достал складной нож и,
поддевая пальцем тугие, скрученные жилы, с хладнокровностью хирурга разрезал
власяницу снизу доверху, рассек стяжки на плечах и под мышками.
     На теле под  веригами  оказалось  множество свежих и  засыхающих язв --
будто насекли, натерли металлической щеткой.
     Отгоняя рой  смутных мыслей, он принес  из дома спальник,  оставшийся с
экспедиционных  времен,  постелил  рядом  и,  хладнокровно взяв  спящую  под
лопатки и колени, переместил на мешок, застегнул молнию. Она лишь пошевелила
губами -- хотела пить.
     И когда нес по метели, пряча  ее лицо у себя на  груди, чувствовал лишь
горячее, прерывистое дыхание жажды...
     Она не проснулась ни через час, ни через два -- так и спала, спеленатая
мешком, будто в коконе  А  Космач, ошеломленный и растерянный, сначала долго
сидел возле постели,  потом бродил по избе и  не мог сосредоточиться  ни  на
одной  мысли. Вспомнив ее сухие, жаждущие губы,  принес воды, но  напоить из
ложечки  не смог,  при одном прикосновении металла к губам Вавила стискивала
зубы, и все  проливалось в капюшон спальника.  Тогда  он набрал воды  и стал
поить изо  рта  в  рот,  преодолевая головокружение  и  неуемное  желание не
отнимать губ.
     И в этом тоже было что-то тайное, воровское...
     Дабы  не  потерять  самообладания  и  не  думать  о  ее  язвах,  Космач
разговаривал между глотками будто бы сам с собой:
     -- Вот,  я  целую тебя,  а  ты и не знаешь.  А  снится, наверное,  воду
пьешь...
     Так он выпоил целый стакан, а когда принес второй, вдруг обнаружил, что
губы похолодели и стали отзываться так, словно он подносил ложечку, а на лбу
выступил пот. Космач осторожно расстегнул замок, откинул клапан спальника: в
полумраке горницы раны на ее теле светились красной рябью...
     Он  накрыл  Вавилу  простыней  и вышел  из горницы, притворив  за собой
дверь, -- разомлела в бане окончательно, спать будет до утра.
     Чувства оставались смутными, смешанными, как  метель,  -- и волнение до
тряски рук, и жалостный вой подступающей тоски, и, вместе  с тем, трезвящий,
саркастический голос где-то за кадром сознания.
     Космач ушел в  баню с мыслью прибраться там и потушить свет,  но увидел
изрезанные вериги, собрал  клочки  и  сел на топчан.  Можно было  сейчас  же
кинуть  в  печь  эту лягушачью  кожу,  однако  он  мял власяницу  в руках  и
чувствовал, как  глубокие  следы  внезапного  всплеска радости, праздничного
состояния и восторга напрочь заметает тоска.
     К нему явилась  молодая монахиня,  смиряющая плоть,  дабы не  поддаться
искушению дьявола. Инокиня из толка непишущихся странников, строго  блюдущая
заповеди стариков и древлее благочестие.
     А в памяти остался совершенно иной образ...
     И вдруг пожалел, что перенес из бани в дом: проснется -- сразу поймет и
что видел  ее обнаженной, и  что прикасался, когда  освобождал  от  вериг  и
укладывал в спальник.
     Даже вот эту кожу сжигать не придется, взмахнет крылами и улетит...
     Космач  снял  с  вешалки  одежду  Вавилы,  взял  котомку и пошел в дом.
Отсыревшие  валенки  и дубленку  на  печь положил сушиться, а розы  снял  и,
подрезав стебли,  утопил  в  лейке с водой:  говорят, они так дольше  живут.
Потом  осторожно  открыл  дверь в  горницу,  прислушался  и,  прокравшись  к
кровати,  оставил у изголовья  одежду и вещи. Но власяницу засунул  в карман
полушубка, испытывая при этом тихое мстительное чувство.
     Пельмени в тарелках давно остыли, склеились, обсохла запотевшая бутылка
шампанского, и праздничный стол потерял  свой  недавний блеск. Космач свалил
пельмени в  миску и  вынес собаке, тихо поскулинаюшей в сенях, но строптивый
пес даже не понюхал, отвернул морду.
     -- Не берешь из чужих рук? Как хочешь, твоя воля...
     Жулик, напротив, просил корма, стучал  копытами и ржал на голос хозяина
-- набил ему ясли сеном.
     -- И такие неожиданности случаются, брат...
     Он хотел отвлечься  в хозяйственных заботах, встряхнуться, однако, едва
переступив порог, уловил банный запах.
