шительного, нездешнего,
нечеловеческого крика.
   У Пиады начались преждевременные роды.
   Это чуть было не погубило молодую мать и ее дитя.
   Но это же самое спасло жизнь Михаила, уже твердо решившего было
покончить с собой. В ту минуту Михаил Харламов, может быть, впервые с
какой-то особой ясностью понял, как несправедливо жестоко устроена жизнь,
и, поняв это, внутренне насторожился, как бы прислушиваясь к тайной работе
своих же, но непривычных, новых для него беспокойных мыслей. Странно
просветленный, худой, как бы вдруг понявший что-то чрезвычайно важное для
себя, он слабыми, как после перенесенного тифа, неровными шагами подошел,
поднял на руки маленькую Пиаду и, как тогда, в первые ее роды, понес в
шалаш.


   13


   Сад между тем подрастал. В нем уже поселились птицы. Первыми пернатыми
новоселами оказались соловьи. Одна пара жила совсем близко от шалаша. Ома
выбрала для себя большой, загустевший, ощетинившийся во все стороны злыми
колючками куст крыжовника. Это случилось в ту весну, когда первым цветом
занялись яблони, когда вовсю цвели вишни, сливы, терн. Соловей запел на
заре, засвистал, защелкал сочно и звонко. Михаил проснулся с ощущением
праздника на душе: никогда еще не было ему так хорошо, ясно и спокойно.
   Было воскресенье. Над Игрицей тек медноголосый благовест. Это молодой
церковный сторож Иван Мороз скликал верующих к обедне. Михаил вытянул губы
и попробовал подражать соловью. Вышло нелепо, смешно.
   Соловей перемолчал, обождал малость, а потом, как бы глумясь над
беспомощностью человека, залился звончаишей трелью и, все нагнетая и
нагнетая, без передыха брал одну невозможную ноту за другой, а йод конец,
замерев на миг, всхлипнув как-то, рассыпался крупным градом, да так, что у
Михаила захолонуло под сердцем, словно бы его неожиданно толкнули с
огромной высоты.
   - Молодец! - шептал он.
   Скворец, высунувшись из своего домика, прикрепленного к вершине
сохраненного для такой цели молодого дубка, послушал, послушал, выскочил
на ветку, взмахнул крыльями и начал дерзко и очень похоже передразнивать
соловья. Однако голос лихого пересмешника был слаб, сух - ему не хватало
сочности и всех тех неуловимых оттенков, которыми природа одаряет лишь
своих избранников - гениальных певцов. Должно быть, скворец и сам скоро
сообразил, что состязаться с соловьем, по крайней мере, неразумно, и сразу
же переключился на иные лады: очень искусно проквакал лягушкой, лозко
воспроизвел голубиную воркотню, протараторил по-сорочьи, а в заключение
концерта уронил тихую, сиротскую, непреходящую скорбь горлинки. И те, кому
он столь успешно подражал, вдруг пробудились и один за другим подали свои
голоса.
   Сначала отозвалась лягушка. Большая, полосатая, словно бы приодетая в
восточный халат, она взгромоздилась на озаренный первым солнечным лучом
листок кувшинки, устроилась на нем, как на подносе, поудобнее,
проморгалась со сна, надула за щеками большие пузыри и заголосила:
"Кы-уу-рыва, кыу-рыва". Ей тотчас же сердито ответили в Вишневом омуте: "А
ты как-ка, а ты ка-ка?"
   Сорока, мелькая меж стволов яблонь, прокричала русалкой и скрылась в
частом терновнике, где уж второй год она выводила озорных и горластых
сорочат. Горлинка откликнулась в калине, окружавшей сад со всех сторон и
наряжавшей его то в белоснежные, то янтарные, то светло-зеленые, то
розовые, то пунцово-красные, пурпурные ожерелья. На яблоне, прозванной за
своеобразную форму плодов кубышкой, появился пестрый удод, или дикий
петушок, как его именуют затонцы. Раздвоил тонкий, радужный, как китайский
веер, хохолок, потом сложил, потом снова раздвоил, опустился на землю,
бесстрашно подскакал к шалашу и философски заключил: "Добро тут, добро
тут".
   - Ишь ты! Теперь добро, а прежде-то: худо тут да худо тут. Верно,
шельмец полосатый, добро! А будет еще краше. Вот погоди трошки.
