человеком возвратишься, или сгинешь, аки зверь/
     Он невозмутимо выслушал, хлопнул себя по коленям и встал.
     -- Ну, благодарю за тепло, за слово доброе, Вавила Иринеевна. Пора мне.
     -- Не сердись уж на меня, -- сказала она в спину. -- Сам просил.
     Избяную дверь  старик прикрыл  бережно,  а  сеночной  хлопнул от  души,
лопату закинул на плечо,  как солдат винтовку, и пошел  по пробитой траншее,
чеканя шаг.
     Вавила же проводила  его глазами и  опечалилась -- обидела человека. Те
странники, что  часто по  Тропе бегали и с мирскими  жили, обыкновенно учили
оседлых,  мол, говорить  с ними  следует как с ребятами  малыми.  За  слово,
сказанное от  сердца,  благодарить  принято, а  в миру  все поперек,  только
славь, нахваливай да по  шерстке гладь; чуть  против, чуть по  правде, тут и
врага наживешь. Истинно дети!
     Однако   досадовала  она   недолго,  вспомнила,  что   и   впрямь  надо
подготовиться к  встрече  Ярия Николаевича.  Печь растопила, нашла картошку,
капусту квашеную, постные щи  приставила варить, а  сама от окна  к окну и к
часам. Время -- обед, а  нет хозяина! И Кондрат Иванович не  идет, чтоб коня
запрячь и встретить, должно быть, не отпускает его обида...
     Вот уж и щи готовы, и угли дошаяли, пора трубу закрывать, а на тропинке
пусто. Тут еще Серка на крылечке заскулил -- не выдержала, дубленку накинула
и вышла на улицу. Солнце  садится за горы, морозец легкий, шаги бы скрипели,
чуткому уху  за километр слыхать. Пес отчего-то жмется к  ногам,  а сам  уши
сторожит на дорогу...
     Поболее  часа  простояла,  покуда  день не  догорел,  в избу  вернулась
грузная от тревоги. Складень поставила, с молитвой остаток свечки зажгла.
     -- Николай Чудотворный, пути указующий странникам...
     И замолчала -- шаги на крыльце!
     Перекрестилась,  встала  с достоинством  и,  даже в  окошко не  глянув,
взялась стол накрывать: нельзя жене показывать, с какой беспокойной страстью
ждала возвращения. Коль есть глаза, сам увидит...
     Да  что это -- опять старик на пороге,  и не смотрит прямо, как прежде,
отводит взор.
     --  Видно, на  обедешный автобус опоздал Юрий  Николаевич. Так теперь к
ночи жди, последний в двадцать три сорок пять проходит.
     А две тарелки со щами уже на столе...
     -- Садись, Кондрат Иванович, потрапезничаем, -- сказала бесстрастно.
     --  Пожалуй,  не  откажусь. -- Он скинул полушубок. -- Глядишь,  и тебе
веселее будет.
     Вавила  помолилась  мысленно,  взяла ложку. Старик  делал вид чинности,
вроде бы ел со вкусом и не спеша, но видно было,  сыт  и заталкивает в  себя
постные щи помимо воли.
     -- Я телевизор с обеда смотрю, --  вспомнил. -- Передали, академик этот
умер, все в порядке. Как  говорил,  так и случилось! А катастроф не  было ни
одной. То каждый день самолеты валятся, а тут хоть бы один упал. Так что...
     И осекся. Она же глазом не моргнула, хотя оборвалось сердце.
     -- Вкусные у тебя щи, -- соврал, глядя в  сторону. -- А я  в этом  толк
знаю.
     Дохлебал, облегченно и с удовольствием облизал ложку.
     -- Ну, чаю  я дома напьюсь, вечер длинный. А ты,  Вавила Иринеевна,  не
скучай тут. Если хочешь, телевизор включу. Кино посмотришь или передачу?..
     -- Мне и так добро.
     -- И не тоскливо?
