стягивает с головы шапочку.  Замечаю,  что  у
нее опять новая прическа, - волосы укорочены, концы их подвиты и свобод-
но рассыпаются по плечам. Приблизив лицо к зеркалу и округлив  раскрытый
рот, она кончиком платка подтирает размытую  дождем  помаду.  Потом  она
трогает пальцем ресницы и поворачивается ко мне. "Красотка! - думаю я. -
Чего и говорить, конечно красотка. Красавица!"
   Чувствуя, что я любуюсь ею, Настя с минуту  стоит  неподвижно.  В  ее
взгляде гордость собою и затаенное торжество: "Полюбуйся,  полюбуйся,  с
кем ты расстался, кого ты разлюбил, кого ты покинул, кого ты так жестоко
бросил, дурачок! Полюбуйся и запомни мои прекрасные черты!  Получше  за-
помни!" После она подходит и кладет свою ладонь мне на плечо. Я тихонько
снимаю ладонь. Настя снова кладет. Я опять осторожно  сдвигаю  ладонь  в
сторону.
   - Уж и прикоснуться к тебе нельзя! - говорит Настя. Она  направляется
к серванту, извлекает из него непочатую бутылку мартеля и ставит  ее  на
стол. Рядом с бутылкой появляются два  знакомых  бокальчика  фиолетового
стекла и блюдечко с жареным миндалем.
   - Иди, иди сюда, что ты там сидишь, как бедный родственник? -  произ-
носит Настя с напускной небрежностью и усаживается у стола, закинув ногу
на ногу, почти как Ксения.
   Подхожу. Сажусь за стол.
   - Ты, я вижу, разбогатела. Балуешься французскими коньяками.
   - Премия! - отвечает Настасья. - Скромная премия за скромное  перевы-
полнение плана. Сначала хотела купить туфли, но потом плюнула на  них  и
решила - поживу-ка я красиво!
   Гляжу, как мартель льется в бокалы. Гляжу на длинные, острые  Настины
ногти, покрытые перламутровым лаком.
   - Рада снова видеть вас, дорогой друг, у себя, в этих добротных  шле-
панцах отечественного производства, за этим столом, под этим абажуром  и
с бокалом в руках! - произносит Настя, иронически улыбаясь  и  глядя  на
меня сквозь прищуренные ресницы, тоже почти  как  Ксения.  Мы  чокаемся.
Настя тянет коньяк маленькими глотками, время от времени облизывая верх-
нюю губу.
   - Зря ты меня боишься. В конце концов,  мы  можем  быть  друзьями.  Я
по-прежнему нравлюсь тебе, это заметно. Я красивая  женщина.  Ты  всегда
твердил, что я очень красивая женщина. К тому же я  еще  вполне  молодая
женщина - мне всего лишь тридцать два. Я как очень спелое, сочное яблоко
или как чуть перезревший, сладкий, ароматный абрикос, ты мне сам это го-
ворил. Я - как... Ну найди для меня еще какое-нибудь сравнение! Ты же  у
меня поэт! Вон что творилось сегодня в вестибюле "Титана"! Все  мужчины,
и стар и млад, рвались со мною познакомиться. Разве неприятно дружить  с
красоткой, которая к тому же к тебе немножко неравнодушна, которая в те-
бя чуть-чуть влюблена? По-моему, одно удовольствие.
   Настасья встает из-за стола и с бокалом в руке устраивается на  дива-
не. Я продолжаю сидеть за столом. Настасья похлопывает рукой по  сиденью
дивана.
   - Садись-ка сюда! Здесь удобнее, мягче.
   Я послушно сажусь рядом с нею.
   - Вот видишь, здесь действительно удобно. Посидим рядышком. И все  же
лучший фильм у Феллини "Дорога". Ты со мною согласен? Я, когда его  пос-
мотрела, неделю в себя прийти не могла. Даже на работе это заметили. На-
чальница сказала: "У вас что, какие-нибудь неприятности дома? Если  нуж-
но, я могу вас отпустить". А Шурка моя все удивлялась: "До  чего  же  ты
впечатлительная, Настюха! Таких, как ты, нельзя пускать в кино и театры.
Таким, как ты, это вредно для здоровья. Я уж и позабыла этот фильм, а ты
все переживаешь. Нервы тебе, лапонька, надо бы подлечить!"
   Настя подвигается ко мне поближе.
   - Ну что же ты, дружочек мой, такой  печальный?  Ну  обними  же  меня
по-дружески! Ну приласкай же меня целомудренно, платонически, безо  вся-
ких дурных намерений! Неужели тебе совсем не хочется меня приласкать? Не
может этого быть! Где твоя рука? Положи ее вот сюда, на мою талию. У ме-
ня же чудесная, тонкая талия, ты всегда ею восторгался. И бедра  у  меня
недурные, очень даже недурные. Многие бабы смертельно завидуют моим бед-
рам. "Если бы нам такие бедра, мы бы и горя не знали! - говорят они мне.
