внимания, а может, не слышали из-за  ревущей  над
головами  машины.  Тогда  он  бросился  к   другой  команде,   где   заметил
разлетающиеся полы пальто Лебедева. Сразу перехватить не удалось, заскочил в
проем  только что сорванной двери дачи -- не брезговал черной работой, но на
выходе Комендант стал у него на пути.
     -- Они выполняют твой приказ? Ты их заставил громить?
     -- Это еще не все, -- ухмыльнулся тот. -- Сюрприз впереди.
     В тот миг Комендант ничего не мог ему ответить, потому что еще не знал,
что  делать,  и  от  растерянности почувствовал,  как  жжет  за  грудиной  и
становится  трудно  дышать. Зачистка  наконец докатилась до хаты Почтарей, а
поскольку кавказцев перестреляли еще ночью, то опасаться бойцам было нечего.
Перемахнули  забор, открыли калитку, и  тотчас над Холомницами будто жалейка
заиграла.
     -- Ой, лыхо! -- запричитала голосистая Агриппина Давыдовна. -- Ратуйте,
люды добри! Та шо ж творыться, божежки? Налетели ляхы погани! Ой, ратуйте!
     Он терпеть не мог ее причитания, бесился, если  Почтарка по  поводу или
без повода начинала блажить на всю деревню отвратительным визгливым голосом.
А тут словно  боевую трубу услышал и вмиг протрезвел. Остановить  произвол и
отвлечь эту банду  от боярышни можно было единственным способом --  устроить
"реверс", переключить все  внимание  на себя и сорвать операцию, пока они не
добрались до конюшни. Комендант не любил высоких слов и в тот миг не думал о
самопожертвовании,   но   в   груди   зажгло   сильнее,  застарелая  ишемия,
профессиональная  болезнь,  буквально  схватила за горло,  однако голова при
этом осталась светлой и холодной, как всегда бывало в суровые часы.
     Под  отвлекающий  сиренный вой старухи он  прошествовал к  своему дому,
вошел сквозь открытые двери и спокойно взглянул на разгром. Перевернули все,
даже холодильник, на месте осталась одна лишь русская печь.
     И во всем этом Кондрат Иванович тоже усмотрел месть.
     -- Это ты сделал зря, -- вслух пожалел он, имея  в виду начальствующего
брюнета.
     Ступая через вываленное из шкафа тряпье и битую посуду, он хладнокровно
пробрался  в  горницу  и  тут  обнаружил,  что  высокая  деревянная  кровать
опрокинута на бок и выпотрошена. Двустволки,  все время стоявшей за спинкой,
не было. Он  поставил кровать на ножки, убрал с пола матрац и белье, еще раз
осмотрел все вокруг -- обезоружили...
     Он  вышел  на  крыльцо: Агриппина Давыдовна все  еще  вопила, однако не
могла  ничего   остановить,  команда  людей  в  камуфляже  покинула  усадьбу
Почтарей, словно  разграбленный  корабль,  и приступила  к соседней даче, за
которой стояла  конюшня. А  вертолет кружил  над  деревней  так  низко,  что
раскачивались телевизионные антенны и срывало с крыш слежавшийся снег.
     Комендант  вернулся  в  избу  и  вдруг  почувствовал озноб:  погромщики
выстудили дом,  оставив открытыми двери, и  теперь казалось: здесь холоднее,
чем на улице. Он принес дрова,  сложил их в печь аккуратной клеткой, засунул
бересту между поленьями и подпалил.
     -- Ладно уж, чего жалеть? -- вздохнул и погрел руки над огоньком.
     Прошел по всему  дому, закрыл форточки,  задернул занавески, после чего
повернул кран  на  трубе  и  включил  обе  конфорки.  Газ вырывался с  тихим
шипением, напор был хороший, баллон поменял несколько дней назад...
     -- Сейчас тепло будет. -- Он вышел из дома, плотно затворив двери.
     Над Холомницами, как над покойником, причитала Почтарка...

        "6. Клетка"
     Он хотел подремать, но  за окнами машины  была такая буря, что  напрочь
выметала  сон.  Предутренние  московские  улицы  напоминали аэродинамические
трубы, особенно  те, что  были  по  ветру:  снег  летел  параллельно  земле,
раскачивало припаркованные  машины, на  глазах  срывало вывески  и рекламные
щиты. Водитель и попутчик оказались людьми спокойными, хладнокровными, кроме
шубы их больше ничего  не  заинтересовало, и  потому  долго  ехали молча,  и
получилось, что Космач сам  нарушил  это  молчание,  когда начал  размышлять
вслух,  а  летная  ли погода?  Ни слова  не говоря,  толстяк достал  сотовый
телефон, набрал номер. Что-то объяснил, выслушал, с сожалением отключился.