     --  А что же тосковать,  коль на  мир  Божий еще не насмотрелась?  -- с
восторженными  глазами  произнесла она.  -- Это старым людям бывает  скушно,
ничто уж глаз не радует. А я вон гляжу -- солнце садится, и по снегу красная
дорога от него. Чудо какое! Так бы ступила босыми ножками и пошла, пошла...
     Старик присмотрелся, головой покачал. v
     -- Да ты и впрямь  странница. Столько на лыжах пробежать, по  тайге, по
болотам, и еще ей идти хочется.
     -- Хочется  мне мир посмотреть.  Я в  книгах читала, есть  такая страна
Египет.  Туда Матушка  Богородица с  Сыном  своим  Младенцем от  царя  Ирода
убегала. Мне с тех  пор страна сия во сне снится. Будто иду я  тем же путем,
через пустыню  великую,  солнышко  горячее,  земля  ровно  углями  посыпана,
подошвы  горят. И  гляжу, а  на  песке-то  следочки!  Маленькие,  Христовыми
ножками оставленные.  Я встану на  те следы и молюсь, будто на камне. И меня
будто  ветром  к небу поднимает  -- эдак  хорошо!.. Сон  я сей однажды  Ярию
Николаевичу рассказала, а он говорит, нет более следов Христовых, фарисеи да
книжники стадом пробежали и все следы затоптали...  Да не поверила  я. И так
мне хочется сходить в Египет и самой глянуть. Ну как найду?
     Старик и головой  помотал, и покряхтел. Затем вынул из кармана  сигару,
придвинулся к печке и стал  смрад изо рта  изрыгать.  Потом затушил,  окурок
спрятал.
     --  Чудесная ты  девушка, -- сказал  вдруг.  -- Я  думал,  какая-нибудь
дикая, фанатичная  кержачка... А  ты  будто и не земная, теперь таких и  нет
нигде. То-то  Юрий  Николаевич по тебе  так  тосковал. Имени  не называл, но
рассказывал...   Я  ему  все  --  что  не  женишься?  Может,  съездим  куда,
посватаемся?  Он  все  молчал,  а  однажды  говорит, есть  у  меня  невеста,
настоящая  боярышня,  красавица писаная, лебедь белая. Только на ней женюсь,
никого другого не надо! Так, говорю, женись,  что же ты?  Годы-то  уходят!..
Тут Юрий Николаевич мне и сказал. За ней, говорит, как за царевной-лягушкой,
надо за тридевять земель идти, в тридесятое царство. Но мне покуда пути туда
нет, не  могу я, говорит,  подданство того царства  принять. А жить там  без
гражданства нельзя. Не ровня мы с ней, говорит. Она --  боярышня,  а я мужик
лапотный, холоп! И засмеялся еще... Тогда я его не понял. Он же чудной, Юрий
Николаевич-то.
     --  Спаси  Христос,  добрый  человек. --  Вавила  неожиданно  встала  и
поклонилась ему. -- После слов твоих я и впрямь будто лебедь белая.
     --  Ну что ты! -- смутился  Комендант. -- Боярышня, а  кланяешься... Ты
мне про веру свою расскажи еще. Я кержаков видел, но никак не пойму, как они
молятся? У вас же церквей нет?
     -- Нет...
     -- А как же вы так? Ни попов, ни церквей?
     -- Это все люди  придумали,  Божьи храмы  ставить, попов нанимать, чтоб
служили, а  они б токмо внимали. Господь наш Иисус Христос не каменному делу
учил, строительству храмов в душе своей. А более всего молиться учил. Вот мы
и молимся, как первые христиане.
     -- Непривычно, конечно... Я был  в церкви,  там и поют хором, и кадилом
кадят, и водой брызжут. Много всего...
     -- У нас тоже поют, когда на камнях молятся.
     -- На камнях?