   Яблони и груши второй уж год начали зацветать, но Михаил не допускал до
завязи плодов, обрывал цвет, оставляя на дереве по два-три цветка, чтобы
лишь проверить сорта яблок и груш. Раннее плодоношение пагубно для
молодого сада: у дерева очень скоро прекращается рост, наступает
преждевременная старость, и оно не даст и половины того, что может дать,
войдя в зрелый возраст. Пока же в полную силу цвели лишь скоро созревающие
и непривередливые испанские вишни, смородина - красная и черная, терн,
малина, крыжовник.
   Яблоням оставалось ждать еще года два-три. Но уже и теперь каждая из
них успела показать хозяину свой характер, свой нрав. Буйно рвущаяся
вверх, краснелистая и красностволая кубышка была нежна, капризна и любила
полив; яблоко у кубышки ярко-красное, румяное, сочное; едва почуяв
обильную влагу, кубышка весело встряхивала густыми ветвями и вся как бы
улыбалась свету вольному: она была настоящей баловницей у садовника;
Михаил холил ее, пожалуй, больше всех.
   Рядом с кубышкой, отделенная от нее только узкой тропой, росла тихая и
грустная медовка - яблонька со сладкими и упоительно душистыми, неожиданно
крупными для нежной их и слабой матери плодами. Медовка часто хворала и,
как всякое больное дитя, была окружена особой заботой и любовью. Очень
много зла приносили ей зайцы -для Михаила этот трусливый зверек был
страшнее волка. Из всех деревьев зайцы почему-то избрали медовку и тяжко
ранили ее кожицу. Михаил закутывал медовку на зиму мешковиной, обматывал
соломой, и всетаки заяц умудрялся, точно бритвой, то отсечь наискосок
ветку, то поскоблить кожу. Однако выжила и медовка и теперь, немного,
правда, отстав от своих подруг-ровесниц, тянулась вверх, к солнцу. В два
ряда по обе стороны выстроились анисовки - шесть удивительно похожих одна
на другую сестер со светло-зелеными, почти дымчатыми листочками. С каждой
из них Михаил в прошлом году снял по нескольку кисло-сладких небольших,
приплюснутых сверху и снизу ароматных яблок - лучших для мочения на свете
не существует! Анисовки в противоположность кубышке были беззаботны, воды
почти не просили и боялись только червей, охотнее всего почему-то
селившихся в листьях анисовых дер„в. Анисовки росли дружно, вперегонки,
широко и привольно разбрасывая вокруг кривые ветви. Каждое утро они
встречали Михаила по-ребячьи забавным, милым лепетом. Л за ними, поближе к
Игрице, напоминающие пирамидальные тополя, целились в синее небо острыми
макушками две груши бергамотки. Их мелкие и жесткие, как у лавра, листочки
и при полном безветрии испуганно трепетали, ропща на что-то. Сучья,
длинные и шипастые, плотно жались к материнскому стволу. Днем бергамотки
отбрасывали длинные тени, а ночью стояли темные, строгие, молчаливо
настороженные, как часовые на посту. Немного поодаль, но правую и левую
стороны сада, на его флангах, на солнцепеке росли желтокожие китайские
яблоньки.Они второй раз пытались буйно зацвести, но Михаил безжалостно
укрощал их жадную тягу к материнству.
   В глубине сада, в тылу, в арьергарде, трудно, но основательно
подымались над землею антоновка и белый налив. Они были неприхотливы,
спокойны и царственно важны. По всему было видно, что собирались долго
прожить на белом свете. У самого шалаша, в добром соседстве с молодым и
крепким, как деревянный парубок, дубком, самозабвенно рвалась вверх
раскудрявая зерновка - яблоня-дичок, неведомо как затесавшаяся в
культурное семейство. Ее никто не поливал, не обрезал на ней лишних
сучьев, не делал ей прививок, а она и не нуждалась в этом: росла себе да
росла, успев дважды устлать землю под собой великим множеством мелких,
желтых в зеленую крапинку, на редкость кислющих плодов, даже мальчишки не
отваживались вкусить от них.
   Михаил однажды решил было устранить зерновку, да пожалел: больно уж
хороша она собой, пышна и озориа, как девка на выданье, к тому ж вместе с
дубом она создавала вокруг шалаша великолепную прохладу, где приятно
попивать чаек с малиной да плести из липового лыка лапти - к этому ремеслу
Михаил пристрастился сразу же, как только перекочевал на постоянное
жительство в сад. От леса сад был отгорожен калиной и терновником,
служившим одновременно и естественной изгородью; от реки напротив
Вишневого омута - калиной и высокой вишней владимиркой. По бокам-сливы, а
за яблонями, на прогалинах, ровными рядами кустились смородина, крыжовник.
