и беседками -- ничего  не разрушал, а только ремонтировал, мечтая
впоследствии  вернуть  здание детям.  Космач  всегда  считал все его замыслы
утопией или своеобразным оправданием вынужденной  неправедной жизни, но тут,
когда подходил дворами к офису Артема Андреевича, вдруг увидел за решетчатой
оградой детей, которых, несмотря на метель,  вывели  на прогулку. Завязанные
платками до глаз,  они стояли  с  растопыренными  руками,  жались  к стене с
подветренной стороны и напоминали пингвинов.
     Космач  подошел  к  воспитательницам,  спросил,  где  теперь  офис,  но
оказалось, толком  никто не знает, а здесь уже почти  два года  детский сад.
Пришлось  искать   директора,   который  и  поведал,   что  Артем  Андреевич
действительно безвозмездно передал здание городу и что от этого одна беда --
детей в детском саду мало, а содержать  учреждение надо уйму денег, и  такое
доброе  дело выходит  боком. Сам благодетель  некоторое время приплачивал  к
зарплате и подбрасывал продукты* но вот уже год как ничего не шлет и даже не
заходит.
     С  горем  пополам  отыскался  его  новый адрес,  по которому  Космач  и
отправился на поиски.
     Видно,  у Артема Андреевича  дела шли худо, офис был  на первом этаже в
торце жилого  дома и напоминал жэковскую контору -- драные письменные столы,
хромающие стулья, старенький компьютер на широком подоконнике. Разве что сам
хозяин был в неизменной тройке с иголочки и у подъезда стоял огромный черный
джип с затемненными стеклами -- эдакие остатки роскоши.
     --  Знаете, Юрий Николаевич,  мне все надоело, --  не  ожидая вопросов,
заявил он.  -- Экспроприировать, так  же  как и зарабатывать, неинтересно. Я
сейчас сижу и читаю книги. В вашей деревне случайно нет пустого домика? А то
бы я купил.
     Потом  спохватился, начал расспрашивать,  вспомнил,  что  обещал издать
монографию, и подтвердил, что обещание остается в  силе, на благородное дело
можно  деньги  найти. Космач про  себя решил  дослушать  Артема Андреевича и
уйти, однако тот догадался, что гость пришел по какому-то важному делу.
     -- Нужен  паспорт, на женское  имя, --  признался  Космач.  -- И  очень
срочно.
     Несмотря  на  интеллигентность  и  тонкую  нервную  организацию,  Артем
Андреевич  отличался  трезвостью  и  практичностью  суждений,  после  заявки
Космача остался невозмутим, словно ему каждый день паспорта заказывали.
     -- Неужели, кроме паспорта, нет других проблем?
     --   В  Холомницах  проблемы  в   удовольствие:  почистить  снег,  коня
напоить-накормить, печь истопить.
     -- Рад за вас,  -- со  вздохом проговорил тот. -- Завидую... Ну а что с
работой? Надеюсь, вы не бросили науку?
     -- Пишу и складываю в стол.
     -- И больше ничего не нужно?
     -- Кроме паспорта на женское имя -- ничего.
     -- Счастливый вы человек...
     Космач готов был рассказать о Вавиле, но филантроп не проявлял видимого
интереса,  лишь  спросил, захватил  ли он  фотографии. А ему и в  голову  не
пришло,  что для паспорта необходимы снимки, и  теперь  внутренне ужаснулся,
что придется  возвращаться в  Холомницы и  уже завтра брать  Вавилу, ехать в
фотомастерскую в районный центр, затем на другой день за карточками и только
на третий -- в город. За последние годы он напрочь отвык от мирской суеты, и
подобные хлопоты казались тягостными и мучительными, как зубная боль.
     Артем Андреевич угадал его состояние, вызвал своего водителя.
     --  Поезжайте с  господином  Космачом,  --  распорядился.  --  По  пути
захватите фотографа. И с карточками ко мне.
     Спустя полчаса черный сарай на колесах несся по метельной, переметенной
дороге, вздымая на  воздух сугробы. В джипе было тепло, мягко  и дремотно --
сказывалась бессонная ночь, поэтому скоро сморило, и он проспал всю дорогу.