     -- Они у нас  вместо  храмов. -- Ей вдруг начало  нравиться его ребячье
любопытство. -- Ежели  старцы или старицы выберут камень да помолятся на нем
три  дня и три ночи, на нем потом очень уж сладко молиться. Небо открывается
и Господь слышит.
     -- Вот как? Чудно... Ну а если камней нет?  Бывают же такие места? Одна
тайга, например?
     --  Тогда  великое дерево  рубят  и  на  пне  молятся. И  стоит он  как
твердыня, не гниет, не падает по триста лет.
     -- Ну а если пустыня? И ничего нет?
     --  В  пустыне  молиться  легко, там ни храмов, ни  камней  не нужно. В
пустыне сам Христос молился и всю ее намолил от краешка до краешка.
     Комендант головой покачал, по колену хлопнул.
     --  На все у тебя  ответ есть!.. Ты мне о вещах житейских скажи. Вы где
жить-то собираетесь? Когда поженитесь? У нас в Холомницах или еще где?
     -- На все воля Божья...
     -- Как говорят,  на Бога надейся, да сам  не плошай. Надо бы  подумать,
ведь дети пойдут,  школа нужна. -- Он опять припалил  сигару. -- Я вот  тебе
одну  историю расскажу, лично со мной случилась.  Ты  любишь истории  разные
слушать?
     -- Люблю,  --  обронила она. -- У нас когда  странники  приходят, много
сказывают историй. Иногда по седьмице сидим да слушаем...
     -- Я всю жизнь человеком был государственным, служивым, и вот забросила
меня судьба на Кубу. Есть такая островная страна возле Америки...
     -- Знаю, слышала. Там была революция.
     -- Во! А ты, оказывается, кое-что знаешь!.. Так я там встретил красивую
девушку  и  женился.  Имя  у  нее  было мудреное,  длинное,  так  я ее  звал
по-нашему, Люба. На Кубе там круглый год тепло, как будто  все  время  стоит
июль и зимы  совсем нет.  Вот  мы  и поселились в  пещере и жить стали,  как
первобытные люди. Кругом джунгли,  пальмы, бананы растут, птицы поют --  рай
земной, честное слово.
     -- Слышала, есть такие места на земле. -- Боярышня вздохнула.
     -- А Люба моя так пела! Голос у нее был, как у чайки, звонкий и слыхать
далеко. Я ведь  круглыми сутками службу нес, наблюдал  за береговой полосой,
смотрел, кто из местных жителей чем занимается... И куда ни  пойду, везде ее
слышу, и так мне радостно было. Живем мы  с ней  так  месяц, второй, третий,
все замечательно. Самое интересное,  я сначала языка ее  не знал, у них свое
наречие было, вроде испанский, а  ни слова не поймешь. Да тогда это не важно
было,  мы  и так понимали друг  друга. Звала она  меня -- Кондор,  это птица
такая, орел.  Она запоет,  я только одно слово и понимаю, все про меня пела.
Будто она смотрит  в небо и видит, как я летаю над  головой,  и ей  хочется,
чтоб взял в  когти и унес в пещеру для любви и ласки. Это я  потом стал язык
понимать... Я  ведь на службе, унести не могу,  вот мы  и ждем, когда  вечер
наступит. А вечера там не то  что у нас,  короткие  и  сразу темно делается.
Приду в пещеру, Люба моя ужин приготовит, и мы садимся у костра и едим. Надо
сказать,  готовила  она прекрасно.  Ты  вот,  наверное, не пробовала морские
продукты? Между прочим, водоросли,  ракушки, личинки  всякие очень  вкусные,
если  с умом приготовить. Деликатесы! В лучших ресторанах подают за  большие
деньги, а мы  каждый день едим. Нравилась мне ихняя кухня, теперь уж никогда
не попробовать...  Вот,  и  так  прожили  мы  полгода, самое  лучшее  время,
вспоминаю  и тоскую. Потом  меня  переводят на другой  остров,  служба  есть
служба, а с женой мне туда никак нельзя. Я Любе и говорю, мол, скоро уезжаю,
придется тебя оставить на время, как разрешат, так приеду и заберу. Ну, она,
понятное  дело, в  слезы, говорит, не смогу  без тебя жить, зайду в океан  и
уйду на дно.  Сразу  и петь  перестала,  только  ревет  белугой  --  Кондор,
Кондор!..