     -- Да, придется вам покуковать!  -- сказал  участливо. -- Задержка всех
рейсов до десяти утра. Представляю, что сейчас в аэропорту делается.
     Космач  огорчился  только мысленно:  даже  если  вылетит в  десять, что
маловероятно,  то с учетом  разницы во времени и  расписания  автобусов дома
будет не раньше семи вечера. Вавила целый день простоит у окна...
     А больше всего разочаровался водитель.
     -- Вот это попал!.. Опять то же самое! Столько времени придется торчать
в аэропорту!
     -- Сегодня не твой день, -- вздохнул толстяк.
     Этот  междусобойчик  не  вызвал  никаких  подозрений  --  должно  быть,
несколько часов, проведенных в  доме умирающего академика, притупили чувства
или вынужденная бессонница давала знать о себе.
     -- А что вам торчать? -- спросил Космач. -- Не вижу смысла. Довезете до
аэропорта и все.
     -- У нас  есть инструкции, -- обреченно  вздохнул  водитель. --  Обязан
подвести вас  к трапу самолета и, пока он не взлетит, ждать  на  специальной
стоянке.
     -- Вот это совсем не обязательно!
     -- Вам -- не обязательно. Я могу лишиться работы.
     --  Может, ко  мне  заедем? --  предложил  толстяк. --  Это  лучше, чем
депутатский зал. Посидим, кофейку попьем? Даже вздремнуть можно.
     Космач  и  раньше  не  любил заходить в дома  к чужим людям,  а пожив в
глухой  деревне,  окончательно  одичал, окержачился;  для  него  было  лучше
проторчать  в неудобстве  и  толчее  зала  ожидания,  чем кого-то  стеснять,
говорить какие-то слова, надевать чужие тапочки. Но упоминание о депутатском
зале, куда его поведут, перевесило  всякую неловкость: лучше  уж в гостях  у
добродушного толстяка, чем казенно-европейское помещение для  избранных. Тем
более что, судя  по виду, он тоже был водителем, отработавшим  свою смену, и
наверняка жил на окраине, в какой-нибудь хрущевке.
     Однако машина миновала  все спальные микрорайоны, пересекла  московскую
Кольцевую, пронеслась с включенной мигалкой мимо поста ГАИ и через несколько
минут  свернула вправо,  на узкую,  но вычищенную  до  асфальта дорожку.  За
городом буранило от души, как в Холомницах, встречный снег фары пробивали на
десяток метров, и Космач не заметил открывшихся перед машиной ворот и понял,
что   въехали  на  территорию  новорусского  городка,  когда  увидел  вокруг
подсвеченные  башни  замков и  островерхие  готические  крыши.  Тем временем
"волга"  вкатилась в  еще одни  ворота и оказалась в  освещенном заснеженном
дворе перед желтым деревянным теремом.
     Парень  в  спортивной куртке  бросил  лопату, открыл дверцу толстяку, а
выученный водитель -- со стороны важного пассажира.
     -- Прошу вас!
     -- Да ладно, не суетись, -- сказал ему Космач. -- И это не обязательно.
     --  Заходите в  мой  шалаш! -- не  без  гордости  и  хвастовства сказал
толстяк.  -- Не стесняйтесь, у нас все по-простому. Кроме сторожа тут никого
нет.
     Терем  этот снаружи  выдерживал древнерусский стиль,  однако внутри все
было  сделано в американском: огромная комната была и кухней, и столовой,  и
залом, мягкая мебель  стояла  посередине  и кругом; большие и  малые  тумбы,
столики, круглые пуфы вместо  стульев, вазоны с  сушеными ветками, на стенах
между окнами -- буйная, но искусственная зелень.
     И повсюду был  стойкий запах  дорогого табака,  однако  ни  толстяк, ни
водитель за всю дорогу ни разу не закурили.
     -- А кто тут надымил? -- между прочим спросил Космач.
     -- Это не дым, --  был почти мгновенным ответ. -- Дезодорант  с запахом
табака. В прошлом я заядлый курильщик...
     Хозяин помог раздеться, сам повесил шубу, однако ботинки снять не дал и
тут же пространно объяснил свою позицию:
     -- Да  что мы, в синагоге, что ли? Или в музее?.. Это у нас не принято.