Позади шалаша, на взгорке, табуном высыпала малина.
   Вот мир, который будет окружать многие поколения Харламовых на
протяжении долгих-долгих лет.


   14


   Шли годы. Сад разрастался, густел. Подрастали дети: их было уже трое:
Петр, Николай и Павел. Маленькая Пиада, все еще похожая на
девочку-подростка, рожала только сыновей-на зависть многим панциревчанам и
затонцам: по тогдашним законам земельные наделы давались лишь на
человеческие существа мужского пола, на женщин не отпускалось и вершка.
   - Ты у меня умница. - говаривал ночами Михаил Дверьянович (теперь его
все уже называли по имени-отчеству). - Вон сколько богатырей народила!
Добре, жннка!
   А на сердце - камень: наделы не полагались не только женщинам, но и
всем приезжим, инородным, "странннм". Они могли получить землю лишь с
разрешения "обчества", старейшин села. Для Михаила Аверьяновича это
означало, что он должен был обратиться прежде всего к могущественному
повелителю затонцев - к Гурьяну Дормидонтовичу Савкину. Михаил Аверьянович
уже снял со своего сада несколько урожаев и выручил немного денег. Теперь
он решил осуществить давнюю свою мечту - перебраться на постоянное житье в
Савкин Затон, богатый и землей, и лугами, и лесом, и огородными угодьями.
Долго терзался сомнением: пойти или не пойти на поклон к Гурьяну? Скрепя
сердце пошел: большой семье надобна земля, одним садом ее не прокормишь.
   Гурьян-Андрея дома не было, выехал в ночноевстретил Михаила
Аверьяновича с удивлением.
   - Зачем пожаловал, Аника-воин?
   Михаил Лверьянович вышел на середину избы, встал перед образами. На
него глядели из темного, прокопченного лампадой угла свирепые лица-видать,
и богов Гурьян подобрал по своему же подобию.
   - Хочу в Савкин Затон переехать. Бью тебе челом, Гурьян Дормидонтович.
Не откажи. Вовек не забуду.
   Гурьян зло просиял:
   - Так-то? Я знал, что придешь - не минуешь. Только разве так челом-то
бьют? Об пол харей, харей надоть! Да в ноги, в ноги. А гордыню-то спрячь!
Ну?!
   - В ноги падать не буду, Гурьян Дормидонтович.
   Помру,а не буду.
   Михаил Аверьянович повернулся и тихо пошел к двери.
   - Ну и подыхай со своими хохлятами! - крикнул ему вслед Гурьяи.
   Михаил Аверьянович задержался, поглядел на хозяина, но ничего не сказал.
   Гурьян беспокойно заерзал под этим тяжким взглядом. На том, вероятно,
все бы и кончилось, если б не Настасья Хохлушка. То, чего не мог сделать
сын, сделала за него мать. Отправляясь к Савкину, она прихватила на всякий
случай красненькую. Позже, страшно довольная собой, повествовала своей
приятельнице Сорочихе:
   - На брюхе перед ним ползала. "Не бывать тому!" - каже, и усе. Я-в
слезы. "Родненький, кажу, батько ты наш, смилуйся, не губи. Дети у него, у
Мишкито моего, мал мала меньше. Михаил-то, мол, глуп, гордый - простил бы
уж ты его". Нет и нет! Тоди я ему десять карбованцев..." Подобрел, пообмяк
трохи. "Ладно уж, каже, вас, Настасья Остаповна, с дочерью да внуками
жалко, а то бы ни в жисть".
   - А красненькую-то взял?
   - А як же? Узял, узял, риднесенький!
   - Ну и господь с ним. Ну и слава богу!
   Гурьян Дормидонтович, оставшись наедине с десяткой, не сразу, не вдруг
упрятал ее в свой кованый сундучок. Сначала повертел так и сяк перед
глазами, понюхал, пощекотал ею кончик носа, чихнул от избытка чувств,
потом принялся читать по слогам написанное на десятирублевке?
   - "Государственный кре-дит-ный би-лет. Де-сять рублей". Десять рублей!
Шутка ли! Телку за такие-то деньги можно купить! - проговорил вслух и
продолжал читать: - "Го-су-дар-ствен-ный банк раз-ме-ни-ва-ет кредит-ные
би-ле-ты на зо-ло-ту-ю мо-не-ту без ог-ра-ни-чени-я сум-мы". Без
ограничения... Ишь ты! - снова проговорил вслух и стал открывать кованый
сундучок.