     Вавила скинула простынь, разбросала руки -- летала во сне...
     Космач выключил верхний свет, горящую настольную лампу поставил  на пол
и сел за  рабочий стол, отгороженный  от просторной избы книжным  стеллажом,
раздернул занавески на окне -- создал обстановку, когда хорошо думалось.
     На улице по-прежнему буранило, в непоколебимом свете фонаря висела туча
мельтешащего снега, и не поймешь, откуда  ветер. А в тихую погоду и летом, и
зимой  из  этого окна  открывалась такая даль,  что  если долго смотреть, то
возникало чувство полета.
     Он  часто  засыпал, откинувшись  в кресле,  и сны  тогда были  легкими,
воздушными.  И  сейчас  он  не  заснул,  но  будто во сне  увидел  небольшое
поселение странников среди трех десятков глубоких таежных озер с  редкостным
и  загадочным  названием  --  Полурады.  В миру  такие  деревеньки  называли
скитами,  однако на  самом  деле  там жили  не по монастырским  правилам,  а
обыкновенно, семьями. Обычно неписахи редко оседали  и жили на одном месте и
редко строили  дома -- чаще всего останавливались  у старообрядцев из других
толков  (странников  на Соляном Пути чтили  особо за скитальческие подвиги и
принимали радушно),  на  худой  случай  рыли землянки  или рубили  крохотные
избушки, чтоб остановить  вечный  бег на год -- полтора,  родить и выкормить
грудью  ребенка, подлечить захворавшего.  А потом  снова  уйти в бесконечное
странствие.
     В Полурадах все было не  так. Истосковавшиеся  по человеческому жилью и
уставшие  от  цыганского  образа  жизни  люди  ставили настоящие  хоромы, на
подклетах, разделенные на  мужскую  и женскую половины, на  зимнюю  и летнюю
избы. А  для того чтобы защититься от чужого  глаза сверху (тогда  аэропланы
еще не летали, но в послании сонорецких старцев было сказано, будут летать),
дом выстраивали вокруг огромных кедров, и так, что  ствол  дерева оказывался
на крытом дворе или в  коридоре, соединяющем зимнюю  и летнюю избы. Огромные
кроны  словно  шапкой  накрывали крыши  сверху,  не пропускали воду  даже  в
сильные дожди, принимали на себя всю тяжесть зимнего снега, а летом, источая
специфический кедровый запах хвои, отпугивали несметные тучи комарья.
     Прадед Вавилы, Аристарх Углицкий, в тридцатых годах выведал благодатное
место среди  множества озер,  снялся с дурного, болотистого места на Соляной
Тропе  и  увел  свое  племя  подальше  от  анчихристовых уполномоченных,  от
сельсоветов и переписи.
     -- Посидим, буде, здесь, -- сказал. -- Довольно нам странствовать да по
норам скитаться. Тут самый край  света, некуда более нам податься.  На сем и
кончается Соляная  Тропа и наше великое стояние. Рубите хоромины достойные и
живите с Богом.
     И пропал  не  только  от зоркого  ока  властей, но  и  от своих,  и  не
объявился бы, да  настала пора сыновей  женить и дочерей отдавать,  пришлось
сказаться.
     Только спустя шестьдесят лет сюда впустили первого мирского человека --
ученого,  уже  известного  на  Соляной  Тропе,  многими  наставниками  общин
рекомендованного.  Несмотря  на  это. Космача  больше  месяца  продержали  в
карантине --  в избушке на смолокурне: кормили-поили, беседовали  или просто
расспрашивали про жизнь мирскую и пытали по  простоте душевной, не перепишет
ли он странников и книгу бесовскую, не выдаст ли их бесерменам поганым.
     И   еще  бы   присматривались,   да   явился  сам   Аристарх  Углицкий,
стодесятилетний  слепой старец с бородой, для удобства в узел  завязанной на
животе. Пощупал лицо ученого мужа, руки зачем-то помял.
     -- Ты что ищешь-то у нас, путник?
     -- Истину ищу, -- сказал Космач. -- Иного мне не надо.
     -- Кто дорогу указал?
     --  Овидий Стрешнев с Аргабача.  Послал  к вам,  мол,  что в  Полурадах
странники скажут, так оно и есть.
     -- Что мы скажем тебе?  -- заворчал старец. -- Нет боле  Соляной Тропы,
кончается  наше  скитничество. Триста  лет токмо  и  простояли. Как  старики
сказали, так оно и вышло. Все прахом пошло. Что ты еще знать хочешь?