Вы можете представить себе дворянина, офицера, который бы ходил по дому не в
сапогах, а в шлепанцах?.. Вот, и  я не  могу. Надо  чаще полы натирать, а не
разувать  гостей. Человек  без  обуви  становится  ниже  ростом,  появляется
неуверенность в себе и некая зависимость от хозяина.
     Он явно хотел понравиться, угодить, и вот это настораживало так же, как
явный  запах трубочного  табака. За важную персону Космача принять не могли,
дремучая  борода,  шуба  -- не  та  фактура, за большого  известного ученого
(взяли-то с квартиры академика)  --  тогда бы уж давно это  проявилось, а то
даже не познакомились...
     Водитель  уже хозяйничал на  кухне,  за  деревянной  решеткой.  Толстяк
прикатил бар на колесиках, открыл его, но на стол ничего не поставил.
     -- Что хотите, на выбор? -- Смотрел весело и добродушно.
     -- А с чего бы ради? В аэропорт хочу.
     -- Тогда выпьем коньяка. И не опьянеешь, и для куража хорошо.
     -- Живут же люди, -- будто бы позавидовал Космач.
     -- Да, хорошая  дачка, пять километров от МКАД, можно ездить на работу.
--  Счастливый толстяк  развалился  на диване. -- И  досталась за копейки. В
этом  поселке  больше половины таких. Есть до сих пор пустые, все на балансе
нашего управления, жилой резерв. Бывшие хозяева  кто где. Одни в тюрьме,  по
статьям с  конфискацией,  других... расстреляли у подъездов, третьи скрылись
от возмездия.
     Водитель принес кофе и две чашки.
     -- Я вздремну. Сутки на ногах...
     -- Иди наверх, там теплее.
     -- В девять разбуди.
     --  Пожалуй,  я  тоже  прилягу.  --  Толстяк  потер  глаза.  --  Что-то
сморило... А вы располагайтесь здесь. У вас шуба! Советую поспать. Ночь была
не из легких...
     -- Нет, я спать не буду.
     -- В таком случае пейте кофе, коньяк. Отдыхайте. Такого поворота Космач
не ожидал.
     -- Спасибо. Только не пойму, чем обязан? Толстяк допил коньяк и грустно
улыбнулся.
     -- Лично мне -- ничем, дорогой Юрий Николаевич. Разве что академику...
     И тотчас  же ушел,  будто слезы спрятал, чем  сильно обескуражил и даже
поверг в замешательство.
     Оставшись в одиночестве,  Космач выпил  кофе, постоял у окна;  на улице
по-прежнему свистело, но уже начало светать: по  крайней мере, сквозь метель
просматривалось  несуразно  плотное нагромождение  черно-кирпичных  вычурных
построек  и клочковатое небо над ними. Однако впереди еще было четыре долгих
часа -- если в десять еще откроют аэропорт: судя по всему, сильно потеплело,
и  снег  уже  липнет к  стенам и  заборам,  оставляя мокрые пятна,  --  чего
доброго, обледенеет взлетная полоса...
     А Вавила там тоже сейчас мечется от окна к окну...
     Он вернулся на  диван, подложил в угол  подушки,  устроился полулежа  и
взял пульт телевизора. Интересно, когда покажут  последнюю  волю Цидика? При
жизни еще или потом, в какой-нибудь передаче, посвященной его памяти?
     И вообще, покажут ли?
     На двух каналах были шоу-программы, на третьем мультфильм, остальные не
работали.  Значит,  академик  был  еще   жив,  иначе   бы  с  экранов  сняли
развлекаловку. Космач  убавил звук и оставил  музыку в надежде, что  новости
повторяют  каждые  тридцать  минут.  И  верно,  в  половине  седьмого  пошел
укороченный блок, однако ни о состоянии академика, ни о погоде не сказали ни
слова. А ведь умирает совесть нации, сам президент, хоть и своеобразно, и то
скорбит...
     Он  не  хотел спать, просто откинул  голову и прикрыл  глаза: так лучше
работало воображение. Почему-то Вавила вспоминалась ему всегда в одном и том
же образе  -- когда он после  неудачной попытки учебы провожал  ее  назад  в
Полурады.  Не думал, что  так привязался к ней,  не  ожидал от  себя  такого
пронзительного   чувства.  Но  переубедить  строптивую   боярышню  было  уже
невозможно,  ибо она для себя  определила, что, несмотря на свои  таланты  и
возможности, никогда не сумеет прирасти к мирской жизни, что жизнь эта будет
постоянно отторгать ее как чужеродный организм. И что в конце концов, вольно
или  невольно  произойдет разлом  и в отношениях  с Космачом,  поскольку  он
слишком мирской, а она -- слишком лесная и дикая.