   Спрятав десятку, задумался.
   "Бумажка, а какая в ней силища-то! Скажи на милость! Есть она у тебя-ты
человек. Нет-дерьмо собачье, тля, вошь, любой могет к ногтю..."
   Радужное оперение двуглавого орла на красненькой долго еще стояло перед
его очами. Глянет на стену - там вырисовывается десятирублевка. На шкаф
поглядит-и там она, милушка. Обратит взор свой к иконам - и там вместо
строгих лиц Иисуса Христа и Николая Угодника - бестелесный образ кредитки.
На собственный портрет, грубо состряпанный каким-то заезжим
пачкуном-художником, посмотрит - и там то же самое.
   Гурьян знал, что этот странный мираж возникает перед его глазами всякий
раз, как только в его руки попадает новенький банковский билет, и что он
будет преследовать его до тех пор, пока не погасишь каким-нибудь другим,
еще более сильным ощущением. Чаще всего выручала водка: хватит натощак
кружку-другую, и в глазах тотчас же замельтешат, запляшут бесенята, а
кредитка исчезнет.
   - Черт с ним, пущай поселяется! - сказал Гурьян, обратившись к самому
себе, что, впрочем, делал почти всегда, когда нужно было решить важное
дело; из всех собеседников он уважал прежде всего самого себя - сам себе
задавал вопросы, сам отвечал на них, иногда рассказывал сам себе
длиннейшие истории и благоговейно, умиленно их выслушивал. - Пускай
обратится в Савкину веру. Так-то будет лучше! - бормотал он, еще не
сознавая умом своим того, что в его темную и грозную душу, не спросясь,
совсем незаметно вторглось и утвердилось невольное уважение к "хохлу". -
Крепкий мужик, двужильный и с умом. Не перешибешь скоро-то. Его бы в
работники - гору своротит! - Причмокнул, щелкнул языком, но сразу же увял,
заключив с великим сожалением: - Не пойдет, подлец. Гордый сильно, да уж и
свои корни глубоко запустил. Вон сад-то какой, небось деньжищ
награбастал-страсть одна! Не пощупать ли его, а?.. Нет, убьет, собака.
Схватит за глотку, и не пикнешь.
   Не то в омут спихнет... А можа, помирить их с Андрюхой, а? Как ты,
Дормидоныч, кумекаешь, а? Пригодится, ей-богу пригодится!
   Последняя мысль понравилась.
   - Переломает хребтину любому цареву отступнику. - шептал Гурьян,
погружаясь в состояние знакомого ему мрачного духа. - В Петербурге и в
Москве опять, вишь, неспокойно. Подняли головы эти самые... как их там...
Ух, мерзавцы, всех бы я их... до единого! - Темные, землистого цвета
пальцы хрястнули и сами собой сплелись в тугой, как гиря, кулак. - За
Федькой Орланиным надо поглядывать. Негоже он говорит про государя
императора. Правда, может, спьяна. Но ить што у пьяного на языке, то у
трезвого на уме. Да и за этим пустобрехом Карпушкой следоват
присматривать. Ране в церковь не ходил, теперь только пошел, поет в хоре.
А што он поет, когда они, голоштанные, на Смородинной поляне по воскресным
дням собираются? Можа, у них там сходка?
   Радужный мираж красненькой улетучился без помощи водки.


   15


   Место для избы Харламовых уступил рядом с собой Митрий Резак. Он же
возил Михаила Аверьяиовича в поле показывать землю. Злой Митрий неожиданно
подобрел к "странному".
   - Теперича и ребятишки не боятся Вишневого омута. Целыми днями торчат
там с удочками. - говорил он затонцам. - А все отчего? Оттого что этот
хитрый хохол сад там взрастил. Девчата песни играют, хороводятся - и
вокруг повеселей маленько стало. Илья Рыжов рядом с хохолом тоже сад
затеял. Да и у меня такая мысля в голове завелась. Скребется, как мышь, не
дает спокого!
   Намедни говорил с Гардиным - обещал продать полдесятины...
   Осенью Харламовы перебрались в Савкин Затон. Пятистенный дом их стоял
на возвышении, на юго-западной окраине села. Перед окнами сразу же
начинались Малые луга, простиравшиеся до синеющей вдали Салтыковской горы.
