ою, тогда и спать уложу.
     -- Мне бы чаю  токмо после баньки... Так пить хочется,  во сне снилось,
будто...
     И оборвалась на полуслове, замолчала. Космач включил чайник на  рабочем
столе, чтоб поближе, принес заварку.
     Вавила вдруг насторожилась.
     -- У  тебя травяной или казенный? Казенный так нельзя нам. Когда Христа
распяли, чай зацвел, обрадовался.
     -- Помню я, помню... Потому заварю каркаде, это из цветов египетских.
     -- Ну, из цветов-то можно...
     И опять повисла  напряженная пауза. Наконец закипел  чайник, и боярышня
оживилась, сама  налила  себе чаю  и  стала пить  живой кипяток --  только в
кружке не бурлило.  Он придвинул рафинад -- песка староверы не признавали, а
этот хоть не настоящий сахар, но все-таки...
     -- Ах, добрый у тебя чай, -- похвалила с тревожными глазами. -- Надо бы
с собой взять...
     Спохватившись, Космач разрезал торт, положил на тарелку перед Вавилой.
     -- Угощайся, ты же любишь!
     Но  она и кружку отставила, замолчала, задумалась, трогая пальцами шипы
на цветах.  Ему показалось, тревога и  настороженность боярышни  из-за того,
что он  грубо  вторгся  в тайную суть ее  жизни,  поддался  порыву и  срезал
власяницу.
     -- Не жалей  прошлого, -- обронил он, присаживаясь рядом. -- Теперь все
будет иначе.
     -- Как будет,  токмо  Господь ведает, -- после  долгой паузы  вздохнула
Вавила  и подняла  голову. --  На все воля Его,  что  проку роптать?  А ведь
грешим,  фарисеям  уподобившись.  Дорогой  тешилась  одной  думой,  от  иных
отрекалась, как от искушений бесовых, да вот пришла-то с чем?
     Это был некий ее давний, внутренний монолог, и Космач ничего  не понял,
но твердо знал правило, что задавать вопросы напрямую без толку: из-за чисто
кержацкой природной  скрытности и  сопряженной с ней  кротости сразу  правду
никогда не скажет, а начнешь поторапливать, вообще может замкнуться и унести
с  собой  то,  с  чем приходила.  Надо было  терпеливо ждать, когда  душа ее
оттает, избавится  от испуга,  вызванного дорогой, чужими людьми и  вот этой
встречей, привыкнет к новому состоянию и раскроется сама.
     -- Смотрю на тебя, боярышня -- глазам не  верю, -- осторожно проговорил
он. -- Повзрослела, расцвела.
     -- Не ходил  к нам давно.  Поди, уж  седьмой  год пошел.  --  В  голосе
послышался материнский упрек. -- Как весна, так ждем, ждем... Особенно когда
паводок  схлынет  и  путь откроется... А потом еще к  осени  ждем,  к началу
успенского поста...
     Она говорила "мы", чтоб спрятать свои чувства, и, как  всегда, задавала
вопросы  прямо  и  бесхитростно,  а  ответить  так  же  было невозможно.  Не
оправдаешься  ведь тем, что  он  давно  не  занимается  наукой и  вступил  в
непреодолимый _конфликт  со  средой обитания_,  почему и  оказался  в глухой
деревушке.
     --  А  позвала  бы,  так  пришел,  --  осторожно  намекнул  Космач.  --
Клестя-малой приходил, так и поклона твоего не принес.  Подумал, забыли меня
в Полурадах.
     --  Когда он уходил, я  на Енисей бегала,  -- смутилась Вавила.  --  Но
весточку  от  тебя  принес.  И   оливки   принес...   Сказывал,   вся  жизнь
переменилась.  Токмо не  взяла я  в толк...  Коль  ты  ученый, так  ученый и
остался. Должно, Клестиан Алфеевич чего-то напутал.
     -- Я попал под сокращение, уволили меня, сняли с научной работы.
     -- Чудно мне... Да и ладно, и хорошо. Взял бы да к нам пришел. Сколь уж
успенских постов отпостились?
     -- Ты  прости меня, Христа ради, -- повинился он.  -- Тогда на пути мне
Клавдий Сорока встретился. В общем, на  Сон-реку водил. Я писал тебе, почему
не успел к посту...
     -- Да слышала я... Ну, посмотрел Третий Рим? Прочел либерею?
     -- Прочел...