     Разбудил  водитель  уже  возле  мочевой  точки,  просил  показать,  где
сворачивать в деревню. Космач дернулся было идти с фотографом пешком, однако
увидел,   что   по   проселку  совсем  недавно  пробился  грузовик-вездеход,
протаранив  заносы.  И,  кажется,  шел   и  назад,  оставив  широкую  колею,
заметаемую  снегом.  Это значило, что  кто-то  из  дальнобойщиков  по старой
памяти завернул к Почтарю за самогонкой. Джип смело  ринулся по этому следу,
водителя поджимало время, а  Космач сидел и тихо радовался  удачному  дню --
даже тут повезло!
     Грузовик  развернулся  возле Почтаря,  дальше соваться  было опасно,  и
Космач побежал  к своему дому первым, чтобы  предупредить Вавилу, а может, и
уговорить сфотографироваться.
     На  крыльце почему-то взлаивал и  скулил ее пес и, когда Космач вошел в
сени, проскочил вперед, скребанул лапой дверь избы.
     -- Ну, это уж  слишком! -- Оттолкнул ногой собаку, шагнул через порог и
стал.
     Пес  все-таки  прошмыгнул в  избу и бросился  к  ногам хозяйки.  Вавила
поднялась ему навстречу, поклонилась -- встречала, как жена.
     -- Слава тебе Господи. Скоро вернулся. Все ли ладно, боярин?
     На  противоположном   конце  стола  в  вальяжной  позе  сидела  Наталья
Сергеевна, пили чай...
     Дурной сон! Ни раньше ни позже явилась!
     Получив от Данилы хорошее наследство -- почти законченную  докторскую и
материалы по расколу, ассистентка почти сразу уехала в Москву, защитилась и,
вернувшись в университет в смутную пору великих сокращений и увольнений, под
тихое изумление униженной  научной  публики получила место преподавателя  на
своей  кафедре.  А  спустя  год  таким  же  удивительным  образом  стала  ею
заведовать. Василий Васильевич был еще жив, сидел дома, и если выбирался, то
ходил держась за стенки, по-птичьи,  и следы оставлял крестиком.  Но  сил на
возмущение еще хватало.
     -- З-змею пригрел! П-продала меня Цидику! Б-была бы сила, своими руками
з-з-задавил! Н-ничего, Бог все видит!
     Бог видел и наказал, уже года три ходила с костылем.
     В их отношениях было  много  непонятного, даже таинственного, говорили,
что Наталья Сергеевна была его любовницей и крутила им как хотела, что когда
Данила  еще  лежал  в  клинике,  она  сама вывезла  из квартиры больного все
научные материалы, а также некоторые ценные вещи. А другие завистливые языки
болтали, что она любовница самого декана Ровды, и вместе они, объединившись,
потихоньку съедают Данилу, чтоб освободить место.
     В тот  же год Василий Васильевич продал  квартиру  и уехал к  сестре  в
Севастополь,  чтоб  жить и  лечиться  у моря.  Наверное,  он  знал,  что  не
вернется,  однако  на  вокзале  погрозил   кулачком  и  сказал  с  хохляцким
упрямством:
     --  Н-ну,  псы  гончие,  й-я  круг  сделаю  и  вернусь!  Космачу  тогда
показалось, что грозит он своей бывшей аспирантке...
     Последний раз они виделись  больше трех лет назад, случайно встретились
на улице. Наталья Сергеевна  была ухоженная, в нарядном платье -- из  церкви
шла. Правда, и тогда уже с тросточкой, а вместо изящных туфелек, которые она
любила, -- мягкие суконные боты.
     О ее  личной жизни  никто  ничего толком не знал,  из-за  стремительной
чудесной карьеры  друзей у  нее не было, а многочисленные враги  болтали что
угодно. После столь неожиданного взлета Наталья Сергеевна стала барственной,
многим начала говорить "ты", звучащее в ее устах несколько надменно, будто с
холопами разговаривала.
     -- Цидик умирает, -- без всяких предисловий сказала Наталья Сергеевна.
     Это было прозвище  академика Барвина, которым чаще всего пользовались в
провинции, и происходило оно от названия Центра  исследований  древнерусской
истории и культуры.
     -- Ого, -- невыразительно сказал Космач, сбрасывая шубу на руки Вавилы.
     -- Сегодня утром позвонили от него. Секретарша, стерва такая, помнишь?
     -- Не помню...
     -- Звонила по его просьбе. А вот зачем -- угадай.
     -- Что тут гадать -- на похороны.
     --  Куда мне на похороны?  Саму хоть в гроб клади... Просила немедленно
отыскать тебя и сегодня  же... Сегодня самолетом  отправить к  Цидику. Иначе
можно опоздать.