     Тогда  она  вроде  бы веселилась,  радовалась,  что скоро  встретится с
матушкой,  батюшкой  и  братьями, мол-де, соскучилась, а  он говорил, что  к
началу  успенского  поста обязательно придет в Полурады, так  что расстаются
ненадолго...
     Но в глазах Вавилы стояла тоска смертная.
     Да какая выдержка была -- истинно боярская! Ночевали они  у костра, и с
вечера, укладываясь под брезент,  словом  не  обмолвилась,  что уйдет дальше
одна.  И  Космач ничего  не  почувствовал,  до  полуночи покочегарил толстые
березовые чурки в огне, чтоб обуглились со всех сторон и не гасли  всю ночь,
а потом внезапно  уснул сидя, опустив голову  на грудь, и так крепко, что не
слышал, как дым выел глаза.
     Проснулся  заплаканным и думал, что все это от дыма, но протер глаза --
рядом пусто!
     Побегал вокруг по утреннему  весеннему лесу, покричал, затем кинулся  к
реке и нашел место, где она накачивала и  спускала  на воду резиновую лодку.
На той  стороне был подтопленный березовый лес, в котором наперебой куковали
кукушки. Он закричал во всю мощь глотки,  напугав птиц, и потом долго слушал
тишину -- не откликнулась. Может быть, ушла рано и теперь была далеко...
     Целые сутки он просидел на берегу, кричал, звал, пока не  сорвал голос.
И потом, осипший,  оглохший от нескончаемого пения птиц, лежал у самой воды,
пока в предрассветных  сумерках  не увидел Вавилу,  идущую по стремительному
весеннему потоку, аки посуху.
     Шла и манила к себе руками.
     Он вскочил, не раздумывая бросился в воду и протрезвел, когда забрел по
грудь. Она же все летела по багровеющей речной ряби и звала...
     За прошедшие  с тех пор семь лет образ этот стал  навязчивым, старухи в
подобных  случаях  говорили  --  присушила,  приворожила.   А  он  не  хотел
избавляться  от  зовущего, мучающего  душу  призрака, хотя  понимал, что  от
воспоминаний сильно шибает мазохизмом закоренелого холостяка.
     * * *
     А тогда, в начале июня, он впервые отправился в экспедицию _работать на
себя_,  да еще не  самолетом, а как вольная птица,  полетел как хотел  -- за
поселком Северное встал на  Соляную Тропу и побежал на восток,  уподобившись
настоящему  страннику,  рассчитав,  что  к  четырнадцатому  августа будет  в
Полурадах.
     После двух хождений  к оседлым неписахам его  уже  знали в самых глухих
скитах, встречали и провожали  как своего, даже  святыни -- намеленные камни
показывали.  И вот это  безграничное, когда-то желанное  доверие  сейчас все
сильнее заставляло сдерживать свой страннический пыл. Он начинал осознавать,
что если сейчас пройдет этот путь до конца, до заветного скита, где его ждет
боярышня, то  назад не вернется. Чувства были смутными, шел он  с физическим
ощущением, что растягивается, как резина, потому  что мир его держал  своими
иллюзиями еще очень крепко, но с не меньшей силой  уже  манила скитническая,
потаенная жизнь.
     На счастье или горе,  ему тут и встретился Клавдий Сорока. Бог или черт
дернул за язык спросить его о Сон-реке и самих сонорецких старцах.
     Этот  плутоватый  неписаха,  будто  змей-искуситель,  зашептал  в  ухо,
доставая до сердца:
     -- Они  царские  книги держат.  Либерея  называется. Ты как ученый  муж
должен знать.  Да если  охота  есть, сведу, сам поглядишь. Сбегаю  токмо  на
Иртыш. Ты меня в Аргабаче подожди...