Влево от ЛУГОВ, если глядеть со стороны селения, молчаливой стеной стоял
лес. Его разрезали на три равные части переезды: Ближний, Средний и
Дальний. Вправо бугрились соломенными крышами риг Малые гумны - все лето
до самой зимы над ними стоит густое рыжее облако мякинной пыли, гулко и
складно ухают цепы, высоко в раскаленном воздухе августовскою порой вьются
клочья соломы, осотный пух; северо-восточный ветерок несет оттуда тонкую
пряжу горьковато-нежных запахов сухой березки, полыни, васильков, сурепки,
куколя. Временами гул стихает, пыль медленно оседает на тока, на
обмолоченные и необмолоченные копны, на риги, на кряпиву, на людей, на
кур. Цепы, остывая, лежат вразброс на рядках растерзанных снопов. Это
значит, что по дороге, проходящей через гумна, движется похоронная
процессия. Гумна дальним своим концом вплотную подступают к кладбищу,
окруженному глубокой канавой. Канава эта заросла горьким лопухом. Лопухи
неподвижны от толстого слоя гуменной пыли, и непроницаемы для солнечных
лучей, под ними всегда сыро, сумеречно.
   В знойный полдень в канаву забредают телята и, лениво обмахиваясь
куцыми хвостами, блаженствуют, покуда не спадет жара. Кладбище без единого
кустика. Старые могилки заросли белым низкорослым полынком. Над свежими
непостижимо скоро вымахивал татарник и кланялся во все стороны множеством
своих малиновых обманчиво-привлекательных голов. Кресты стояли так и сяк.
   Под тощими и кривыми - тела затонцев с Непочетовки, Захудаловки,
Поливановки. Под приземистыми и непременно окрашенными в черный
цвет-представители династии Савкиных и многочисленные их "сродники". На
каждом таком кресте можно прочесть имя раба божьего, коий "покоица под сим
крестом". Прочий люд спал вечным сном под разнокалиберными крестами -
крашеными и некрашеными, тучными, вроде Савкиных, средней толщины и вовсе
тоненькими, как былинка. Состоятельные - под дубовыми, бедные - под
ветляными либо осиновыми. Всему своя вера, своя цена, и ежели
полюбопытствовать, кто когда помирает, то и свой срок.
   Но кому ж любопытствовать? "Бог дал - бог взял". Вот и все.
   Есть в Савкином Затоне и Большие луга, и Большие гумны - они в
противоположной стороне села. И там - справа лес, надвинувшийся на Игрицу,
а слева, за Большими гумнами. - поле. Оно круто берет разбег, устремляясь
на север, северо-восток и восток-сперва бесплодным полынным выгоном, а
потом ровными просторными пажитями. Скаты полей порезаны оврагами на
огромные, седые от бархатно-сивого полынка ломти; вечно разверстыми,
алчуще красными ртами грозятся овраги, будто хотят проглотить и гумны, и
кладбище, и село, и лес. По весне по ним с грозным львиным рыком рушатся
желтые потоки воды. Они заливают Конопляник, что по правую сторону от
Малых гумен и кладбища, значительную часть села, полностью Большие и Малые
луга и, достигнув Игрицы, в ее сообществе потопляют лес, и тогда Савкин
Затон оказывается на маленьких островах. В течение двух недель над селом
не утихает переполошпый крик* петухов, поселившихся со своими гаремами на
крышах изб и сараев, мычание коров, лай собак, перебиваемый изредка
истошным воплем тонущего человека. В такую пору луга напоминают морс -
воды спокойны, вечерами в них плавают звезды, осколок луны, утки, гуси,
подальше от берегов - лебеди; подожженные снизу погружающимся за горизонт
солнцем, огненно-красные, тихо скользят они по водной глади, рождая в
притихших благоговейно людях неясные желания: вот бы подняться, как эти
гордые птицы, и полететь, полететь... куда глазоньки глядят, куда
сердечушко кличет, за море синее, за горы высокие. Уйдя, вода оставляет
после себя аршинный, парной и ноздрястый, как творог, наносный ил: брось в
него семя - в три дня проклюнется могучее жизнежаждущее шильце всхода.
Нет, он был совсем неглупый малый, тот безвестный божий угодник из
монастырской обители, что облюбовал эти земли!
   Когда-то в Савкином Затоне насчитывалось всего двадцать дворов, а ныне
их уже пятьсот. В селе - невиданное дело! - три церкви, три веры:
старообрядческая, пра"
   вославная и третья, уж не знай какая, вера Савкиных.
   За многие сотни лет Савкины так расплодились, что составляли теперь
едва ли не треть села. После неудачного венч