     -- Ого, -- еще раз повторил он. -- С какой стати?
     -- Сам и спросишь.
     Вавила не суетилась, и  все-таки немного  переигрывала,  показывая свое
нынешнее  важное  положение. Стоило  Космачу  сесть,  как бросилась  снимать
сапоги, но он демонстративно взял ее руки, поцеловал ладони.
     -- Спаси Христос, я разуюсь... Сейчас придет фотограф и сделает снимки,
на  твой паспорт. --  А  сам уговаривал  ее  глазами --  не бойся, ничего не
бойся.
     Придерживающиеся старых правил неписахи  легче под пулемет шли, чем под
объектив фотоаппарата. Наталья Сергеевна разрушила идиллию.
     --  Послушай,  Космач, я с  такими трудностями  добиралась!..  Грузовик
нанимала!  А  ты  уходишь от  ответа. Может, ты не  понял?  Академик  Барвин
умирает!
     --  Вот  почему буря на улице, -- вздохнул он. --  Комендант был  прав,
ветер зря дуть не станет.
     -- При чем здесь ветер?
     -- Да так... Народные приметы, суеверие. Фольклор, одним словом.
     Она ничего не поняла, повторила с прежней повелительной настойчивостью:
     -- Все-таки советую тебе поехать. Академик просит, нобелевский лауреат.
Неспроста...
     Докторская  диссертация перед защитой попала на экспертизу все в тот же
злополучный ЦИДИК. Кто отправил ее туда и  по какой причине -- ни сам Космач
и никто другой тогда об этом не  знали, и на кафедре  терялись в догадках (а
может, делали вид?), с  чего это вдруг и по чьей воле назначили новых, чужих
оппонентов, прислали  влиятельных  заседателей  в ученый совет. Впрочем, ему
намекали, мол, считай, это привилегия -- очень уж непростая была тема.
     И вот вся эта варяжская ватага вместо  защиты устроила судилище, да еще
вынесла сор из избы в прессу.
     Тогда   его   поразила   _жестокость   и  несоразмерность   наказания_,
определенного  ему лично и абсолютно ничем не  обусловленного. Произошло как
раз то, что он отразил в диссертации, объясняя смену исторических периодов в
русской   жизни,  когда  особенно  остро  проявлялась   эта  жестокость   --
обязательный атрибут утверждения новой власти или династии.
     В общем, за что боролся, на то и напоролся.
     И лишь спустя полгода, пропивая библиотеку и собирая на халяву таких же
сокращенных МНСов и СНСов, он  узнал нехитрый, вполне предполагаемый секрет:
все  научные работы, касающиеся  древнерусской истории,  языка  и  культуры,
обязательно  проходят  экспертизу  в  ЦИДИКе, а иначе  зачем он  существует?
Только об  этой цензуре  не  принято говорить, и если  поехать  туда  качать
права, то в  центре  будут делать недоуменные глаза -- ничего они не видели,
не читали, не рецензировали.
     --  Ты  же знаешь мое  отношение?  --  поморщился  Космач. -- И всю эту
историю... Не поеду.
     -- Надо быть выше старых обид. Человек умирает...
     -- Обижаться на бронзового идола, как на погоду, без толку...
     -- Подумай сам, милый друг!  Если Цидик о тебе вспомнил, значит, что-то
серьезное. Находится  в очень тяжелом состоянии. Секретарша говорит,  третий
день невыносимые боли, судороги...
     -- По этому поводу я бы сказал просто: бог не фраер...
     Наталья Сергеевна застучала  клюкой, пробуя встать, однако  не встала и
обиженно  отвернулась.  По  слухам,  она  и  защищалась  в  ЦИДИКе,  а потом
несколько раз  ездила туда  на стажировки, забыв своего покровителя  Данилу,
боготворила  академика  и,  слышно было, называла  себя  ученицей Барвина --
должно быть, не без оснований.
     Тогда,  после   сокрушительного  поражения  его  на  защите,  она  сама
разыскала  Космача  -- тогда  многие ходили к нему выражать соболезнования и
свое  возмущение по поводу всего произошедшего, а  проще  говоря,  выпить  и
покуролесить  в  холостяцкой квартире. Ее,  хоть и  запоздалое,  появление в
Холомницах, откровенно говоря, подкупило: мало того что пришла в трудный час
и  не  помнила  обид,  --  привезла  второй  экземпляр  диссертации,  заново
переплетенный,  обезличенный и вместо фамилии помеченный номером 2219 -- тот
самый, что побывал на экспертизе в ЦИДИКе.