     Тогда он не  имел представления,  где Сон-река,  и почему-то  казалось:
недалеко  она от  Аргабача,  если  Клавдий  велел ждать  там. Тихим ходом, с
дневными  отдыхами Космач пришел в назначенное  место, душевно  и  неторопко
провел  в  беседах  с  мудрецом  Овидием Стрешневым целую  неделю и дождался
Сороку. Он уже знал,  что опаздывает в Полурады и к  началу успенского поста
не  придет, однако в тот момент, увлеченный либереей, не осознавал до конца,
что Вавила будет  его  ждать. Тогда он еще  близко  не  сталкивался с  таким
явлением,  как _ожидание  странника_,  и не  понимал,  что  это  значит  для
боярышни.   Перед   собой  он  находил  оправдание  --   по  пути  случилось
неожиданное, появилась уникальная  возможность попасть к  сонорецким старцам
и, самое невероятное, увидеть либерею!
     Но одновременно как  будто  тревожно  билась подспудная мысль,  зудящая
возле уха: уйдешь в Полурады, там и останешься...
     Прилетев  в  Аргабач, Сорока даже не сказался, тайно выманил из скита и
спросил:
     -- Что, паря, не раздумал на Сон-реку сбегать?
     --  Веди, коль  посулил, -- сказал Космач,  ощущая  прилив  неожиданной
тоски.
     До этого похода к старцам он никогда не воспринимал понятие "сбегать" в
прямом  смысле,  а  тут  действительно  начался  бег  и полностью изменилось
представление  о  способах  передвижения   странников.  Это  был   настоящий
армейский  маршбросок, с той  лишь  разницей, что пешего  порядка вообще  не
было. За световой день они пробегали до двухсот километров, а то и больше, в
зависимости от того, насколько чистой была тайга -- в буреломниках  и густых
зарослях  по  старым  пожарищам  сильно  не  разбежишься.  Питались  на ходу
кусочками деревянно-твердой сушеной  лосятины,  которая пахла отвратительно,
но была на удивление вкусной и быстро таяла во рту, оставляя терпкий привкус
какой-то травы, а не мяса. Пили немного, и  лишь когда перескакивали ручьи и
речки,  спали без  костров и  всякой подготовки ночлега  -- голову и руки  в
сетчатый  мешок от гнуса  и на любое упавшее  сухое дерево. После семнадцати
часов бега ночью  ворочаться не  будешь, можно  вообще спать,  как птица, на
ветке.
     Через неделю  Космач  начал  догадываться  о причине такой скорости: не
привыкший к  подобным нагрузкам  и бесконечному  бегу человек напрочь теряет
чувство  ориентации. Чтобы не упасть, надо было все время  смотреть под ноги
или  чуть вперед; впереди перед глазами весь день моталась легкая котомка на
спине  Клавдия, под ногами  мелькали  мхи, травы и валежник. Стало казаться,
будто они все время  движутся за  солнцем и утром бегут на восток, в полдень
на  юг  и  вечером  на запад. Все  прежние  представления  о передвижении  в
пространстве оказались разрушенными, поскольку пробежать без карты и компаса
целый день, а потом точно  выйти к  землянке с  запасом вяленого мяса или  к
переправе через большую реку, где в кустах замаскирован  облас или, на худой
случай, плот,  для нормального человека было невозможно и воспринималось как
чудо.
     На тринадцатый день  пути  они  прибежали  на  высокий берег  не  очень
широкой, с большими плесами, равнинной реки, настолько медленной, задумчивой
и дремотной, что Космач угадал -- Сон-река! И сразу стал выискивать приметы,
однако на первый взгляд все вокруг было как везде: нетронутые боры, заросшая
красноталом пойма, в вечерний час остекленевшая вода и всплески крупных рыб.
Пока  Клавдий куда-то  бегал, Космач будто вгляделся в  эту реку, как в лицо
незнакомца, и заметил отличия --  не в пример остальным, вытекающим из болот
и окрашенных в темный, торфяной цвет,  вода в этой чистейшая, горная, и если
склониться над ней, полное  ощущение,  что самой  воды нет и  рыба плавает в
воздухе. Да и растительность по берегам немного другая, отдельные гигантские
деревья, возвышаются  над  основным  ковром леса чуть ли не  вдвое, будь  то
сосны и лиственницы на материковом берегу, пихты в пойме или тополя.
     Это был верный признак южной тайги!
     Клавдий прибежал через час, скинул бродни, сунул ноги в реку.
     -- Вот и доползли, паря, -- сказал с удовольствием. -- Покуда совсем не
свечерело, я дале побегу, а ты топай к старцам, они тут рядом.
     Космач подхватил котомку, выскочил на высокий яр, но опомнился.
     -- Погоди, Клавдий, а как же мне назад?
     -- А ты что, паря, дороги не знаешь? -- изумился тот.
     -- Не знаю, не запомнил...
     -- От  какой бестол