     -- Неужто  ты уехал  от  нее,  Кондрат  Иванович? -- ахнула  боярышня и
незаметно перекрестилась.
     --  Служба ведь, что сделаешь? -- Он вдруг забеспокоился. -- И  лет мне
было  тогда всего  двадцать...  Ладно,  я тебе как-нибудь потом эту  историю
доскажу, время  будет. Ты на ночь-то печь  истопи, а то у него  изба старая,
холодная. Да  трубу совсем не закрывай, не  то  угоришь. Тут у нас с  апреля
дачники  приезжают,  так  я  устал их  по  ночам  вытаскивать да  в  чувство
приводить.  Жалеют тепло,  на  горящих углях  трубу  -- ширк, а  потом,  как
травленые тараканы...
     И вдруг  смутился, шумно начал одеваться: вероятно, услышал свои пустые
слова, но, привыкший к их непроизвольному извержению, сказал с порога, так и
не взглянув:
     --  Я еще приду попозже коня  обряжу.  Закрывайся  изнутри, заходить не
буду.
     Вавила подождала, когда  он  коня обрядит да уйдет, задвинула  на двери
засов, лампочки  везде  выключила.  И  когда  привыкла к неяркому  свету  от
уличного  фонаря  и  стала  различать  предметы  в  избе,  принесла  свечку,
прикрепила к  рамному переплету, затем от спички  одну лучину зажгла, от нее
вторую и лишь от третьей затеплила фитилек.
     -- Зри свет в окне!
     Огарок  свечи, катанной из воска, прежде горевший перед иконками ярко и
ровно, здесь вспыхнул с копотью и треском, после  чего пламя  упало, сжалось
до  горошины и  замерло на  кончике  фитиля. Тогда она  хладнокровно сорвала
пальцами  этот  светлячок  вместе с нагаром, слила  на пол растаявший воск и
снова, очистив огонь через три лучины, зажгла свечу.
     -- Зри свет в окне!
     Он  не зрел,  ибо пламя моргнуло  несколько  раз  и утонуло  в восковой
лунке.
     Нет,  хромая  черная  женщина не увезла  его обманом  и не  спрятала; и
самолет не  упал с  высоты на землю. Ярий Николаевич оставался жив и здоров,
но не было ему пути домой. Ни скорого, ни долгого, ни далекого, ни близкого.
     От вражбы сей  она лишь посуровела: нет на свете такой загадки, которую
бы Господь  не разрешил и знак не подал. Распахнула Вавила двери,  встала на
порог на колени лицом на выход и прочитала странническую запорожную молитву.
     --  Чудотворче Николае, отче  святый, понеси  мя путем, коим Ярий, чрез
сей порог  ступив, пошел.  Да укажи  всякие препоны  на его  дороге, будь то
корень,  о  кой  запнулся,  иль  прелестные  и  лихие  люди,  с  коими  пути
скрестились.  Ежели в  железах и на пытках,  ежели  в юзилище  каменном  иль
земляном -- всяко яви. Аминь!