     Пока  Космач  горестно  перелистывал  страницы  своего  труда,  Наталья
Сергеевна  несколько  часов наводила порядок, мыла, чистила и стирала. Потом
они выпили, пожаловались  друг другу на судьбу, одиночество и неустроенность
личной  жизни,  добрым  словом  вспомнили   Данилу,  после  чего  она  вдруг
предложила свои услуги как переговорщика с академиком.
     Находясь в подвешенном состоянии, особого восторга Юрий  Николаевич  не
испытал, но, грешным делом, ощутил предательское свечение надежды и  желание
сделать еще одну, последнюю попытку наладить отношения с оставленной _средой
обитания_. Мало того,  при положительном  решении  вопроса  -- а  в  этом  у
Натальи Сергеевны не было сомнений  -- она обещала вернуть его на кафедру, а
пока взять на полставки, читать на заочном курс по истории средних веков.
     И причину  называла в общем-то правдивую: с уходом Космача стало некому
проводить  экспедиции,  старообрядцы никого не пускают  к себе, мол, ученого
знаем  одного  --  Юрия   Николаевича,  и  если   он  письмо  напишет,  даст
рекомендацию, тогда посмотрим.
     Он  не то  чтобы разомлел, скорее потерял  бдительность, и когда бывшая
ассистентка по  старой  памяти стала называть его мужем, вспоминать чудесное
время  их  путешествия  в  Полурады,  скачки,  купание,  ночевки у  костров,
почувствовал такую  ностальгию,  что в глазах  защипало.  И  особенно  остро
обозначилась мысль об уникальности прошлого,  по  достоинству  не оцененного
вовремя. Самое невыносимое и ужасное состояло в том, что  это никогда больше
не могло повториться.
     Ее тоже  не  рассмотрел, не заметил, как  светятся  глаза  и  волнуются
пальцы, когда прикасается к его руке.
     Потому сейчас и пришла спасать...
     Надо было вести себя не как  рефлектирующему интеллигенту, бросившемуся
в запой; следовало собраться с духом, вдохновиться и поступить по-мужски...
     Сначала он тихо  поразился ее шершавым губам. Влажные и гладкие на вид,
они оказались жесткими, напоминали наждачную бумагу. Космач пытался отогнать
от  себя  эти ощущения,  однако  ловил себя  на  мысли,  что непроизвольно и
отстраненно изучает  ее, как некий  посторонний предмет.  И тело  у  Натальи
Сергеевны  было  неожиданно колючим, кожа  будто толченым  стеклом посыпана.
Космач залавливал в себе чувства, ласкал, гладил его с легким остервенением,
которое, видимо, воспринималось как страсть.
     И почему-то сам покрывался ознобом.
     К тому времени действовал жестокий _конфликт со средой_, и он относил к
нему  все, что  происходит вокруг,  в  том числе списал на  это и постельную
неудачу.
     Она же расценила по-своему.
     -- Мы просто не привыкли друг к  другу, -- царапал  ухо  шепот.  -- Нам
надо успокоиться, расслабиться, а потом  все произойдет естественно и как бы
случайно...
     Ничего подобного  не произошло, поскольку наутро было похмелье и полное
отсутствие   вчерашнего   очарования.   Наталья   Сергеевна   особенно    не
навязывалась,   перемыла  посуду,  наказала  ждать   ее   через  недельку  с
результатом и в тот  же день уехала  поездом  в Москву:  она  не  переносила
самолетов,  и  если  случалась  острая необходимость  лететь,  после посадки
выводили под руки, а то и вовсе вызывали неотложку.
     О  чем они  говорили с  Цидиком,  осталось в тайне,  но  она  вернулась
вдохновленная  и,  не  вдаваясь  в  подробности,  сообщила,  что нобелевский
лауреат ждет его со всеми материалами.
     --  Возьми  все  что есть,  -- почти приказным тоном говорила  она.  --
Обязательно оригиналы источников. Боярские грамоты,  берестяную  летопись  и
послания сонорецких старцев.
     Все имеющиеся оригиналы были давно и надежно спрятаны, и вынимать их из
тайника он бы не стал ни в коем  случае. Первого экземпляра диссертации тоже
не было: вскоре после ошеломительного поражения на защите Космач отнес ее на
пустырь и стал жечь.  Толстый, спрессованный кирпич гореть не хотел, и тогда
он стал рвать по  листку и кидать  в огонь. Третий, последний экземпляр  был
утерян кем-то из  оппонентов, и оставался  этот второй, привезенный Натальей
Сергеевной. Ничего  не  меняя,  он засунул  его в  портфель и  отправился  в
столицу.