     -- Еще на Соляном Пути говорили, ты в Карелы ходил, у некрасовских  был
на Кубани?
     -- И там был...
     -- Широко ходил... Знать, иные места облюбовал, а к нам дорогу забыл...
     Несмотря на  скромность  и  даже  робость, она  умела быть беспощадной,
выказывая свой ретивый боярский дух.
     -- Не забыл, боярышня. Сердцем все время в Полурадах.
     -- Ой, лукавишь, Ярий Николаевич...  Из города сюда ушел, а что бы не к
нам? Коли уходить от мира, так и от дорог его уходить.
     -- Чтоб жить в скиту, надо вашу  веру принять, образ жизни.  Я не готов
был, да и сейчас...
     -- А ты пришел бы как ученый. Раньше-то приходил...
     -- Понимаешь, мне нельзя как раньше. Ни к вам, ни в другие места...
     -- А почто нельзя?
     --  Не  занимаюсь наукой.  Отлучили меня... А  чтобы  как раньше, нужен
документ,  специальная  бумага  из  московского  научного  центра.  Без  нее
запрещено работать в скитах.
     -- Боже правый, да кто же запретил?
     -- Есть правила, закон.
     --  Раз ты теперь не  ученый, на что тебе правила?  Мы  же не ученые, и
потому без всяких бумаг ходим.
     Простота и прямота ее аргументов всегда ставили Космача в тупик.
     -- За мной установили наблюдение, следили, -- неохотно признался он. --
Пошли бы по пятам, и выказал бы Соляную Тропу...
     --  Да  ведь  случается,  и  за  нами следят. Поводил бы,  покружил  по
болотам, да  и скинул со следа. Эвон собаки  за сохатым вяжутся, а он найдет
заячий след и сбросит на него.
     Он не знал, что  ответить, и потому  уцепился за последнюю фразу,  чтоб
уйти от тяжелого разговора.
     -- Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?
     -- А что за ними бегать? -- Пожала плечами. -- Сами приходят, а я выйду
да стрелю...
     Вавила отчего-то замолчала.
     -- Знаешь, все  время вспоминаю, как  мы с тобой расставались. У тебя в
глазах такая тоска была... Думал, не уйдешь, вернешься.
     --  Вот  и  вернулась,  --  сказала невесело и  в сторону: то ли чем-то
недовольна была, то ли таила что-то...
     -- Как же ты отважилась в такую даль? --  спросил он, чтобы подтолкнуть
разговор.
     --  Кого  послать-то, Ярий Николаевич?  --  Странница  подняла огромные
глаза и вздохнула. -- Клестю-малого и ждать перестали...
     Космач   вспомнил   признания   Коменданта  --  за  странником  Клестей
охотились! -- но пугать своими предположениями не стал.
     -- А  иные  странники не  заходят  никак, мимо  норовят, на  Енисей, --
продолжала она. -- На Ергаче и вовсе говорят, мол,  в Полурадах никого нету,
молодые  записались и в нефтеразведку подались,  а остальные примерли все от
горя да  болезни,  в колодах лежат...  Как с  того света  к  ним  заявилась,
свят-свят, руками машут...
     В позапрошлом году к  Космачу приходил сонорецкий странствующий старец,
тот  самый Клестя-малой, который и сообщил,  что три  года  тому благословил
Углицких выйти в мир, после чего  отец  Вавилы Ириней Илиодорович взял жену,
трех  сыновей,  вышел  из  скита и,  отсидев  всей семьей положенный срок  в
тюрьме,  записался на другое имя (так  делали  все странники,  уходя  в мир:
захочешь  отыскать  -- не  сыщешь, особенно если волосы подстригут и  бороды
сильно укоротят или  вовсе сбреют), получил  документы  и подался  в поселок
нефтяников. Кроме младшего сына Гурия, который не стерпел унижений в лагере,
убил какого-то  обидчика,  разоружил  охрану и сбежал, все остальные  теперь
живут в Напасе и вроде довольны, что вышли из скита с малыми потерями.
     -- Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?
     --  В  хоромине-то мы  вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий  с женой,  да
Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.
     -- Спаси Христос, Вавила... А родитель твой как? Братья, матушка?
     --  Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья... Токмо  с Гурием
беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил...
     -- Говорил... Что, так и не объявился братец твой?
     -- Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом...