     И взмыла с порога, подхваченная  теплым воздухом из избы.  Увидела, как
везут его  в черной машине, а  рядом хромая  с  клюкой  сидит, будто  старая
ворона,  и человек, на грача похожий, --  тот,  что чужие лица  на  карточки
снимает. Вроде  бы и зла против не затевают, но  и добра не хотят эти черные
птицы.  Приехали  к  великой  хоромине,  возле   которой  самолеты  садятся,
отпустили,  но сами  еще  долго  потом каркали и  крыльями  хлопали. Ярий же
ступил под мрачный кров и чуть не потерялся -- столько народу было кругом. И
тут уж не разглядеть каждого, не распознать, кто с чем пришел, покуда  людей
не  выстроили  перед железным  хомутом, как грешников пред вратами ада, и не
стали пропускать по одному. И объял всех страх Божий:  в душе не хотят идти,
противятся, молятся мысленно, но идут,  все  сирые и  убогие! Порхают  около
некие существа,  ни  женщины, ни  мужчины, -- ангелы-привратники  иль  слуги
сатанинские,  строжатся и  клекочут, накладывают  они железа  на руки и ноги
каждому и друг с другом сковывают.  Ярий  в сей цепочке  тоже идет, понурый,
тусклый,  будто  на  казнь обреченный, лишь глаза светятся,  как  сурики  на
болоте. Привели  невольников  к  хвостатому  кресту, приколотили  гвоздями к
стульям, а самолет постоял перед дорогой, дьяволу помолился и в небо взмыл.
     Вот они, муки мирские! Нет  взять посох да идти по своей воле -- в руки
бесовские отдаются, дабы по воздуху перенес.
     Долго летел крестик по небу, и так высоко, что люди в нем стали мелкие,
будто комары,  и Ярий среди них  потерялся. Когда же на землю  сел, мученики
воспряли, сбросили цепи и побежали, тогда и он появился, да только его сразу
посадили в черную машину и повезли темной,  метельной дорогой. Тут ему  худо
сделалось, не рад, что  поехал, однако дорогой еще крепился, но как подвезли
к черным каменным палатам, зубами заскрипел, да уж делать нечего.
     Из окон  сих  палат  дым клубится, искры зелены летят, стоны  слышатся,
будто из преисподни -- верный знак, кого-то геенна огненная жжет-палит. Ярий
же не убоялся, душу свою скрепил и ступил  под сей кров. Тотчас окружили его
люди мутные, темные: мирских ведь трудно распознать,  они и сатаной окручены
да омрачены, и Богом еще не забыты, страдают, аки святые страстотерпцы, а за
что, и не ведают. Ярий сотворил окрест себя круг обережный, но убогие к нему
руками тянутся, прикоснуться норовят.
     В палатах врата стоят  черные, за коими Вавиле  ничего было не увидеть,
покуда  туда Ярий не войдет, ибо она по следу  мыслью бежала, влекомая силою
Чудотворного  Путеводника. Должно  быть,  там  и лежал человек, позвавший  к
себе: из-под  врат сих дымок курится и искорки проскакивают -- страх  Божий!
Возопить бы к нему, чтоб- не ступал далее,  но ведь сама словом подтолкнула,
мол-де, поезжай, коли душа умирающего кличет...
     Мутные же  люди вокруг скачут,  говорят что-то на птичьем языке, словно
галочья  стая,  но  вдруг оборвался сей бестолковый  грай,  ибо распахнулись
врата, открылось дымное пространство, и Ярий  ступил  в  него и будто в воду
канул, поскольку и след его вмиг потерялся. Вавилу тоже потянула сия бездна,
однако не  было на то воли святого Николая, не пустил, и мысль ее выпорхнула
из палат, как ласточка из застрехи.
     Покружилась около да тут же и вернулась  на порог избы, принеся в клюве
зернышко тревоги. И пока она летала по следу, выстыла изба, и вон уж иней по
углам засверкал. Надо бы печь топить, но зерно то проросло, выметнуло  побег
и озарило голову  предчувствием опасности, так что жарко стало. Вышла она на
крыльцо, посмотрела во все стороны -- тихо кругом, дремотно и небо звездное,
но  не обмануть слух  и око  странницы,  предки  коей  три века острили свое
чутье. Напоенный  и накормленный конь в стойле ржет тревожно. Не  к добру! И
собака лапами снег скребет да уши сторожит, будто зверь поблизости бродит...