     Академик  на  самом деле  ждал  его,  но встреча не состоялась по  вине
Космача или, точнее, обстоятельств, с ним связанных.
     Впрочем, как и все остальное, обещанное Натальей Сергеевной...
     Сейчас ей  некогда  было  обижаться долго. И  она  опять отсылала его к
Цидику, в Москву.
     --  Последний  рейс  в двадцать  один  час  двадцать минут, -- объявила
уверенно и негромко. -- Билет заказан на твое имя.
     -- Я понимаю, у тебя есть какие-то  обязательства перед ним, -- заметил
Космач. -- Но я-то с какой радости помчусь к академику?
     -- У нас человеческие обязательства!.. Если хочешь, христианские.
     В церковь она ходила исправно  каждое утро, благо новый  храм был от ее
дома в двух кварталах, по слухам, молилась  истово,  соблюдала  посты и даже
занимала  какую-то должность  при  храме.  Рассказывали,  однажды  притащила
священника на кафедру и освятила все аудитории.
     Оставался  последний  аргумент,   который   был   высказан  со  скрытым
злорадством.
     -- Как ты уже догадалась, мы с боярышней Вавилой Иринеевной  вступаем в
брак. Мне надо в загс и на свадьбу, свою собственную! А не на похороны.
     -- Поздравляю, -- сказала безрадостно. -- Но будь человеком, Космач!
     -- Поезжай-ка, Ярий Николаевич, -- вдруг посоветовала боярышня. -- Коль
человек  перед смертью вспомнил тебя,  знать,  душа  его  позвала.  Человеку
отказать можно, душе его никак нельзя.
     --  Самолет из-за разницы во времени прилетает в  двадцать два часа, --
невозмутимо  проговорила Наталья  Сергеевна. --  Обратный билет возьмешь  на
завтрашнее утро. Ночи академику будет достаточно. А с боярышней твоей ничего
не случится. В аэропорту будет встречать машина.
     Космач посмотрел на Вавилу.
     -- Ну, уж если ты посылаешь -- так и быть, поеду.
     --   И   не  устраивай  там  ничего  такого,  --   предупредила  бывшая
ассистентка, что-то заподозрив. -- Лишнего не спрашивай, умирает  человек...
Если только сам начнет... И бороду эту сбрей! Посмотри, на кого похож!

        "4. Десятый"
     И  все-таки Космач не  внял совету Натальи Сергеевны, не сбрил бороду и
не подстригся --  поехал как был, разве что главотяжец поменял на новый,  не
засаленный,  из коричневой кожи. В  самолете на  него озирались, и это  было
привычным; если  кто-то чуть  дольше задерживал взгляд или  вовсе откровенно
рассматривал, Юрий Николаевич обычно вспушал свою растительность и показывал
большой палец.
     -- Во! Видал? А у тебя чего, не растет? Беда, паря, беда...
     Если любопытство проявляла женщина,  он заговорщицки подманивал пальцем
и предлагал  потрогать бороду  рукой. Дурачиться сейчас  не было настроения,
одна только мысль, что придется сидеть у постели умирающего да еще и слушать
его,  наводила тоску.  А еще он постоянно  думал  о  Вавиле,  оставленной  в
Холомницах, как в срубе -- вряд ли насмелится на  улицу выйти, так  у окна и
простоит.
     Не дай бог задержаться...
     Перед посадкой в Домодедово, когда уже пристегнули  ремни, к волосатому
пассажиру подошла обескураженная стюардесса и сообщила, что машину для  него
подадут к трапу самолета.
     --  Спаси  Христос,  внучка,  --  поблагодарил он  и всыпал в карман ее
фартучка горсть кедровых орехов. -- Щелкай на здоровье, эвон зубки-то у тебя
-- чистый перламутр!
     В  Москве было  теплее, и волчья  шуба с шапкой оказались не по сезону,
однако  он обрядился в меха,  потолстел в два  раза  и пошел на выход,  едва
протискиваясь между кресел.
     Точно в таком  же  виде (только шуба тогда была  новенькая) он прибыл в
столицу по  договоренности с Натальей Сергеевной -- ездил  к Цидику  спасать
положение. На первой же станции метро его задержал милиционер.
     -- У  нас в Москв