     Гурий  был  поскребышем,  любимым   младшим  братцем,  которого  Вавила
вынянчила. Клестя-малой  рассказывал, что  когда Ириней уводил  семью в мир,
его силком  оторвали от сестры, которая благословения его не получила -- так
не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.
     Странников,  нарушивших заповедь "не убий",  совершивших смертный грех,
называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались,
хотя заживо отпевали и не впускали  в  скиты, они уподоблялись  блаженным  и
бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках
поблизости  от своих. Заложные  были страстными  молельниками и  постниками,
носили  вериги и выполняли обязанности  судей,  судоисполнителей  и  палачей
одновременно.  Они  ловили  и  казнили  разбойных людей,  зашедших  на Тропу
пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом -- от
всевозможных  начальников,  уполномоченных и  карательных отрядов. На  пасху
старообрядцы  посылали  стариков  с  пищей и дарами к  отпетым,  которые  не
христосовались, но задабривали  их, как злых, но  очень  нужных духов. Среди
молодых  девушек на  выданье  существовала примета: если где  на  пути  тебе
встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.
     Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая
того  --  вместе ночевали в  путевой землянке. Ничего особенного не заметил,
молчаливый,  самоуглубленный  человек, угощал вяленой  медвежатиной и наутро
охотно рассказал, как спрямить дорогу.
     -- А  что  же Клестя-малой не благословил  тебя, чтоб в  мир вышла?  --
вспомнил Космач.
     Вавила   потупилась,  перебрала  руками  край  скатерти   --  будто  бы
раздумывала, как лучше сказать.
     -- Сама не захотела...
     -- Почему?
     -- Пора уж назад возвращаться, в скиты, -- проговорила натянуто.
     -- Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?
     --  Клестиан   Алфеевич,  --  подтвердила  осторожно,  будто  опасалась
ненароком  выдать  какую-то тайну. -- Повздорил он  с  братией  на Сон-реке.
Обвинил старцев, мол, напрасно  они  писали на весь Соляной Путь, что  в мир
выходить пора.
     -- А сам благословлял, чтоб выходили?
     -- Был такой грех у него. Да, говорят,  раскаялся он и братию к тому же
призывал,   но  не  послушали  Клестю.  --  Боярышня   вдруг   заговорила  с
состраданием. -- Тогда он  в мир пошел, в большие города, чтоб  поглядеть на
него  со  всех сторон и  старцам правду  доказать. Мол, рано  извели Соляной
Путь, надобно вернуть отпущенных обратно  и еще лет сто бы  простоять...  Но
слух был, схватили Клестиана Алфеевича  и  посадили то ли в  тюрьму, то ли в
какую-то больницу. Клавдий  Сорока выручать бегал, много где побывал,  сам в
юзилища попадал, но не сыскал нигде.
     Эта  история  окончательно расстроила ее, и  Космач пожалел и  закаялся
дальше спрашивать, пусть сама  говорит. Однако  боярышня  сидела с опущенной
головой и, видно, все еще жалела Клестю.
     -- Как  же тебя бабушка отпустила? В  эдакий путь? --  все-таки спросил
он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.
     --  Отпустила.  -- Она  встрепенулась, равнодушно взяла кубик  сахара и
кружку  с огненным  чаем, отхлебнула. -- Елизарий  бы,  конечно,  до  Ергача
добежал, но далее-то как? Примрет еще по дороге...
     -- А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?
     -- Аверьян с Евдокимом  в бегах, на следующий год токмо ждут,  а Шемяка
старую избу ломал  да  ногу на гвоздь  напорол. Лежит  теперь,  гниет. А ему
сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди,  не уподобляйся
катам Пилатовым...
     --  И на Красном Увале никого  не нашлось?  -- Космач поторапливал  ее,
зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать,
и  так уже скоро рассвет. -- Там  Авенир  был  легкий  на ногу,  да и Феодор
Бочка...
     --  Ох,  Ярий  Николаевич,  давно ты не ходил  Соляной Тропой.  --  Она
встряхнулась  и  стала отщипывать  виноград по ягодке -- Авенир-то  и правда
скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку
Прибылова? Так его медведь заломал, вдова  осталась.  Как услышал  Авенирка,
так и  побежал за тыщу верст,  сватать.  Встречал ее где-то  по молодости, а
после  того  забыть  не мог, всю  жизнь  в сердце  таил...  Говорили,  краса
писаная,  а привел -- страх божий... Возле себя  держит, не отпустила. Ну, а
Бочка-то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне  же и вовсе мелет  что
ни попадя...  А  по-за Обью  странников  почти  не осталось, боятся  ходить.