     -- А понять хочу, как вы триста лет простояли.
     В  то  время  Космач  понимал  эту Тропу  как некий путь,  экономически
связывающий множество  скитов,  монастырей и  старообрядческих  поселений на
принципах   товарообмена,  --   своеобразную   дорогу   жизни,   позволяющую
существовать раскольникам безбедно и автономно от государства.
     Тогда все так считали...
     Старец  Углицкий покряхтел недовольно, поблуждал невидящим  взором мимо
незваного гостя.
     -- Буле, ступай за мной.
     Это была победа, звездный час Космача,  потому что еще никому из ученых
не  удавалось подойти  к  призрачным, таинственным  странникам так близко. А
мечтали  и  делали попытки  многие,  в том числе  и сам  дедушка  Красников,
пожалуй,  лет сорок  считавшийся  единственным специалистом в  университете,
способным  работать в  среде старообрядцев.  В  молодости, при  Хрущеве, его
засылали в скиты темных лесных мракобесов как агитатора, открывать обманутым
и  забитым кержакам глаза на светлый  мир  будущего. В  то время иначе  было
невозможно  легально  изучать  жизнь  и быт раскольников -- с  точки  зрения
официальной политики, научного интереса они не представляли. Как и за что он
агитировал, оставалось загадкой,  но то,  что  Красников первым  прошел весь
Соляной  Путь и  оставил о себе добрую  славу,  было фактом.  Вообще-то  его
всегда  считали  бессребреником, весь научный  багаж умещался  в монографии,
напечатанной  в университетской  типографии и не ставшей диссертацией, да  в
трех  тоненьких книжицах  о говорах и обычаях  в старообрядческих поселениях
Среднего Приобья.
     Он  никогда не делал из  своих  способностей и  возможностей  какого-то
секрета, каждый год, отправляясь на все лето в  скиты, брал с собой студента
поздоровее,  ибо сам  уже  был  в  возрасте, но  ничего  не  объяснял  и  не
втолковывал  --  слушай,  наблюдай  и  делай  выводы. Таким  образом  Космач
оказался в своей первой экспедиции в семнадцатый век и теперь шел по  стопам
Красникова, поскольку, как и он, работал на дядю.
     Но в тот звездный период об этом не думалось.
     Еще  месяц  ученый  муж  ночевал  в  старой  баньке  у  озера,  а  днем
напрашивался то на рыбалку, то сено убирать, и, поскольку сила была, работал
от души, однако все больше замечал, что интерес к нему тайных  полурадовских
жителей медленно пропадает. По обыкновению, пищу на смолокурню ему приносили
отдельно, и всегда то молчаливая старуха Виринея  Анкудиновна, то сноха  ее,
женщина  лет   пятидесяти,  а   тут  стали  присылать  девушку,   тоненькую,
большеглазую, еще вроде бы подростка, но очень уж чинную: поклонится, прежде
чем  горшок  с  едой  подать,  затем  на   руки  польет,   полотенце,  будто
драгоценность, в  руки  вложит, потом отойдет в сторонку  и  ждет,  пока  он
поест, и стоит  с  достоинством принцессы, с  задранным подбородком. Возьмет
посуду и  тут  же, подальше от  его  глаз, на озеро,  по-бабьи,  без  всякой
горделивости  отмоет  с  песком,   полотенце  прополощет,  перекрестит  все,
какую-то молитву прочтет и, путаясь в длинном подоле, бегом в гору.
     Звали ее необычно -- Вавила...
     --  Тебя почему  так  кличут? --  однажды  спросил  Космач. --  Неужели
женского имени не нашли?
     -- Вавила -- имя женское, --  гордо ответила юная странница и преподала
урок из именослова.  --  А мужское  -- Вавил. Есть  еще  Феофан и  Феофания,
Евдоким и Евдокия,  Малофей и  Малофея.  У  Бога  для  людей имен много,  да
надобно, чтоб в паре были, как два крыла у птицы. Вот тебя Юрий зовут, а как
жену нажать? Нету  женского имени.  Все  потому,  что  по правде имя тебе --
Ярий, и жена тебе -- Ярина.
     И ушла, оставив Космача чуть ли не с разинутым ртом. С той поры он стал
присматриваться к ней,  несколько раз пытался заговорить,  однако неподалеку
Пыли или братья, или отец ее, Ириней, вечно хмурый и обиженный чем-то мужик,
поэтому  Вавила удалялась,  не  поднимая  глаз,  чем  еще  больше возбуждала
интерес.