     Трех минуток хватило, чтоб котомку собрать и следы свои замести. Встала
на голицы Ярия и скользнула наторенной лыжней к реке, куда старик водил коня
поить. Осевший снег размыло, и темная полынья растянулась наискось от берега
к берегу, вода гремит на  камнях,  пуская  пенные усы. Не медля  ни секунды,
Вавила сбросила обувь, по колено перебрела шумный поток и на той стороне лыж
не надела -- босой  прошла до  леса по плотному  насту,  нырнула под пихту и
лишь тогда сунула заледеневшие ноги в теплые катанки...
     А у дома вон уж и фары засветились...
     * * *
     Комендант,  как и  положено, на посту  был,  незнакомый "уазик"-буханку
заметил, еще  когда тот через поле пробивался,  тараня заносы. Кто-то  чужой
ехал, однако в  крайнюю  избу не  постучался, чтоб  спросить,  сразу к  дому
Космача  направился, целя  одним  колесом  по  чищеной тропинке  --  значит,
наверняка из  управления газопровода.  Приезжали начальники  несколько  раз,
будто  бы  проверять работу объездчика,  а  сами на рыбалку или на охоту. Но
сейчас-то март, охоты нет, а река подо льдом...
     Тем временем машина бампером  чуть ли  не  в калитку  уперлась, из  нее
выскочили три молодца, кинулись на крыльцо, потом только двери захлопали.
     Из избы  Кондрат Иванович вышел  в  галошах, думал лишь глянуть, к кому
это едут,  но как увидел, что гости засуетились возле дома Юрия Николаевича,
почувствовал неладное. А  тут еще кавказцы  Почтаря залаяли и конь у Космача
заржал. Вернулся  назад, переобулся, полушубок надел, и когда вышел во двор,
увидел, что машина уезжает, причем  задом  -- видно, развернуться не смогли.
Можно  было  отменять  тревогу,  однако  собаки  орут  и жеребец  кричит  --
неспроста.
     Подбросил дров  в  печку и отправился  к  усадьбе Космача: напугают еще
Вавилу Иринеевну...
     А как подошел, глядь --  дверь метлой подперта,  словно никого и нет  в
избе, но свет на кухне горит. Кто был? Зачем? Неужто забрали молодую хозяйку
и увезли?..
     И тут увидел человека, выходящего из бани.
     -- Эй, ты чего там делаешь? -- окликнул Комендант. -- Ну-ка иди сюда!
     А у самого сердце екнуло -- не зря шарятся, ищут что-то...
     Парень  в  легкой  весенней куртке  не  спеша направился  к  конюшне --
Комендант устремился ему наперерез.
     -- Тебе чего тут надо?
     -- Объездчика ищу, -- сказал тот. -- Не знаешь, где он?
     -- В город уехал.
     -- Конь где у него стоит? Здесь?
     -- Ты кто такой? -- пошел в атаку Комендант. -- А ну двигай отсюда!
     -- Да  ладно, не шуми,  -- добродушно сказал парень. -- Я из управления
газопровода. Хотел коня проверить.
     -- Чего проверять-то? Вон он стоит!
     -- Можно глянуть?
     -- Гляди! -- с удовольствием разрешил Кондрат Иванович.
     Парень смело  распахнул  дверь  конюшни,  включил  фонарик  и  исчез  в
темноте. Через несколько секунд  послышался  короткий храп, возня, замелькал
луч света, и храбрец вылетел на улицу, будто его выбросили за ноги.
     --  Укусил,  гад!  --  с  детской  непосредственностью  воскликнул  он,
вскакивая. -- Вот паразит!
     Жулик тотчас же  выскочил на  улицу и закружился возле стога. Комендант
кинулся ловить, а парень снова нырнул в  конюшню. Что он там  делал, увидеть
было невозможно,  пойманный  за длинную  челку  норовистый  жеребец н