Говорят,  тамошние  кержаки  выдавать  стали  наших,  и  меня еще  на  Увале
предупредили... Да ничего, встретили... Разбогатели они там, клюкву собирают
и сдают, денег много  стало, и мне давали. Мол, не  бей ноги,  иди до Угута,
оттуда самолеты летают,  садись да лети. Только паспорт надо... Я  уж ничего
не сказала, лыжи новые у  них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус
сами пожертвовали...
     Вавила что-то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась,
прижала к лицу.
     -- Розы... Помню, Ты мне дарил. Только те белые были.
     И надолго замолчала, опустив глаза...
     Темно-синее  платье  из домотканого  полотна  было с высоким  и  глухим
стоячим воротом, скрывавшим  шею,  и по  нему  к  груди и  плечам растекался
вышитый замысловатый узор  --  что-то вроде  арабского орнамента,  наверняка
срисованного с книжных заставок. Космач  ощутил желание  прикоснуться к ней,
тронуть влажные волосы на плече, руку, но она угадала его чувства, смутилась
еще больше.
     -- Что так смотришь, Юрий Николаевич? -- впервые  назвала его настоящим
именем.
     --  Отвык  от  тебя,  боярышня. --  Он отодвинулся  подальше  вместе  с
табуретом. -- Давай-ка  пировать! Сейчас я поставлю варить пельмени, и  мы с
тобой выпьем за встречу! Скоро утро на дворе, а мы сидим...
     -- Ой, да что ты говоришь-то, Ярий Николаевич? -- устрашилась.  -- И не
думай даже! Зелья в рот не возьму!
     -- Это шампанское...
     -- Лучше фрукты поем! Да вот еще маслины...
     Вкусы  у нее были неожиданные для староверки-скитницы  и  оригинальные.
Если кто-то из странников заходил к Космачу,  тот обязательно посылал Вавиле
баночку маслин. Она ела их по одной  ягодке в день, растягивая удовольствие,
а  косточки  садила  в  землю  или  горшочки,  пытаясь  вырастить  оливковое
дерево...
     Космач вскипятил  на  плитке воду, засыпал пельмени, и когда  вернулся,
боярышня с детской непосредственностью играла гроздью винограда.
     -- А ты давно ли здесь живешь? -- спросила невзначай.
     -- Седьмой год пошел...
     -- Значит, Наталья Сергеевна с тобой из города не пошла?
     -- Опять  ты за свое, Вавила Иринеевна!  -- шутливо заругался он. --  Я
тебе много раз говорил, она мне не жена. Мы вместе работали.
     Непонятно было, удовлетворил ее  такой ответ  или просто решила уйти от
неприятного ему разговора.
     --  Росли  бы  у  нас  такие сладкие  ягоды,  --  сказала с неожиданной
грустью, рассматривая виноград. --  А  то  все клюква  да брусника,  как  ни
морозь, все  горько.  И  цветы такие  не цветут...  Все у тебя  так красиво!
Виноград какой, а маслины так и есть-то жалко.
     Спохватилась, что  много говорит  пустого, достала  и подала скомканную
бумажку.
     -- Анкудин... С Красного Увала послал. Для лодки ему надо.
     На  клочке газеты  была нарисована  дейдвудная труба  с  редуктором  от
лодочного мотора "Вихрь".
     -- Ладно, куплю ему запчасть, -- пообещал Космач. -- Но с кем послать?
     -- Унесу, -- бездумно обронила она.
     -- Знаешь, сколько эта штука весит?
     Вавила промолчала, глядя в пол. От  златотканого кокошника алое лицо ее
золотилось и напоминало иконописный лик.
     -- И это  ведь  не  один  заказ. --  Космач подталкивал  ее к  деловому
разговору  -- отвлечь  хотел и думал: может, хотя бы намеком обмолвится, что
погнало ее в такую дорогу.
     --  Еще Филумен с Урмана кланяться велел и патронов просил. К винтовке.
Триста в аккурат...
     -- Вот, еще шесть килограммов...
     -- Феофания Сорока тоже кланяется. Ей  сковородку надо.  Кто-то сказал,
есть  такие  сковородки, к которым не  пригорает. Но  даром ей сковорода, на
голову ослабла...