- Это же счастье иметь такие бедра - не широкие и не узкие, не покатые и
не крутые, не высокие и не низкие, а в самый раз, тютелька в  тютельку!"
Ну погладь, погладь мое бедро, друг мой единственный, друг  мой  бесцен-
ный!
   Настя опускает мою руку с талии на бедро и придвигает свое лицо к мо-
ему. Совсем рядом синие озера ее глаз с зарослями черных камышей -  рес-
ниц - по краям. Мне даже чудится, что в озерной глубине  мелькают,  рез-
вятся, поблескивают боками веселые серебристые рыбешки. "Сесть бы у  ка-
мышей да забросить удочку, - думаю я, - ведь был же я в молодости  рыбо-
ловом!"
   Но озера уплывают куда-то вверх, и перед  моими  глазами  уже  Настин
рот. Он влажен. Он полуоткрыт. Белеют смоченные слюною зубы. "Как у Ксю-
ши! - думаю я. - Совсем как у Ксюши!" И я тихонько прикасаюсь  губами  к
этому неотразимому, то ли Настиному, то ли Ксюшиному, рту,  и  она,  эта
женщина, эта Настя-Ксюша отвечает мне страстно, жарко,  торопливо,  и  в
горле у нее что-то клокочет, и пальцы ее рвут пуговицу на моем вороте, и
что-то со звоном падает на пол...
   Я отталкиваю от себя эту обезумевшую от страсти женщину и откидываюсь
на подушку. Я вижу: это не Ксюша, это Настя.
   - Сумасшедшая!
   Она сидит, прижав ладони к лицу.
   - Я люблю тебя, - говорит она тихо, и опять что-то булькает в ее гор-
ле. - Я люблю тебя! - кричит она. - Ты что, не знаешь? Я,  идиотка  нес-
частная, люблю тебя!
   И потом она падает на диван как подкошенная, плашмя,  лицом  вниз,  и
лопатки ее ходят ходуном, и она рвет зубами подушку, и рыдания ее  пере-
ходят в вой, в страшный, уже не женский, а какой-то звериный вой.
   Переворачиваю ее на спину, приподымаю ей голову и вливаю в рот  рюмку
мартеля. Она затихает. Она лежит неподвижно. Ее глаза закрыты. Ее щеки в
черных потеках от ресниц. Ее рот размазан, нос распух, волосы взлохмаче-
ны.
   - Уходи! - шепчет она. - Убирайся! Я тебя умоляю!
   Сбрасываю шлепанцы, вставляю ступни в не успевшие высохнуть  ботинки,
напяливаю на затылок кепку и надеваю пальто, долго не попадая  руками  в
отверстия рукавов. Подхожу к Насте. Она лежит в той же позе -  навзничь.
Она не открывает глаз. Выхожу  в  коридор,  тщательно  закрыв  за  собою
дверь. Стараясь не топать, иду по коридору. Кто-то выглядывает из комму-
нальной кухни - любопытствует. Не озираясь, иду мимо дверей с половичка-
ми. Выбираюсь на лестницу. Спускаюсь. У витража с лодкой обнимается  па-
рочка. Прохожу рядом с ними. Они меня не замечают.
   Стою на улице, подняв воротник пальто. Дождь все  моросит.  В  мокром
асфальте отражается ярко освещенная витрина булочной с огромным  кренде-
лем и огонь светофора, стоящего у перекрестка. Вот он  красный.  Вот  он
желтый. Вот он зеленый. Вот он снова красный. Машин не  видно.  Светофор
светит для собственного удовольствия.
   Иду к площади, подхожу к собору. В полумраке поблескивают мокрые гра-
нитные колонны. Лучи прожекторов упираются в  тускло  мерцающий  золотой
купол, будто поддерживая его, чтобы не упал. Промчавшееся мимо такси об-
дает меня брызгами. Отряхиваю брюки и пальто. Ботинки опять промокли. За
собором на высоком пышном пьедестале ненастоящий, как манекен, бронзовый
всадник поднял на дыбы нервную, тонконогую, совсем живую  бронзовую  ло-
шадь. Дождевые струи текут по плечам всадника и по шее лошади.  У  мону-
мента останавливается милицейская машина  с  синей  мигалкой  на  крыше.
Дверца машины открывается, милиционер в дождевике направляется  ко  мне.
"Ну вот, опять! - думаю. - Чем я теперь провинился?" Милиционер подходит
и спрашивает, нет ли спичек. Достаю из кармана спички. Прикрываясь полой
дождевика, милиционер закуривает, благодарит и садится в машину.  Машина
медленно объезжает памятник и скрывается за углом. Дождь  не  унимается.
Дождевая вода каплет с кепки мне за