     Он  впервые тогда столкнулся с потаенной, внутренней жизнью непишущихся
странников, или, проще, неписах, как их называли старообрядцы других толков.
Это были  вольные, беспаспортные, не отмеченные  ни в одной  государственной
бумаге  и потому неуловимые люди, о существовании которых власть могла  лишь
догадываться.  При  малейшей опасности они срывались  с насиженного  места и
бесследно исчезали вместе со скотом, пасеками и скарбом.
     Здесь все казалось необычным и странным, как если бы он ушел в прошлое,
в  семнадцатый  век,  не  подчиняющийся никакой логике двадцатого. Скрытное,
чуть ли  не полностью изолированное их существование (сено косили в полдень,
чтоб тень от  человека не видна была с воздуха, а траву тотчас же вывозили с
луга),  вполне  мирно  соседствовало  с  потрясающей  информированностью   и
естественным восприятием  технического мира  -- выходили ночью  спутники  на
небе  смотреть  и не чурались, не  крестились в ужасе, а спокойно и деловито
отмечали приметы: если летящая звезда мерцает, через пару дней жди ненастья,
а  если инверсионный  след  от самолета  долго не тает -- к  хорошей погоде.
Наивность  и  невероятное  целомудрие,  когда  хоромы делились  на мужскую и
женскую половины, парадоксальным образом сочеталось с нудистским, на  первый
взгляд, бесстыдством, когда всем скитом, раздевшись донага, лезли купаться в
озеро.  Вроде  бы  смиренные и  богобоязненные, но никогда не  увидишь,  как
молятся; в быту  скверного  слова не услышишь, даже когда молотком по пальцу
попадет, а  примутся ругать неких отступников и еретиков -- уши вянут. И при
этом говорят: грех не то, что из уст, а то что в уста.
     Разобраться во всем этом  Космачу  не  удалось,  тем паче -- на контакт
неписахи шли  трудно,  и Вавила оказывалась  единственным открытым для  него
человеком.  Иное  дело,  вся  скитская  жизнь  была  на  глазах,  за  гостем
присматривали, а от прозорливых вездесущих  стариков  вообще  ничего было не
скрыть.  За  общий  стол  его по-прежнему  не  пускали, и это было  на руку:
выкраивалось   несколько  законных  минут  утром  и  вечером,  когда  Вавила
приносила еду. но и эта лавочка скоро закрылась. Однажды вместо нее  явилась
бабушка  Виринея Анкудиновна, суровая,  белолицая  и еще  не совсем  старая,
брезгливо ткнула клюкой в двери.
     -- Ответствуй, немоляка, кто дорожку к нам показал? Сонорецкие старцы?
     О сонорецких  старцах он тогда впервые слышал, хотя Красников говорил о
какой-то совсем уж закрытой общине, которую он вычислил теоретически.
     -- Овидий  послал,  с Аргабача. --  признался он, зная авторитет  этого
человека среди неписах.
     -- Кто ты будешь-то, коли Овидий послал?
     -- Ученый я, изучаю жизнь старых людей.
     -- Нет тебе веры. Шел бы куда-нито, покуда беды не случилось.
     -- Я не  принесу беды, Виринея Анкудиновна, -- заверил тогда Космач. --
Напротив, помогать буду, защищать, если потребуется.
     Она же глаза опустила и произнесла не совсем понятную фразу:
     -- Покажешь дорожку бесерменам,  вольно или невольно. Смутится народ, и
начнется хождение.
     И  больше Вавилу  не  присылала... Между тем подкатывал октябрь, и надо
было  выходить из страны озер до снегов и морозов  на Енисей, пока навигация
не закончилась,  пока  еще  ходили  теплоходы.  Космач собрался  в один час,
поклонился  сначала всем домашним  по  порядку, начиная с  лежащего  пластом
Аристарха  (зиму  вряд ли  протянет),  потом весь  скит  обошел, простился с
каждым, а Вавилы так и не увидел.
     Выходить  из озерных лабиринтов  легче было при  утреннем солнце,  чтоб
ориентироваться, когда и  где повернуть: чуть промахнешься, и таких кругалей
нарежешь,  что и  за месяц не выберешься.  Однако накануне  спутники  в небе
мерцали,  день  начинался  ненастный,   ветреный,  снежок  пробрасывало,   и
оставалось  полагаться  на  свое  чутье и память -- все-таки второй  раз  по
одному пути  шел.  И тут,  лишь ступил в первый перешеек меж озер, в темноту
пихтачей и кедровников,  увидел блеснувшие глаза Вавилы и  подумал: чудится,
-- но она выступила из лесных сумерек.