     -- Скажи-ка мне, боярышня... Сам Сорока письма с тобой не прислал?
     -- На  словах  велел  передать... В Стрежевой старице бочки засмоленные
утоплены.  Да  не поднять  никак,  замыло,  и больно глубоко, до  семи сажен
будет. И еще  есть  бочки  в Варварином озере, которые зимой  со  льда можно
достать  воротом, ежели летом нырнуть да веревки привязать. Ну и на Сон-реке
возле Красного Яра.  Токмо там  известно что. -- Она перекрестилась. -- Мумы
египетские, старцы покойные.
     Сонорецкие  старцы,  жившие  монастырским   братством,  хоронили  своих
умерших способом невиданным и, в представлении других старообрядцев, поганым
и антихристовым: еще теплое тело покойного садили в бочку и заливали свежим,
а если зимой, то разогретым  медом. Через  три дня мед сливали в специальную
яму  и закапывали,  а мертвеца заливали новым. Таких операций производили до
восьми, в зависимости от роста и полноты, постепенно превращая тело в мумию.
После чего  бочку наполняли  в последний  раз,  закупоривали,  засмаливали в
несколько слоев, обматывая холстом, и погружали на дно реки в самом глубоком
и тайном месте.
     А говорили  так: когда на земле  наступит такое время, что  и  Сон-река
высохнет,  то  старцы встанут. И  горе тому, кто поднимет хоть одну бочку со
дна и выпустит муму раньше срока.
     -- А еще Адриан Филатович просил... Бусы янтарные.
     -- Это зачем ему бусы?
     -- Дочка у него, младшая, зобом заболела. Сказали, будто помогает.
     -- Что же не сведет к сонорецким старцам? Полечили бы...
     --  Говорит,  они  птицам молятся  да  солнышку  кланяются.  Еретики  и
бесермене...
     -- Ты же знаешь, это не так.
     -- Да знаю...
     Она снова осеклась, случайно выболтав сокровенное.
     -- И бусы найдем...  Ну а сколько  времени шла-то? -- осторожно спросил
Космач.
     -- А на Федора Стратилата побежала,  так  получается,  двадцать  девять
дней.  Три пары лыж исшоркала до Северного. Не  ходом шла, отдыхала. Зимовья
по  тропе еще  стоят, хоть и неказистые, да  не порушились. Натоплю камелек,
нагрею  воды, вымоюсь вся да и сплю  себе... Две ночи лишь в снегу ночевала,
какие-то люди избушки заняли, следы видела. Должно, охотники иль беглые. Это
уж возле Аргабача...
     -- Неужели и в Аргабаче странников не принимают?
     --  Как  не принимают? -- изумилась  Вавила. --  Там есть наши. Правда,
многие  в бегах. Я и  в баньке  напарилась  уж  по настоящему, и на  перинке
поспала. Авксентий Зыков сам вызывался, заодно, говорит, и Юрия  Николаевича
повидаю...  Да что уж я, триста  верст не пробегу до Северного,  коли больше
пробежала?   Там   у  них   заветный  камень  стоит,  Клестианом  Алфеевичем
намеленный. Так  я  забралась на  него,  помолилась  о  дороге, путь  мне  и
открылся.  Другие лыжи взяла и так  ходко пошла, что за седьмицу прискочила.
Снег добрый был, не теплел, так я раз толкнусь и будто на крыльях!..
     Она пригасила  в  себе  восторг,  словно в лампе свет убавила, но через
мгновение что-то вспомнила, снова рассмеялась.
     --  В Северном  пришла на автобус, там паспорта не спрашивают... Хотела
билет купить,  деньги  подаю...  А мне говорят,  старые деньги! Давно  уж не
годятся!
     -- Обманули тебя заобские, боярышня...
     -- Да как обманули? Ни!.. Должно, и сами  того  не знают.  Им за клюкву
такие дают! Мужики с самоходки!
     -- Как  же ты  без билета приехала? -- любуясь  Вавилой, спросил он. --
Сейчас даром не возят.
     Странница улыбнулась с детской хитрецой.
     -- Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в  Северной... Не стерпела
и  колечко  надела на пальчик,  с  маленьким камушком.  А мужик  из автобуса
увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!
     Космач лишь головой покачал.
     -- Я говорил тебе... Никогда ничего не отдавай.
     -- Да оно простое было, серебряное, -- виновато вымолвила она и полезла