     --  Счастливого  пути тебе, Ярий Николаевич, -- проговорила  совершенно
будничным голосом. -- Коль сомнение  будет,  куда  воротить,  держись  левой
руки.
     -- Что ты здесь делаешь? -- Ему стало и радостно, и страшно.
     -- Матушка велела черничника нарвать вязанку.
     -- А зачем?
     -- Овчины дубить и красить. К зиме станем однорядки шить.
     -- Однорядки это хорошо, тепло будет, -- одобрил Космач.
     -- На будущий год  приходи,  ждать буду, -- вдруг сказала  Вавила. -- И
молиться за тебя.
     Он  стоял  ошарашенный,  не  зная, что  и  ответить, а  эта лесная дива
засмеялась,  поманила  рукой   и   повела   через  высокий   березовый  лес.
Остановилась перед невысоким курганом, увенчанным округлым камнем.
     -- Вот здесь стану молиться. Сей камень заповедный,  сонорецким старцем
Амвросием намоленный. Встанешь  на него, и небо открывается, проси у Господа
все что пожелаешь.  Как явился  ты  к нам, я  пришла сюда и помолилась, чтоб
соединил нас с тобой.
     -- Да как же,  зачем? -- совсем уж глупо и невпопад спросил Космач,  но
это ее рассмешило.
     --  Глянешься ты мне, Ярий Николаевич! У батюшки спросишь, так пойду за
тебя! Токмо не Вавилу -- Елену проси.
     Тогда он еще не знал о двойных или даже тройных именах у странников.
     -- Почему же Елену?
     -- Мне первое имя Елена, от крещения данное. Станешь просить Вавилу, он
лишь посмеется и не отдаст. А назовешь мое истинное имя, сразу поймет, что я
согласна, и Господь благословит... Ну, ступай, ступай! Ангела тебе в дорогу!
     * * *
     Он  не слышал, как боярышня проснулась и  встала: или сам в  тот момент
был слишком далеко, или она, привыкшая к незаметной, скрытной жизни, оделась
тихонько, как мышка,  и вышла из  горницы. Платье было уже другое, красивое,
но  мятое, из котомки,  не  досохшие,  обвязанные платочком волосы лежали на
плече, оттягивая  голову  чуть набок,  златотканый  кокошник со  стрельчатым
узором напоминал корону.
     Шел только четвертый час ночи...
     -- С легким паром, странница, -- проговорил  он,  появляясь  из  своего
рабочего закутка, --  ждал  недоумения, растерянности  или гнева, но  увидел
испуг.
     Она не спросила, зачем он снял  власяницу  и каким  образом очутилась в
доме, лишь потупилась и обронила хрипловатым от сна голоском:
     -- Спаси Христос... А уже утро?
     -- Нет, боярышня, ночь.
     -- Что же я проснулась-то? От беда... Будто кто в плечо толкнул.
     -- Так уснула без ужина! Давай-ка, боярышня, садись  за стол, прошу. --
Космач придвинул табурет. -- Отведай чем бог послал.
     -- Ой, да Ярий Николаевич!  -- растерялась Вавила, увидев  заставленный
тарелками стол.  -- Чего  это  вздумал-то?  Спать  надобно,  грех  по  ночам
трапезничать. Коль воды дашь испить, так и ладно будет.
     Космач достал из лейки розы, бережно стряхнул воду и вложил ей в руки.
     -- Это тебе, Вавила. С праздником!
     У нее задрожали пальчики и губы, не смогла поднять глаз.
     -- Ой, да  ни к чему, Ярий  Николаевич... Не знаю,  что и сказать-то...
Спаси Христос... А какой праздник-то ныне?
     Он усадил ее к столу.
     -- Целых два  праздника. Твое явление  --  первый!  А второй -- женский
день был, теперь уж вчера. Мы же с тобой как-то раз отмечали, помнишь?
     Вавила  отчего-то  потупилась, отложила  цветы и стала  перебирать край
скатерти.
     -- А Наталья Сергеевна к тебе не ездит из города?
     -- Нет, не ездит.
     -- Даже по праздникам не бывает?
     -- Не бывает.
     Она поверила, улыбнулась не очень-то весело.
     --  Не хлопотал  бы, даром.  Помолиться бы да спать. Ведь уснула лба не
покрестив...
     А сама не сводила глаз с  цветов, едва удерживалась, чтобы не потрогать
томные, ожившие в воде бутоны.
     -- Вот накормлю, нап