ить с собой.
     -- Что? Покончить с собой? -- Крик был настолько громкий и  истеричный,
что  Кондрат Иванович  непроизвольно отклонился  от трубки. Слышно было так,
словно  говорили рядом, высокие  технологии  стремительно  бежали  вверх,  а
человеческие отношения летели в пропасть.
     -- У нее оружие! -- Гундосый вспомнил инструкции Коменданта. -- Ружье!
     -- Если что-нибудь... Если хоть волосок с головы! Я лично кишки из тебя
выпущу!
     -- Она требует, чтобы сюда привезли Космача!
     -- Его нет! И не будет!
     -- Тогда княжну мы больше не увидим. На том конце молчали долго.
     -- Попробуй решить на месте. Космача трудно разыскать.
     -- Ясно, -- почему-то с облегчением сказал гундосый. -- Я все понял.
     --  Ты ничего  не понял!  Объект  освободить, снять наблюдение.  Вообще
прекратить  всякие  действия.  Полный  отбой!  Собери   всех  и   немедленно
возвращайся на базу.
     На том конце отключились, в трубке запиликал короткий гудок.
     -- Я сделал! Я все сделал! -- Гундосый еще чему-то радовался. --  Ты же
слышал? Слышал?
     -- Ну а кто будет исполнять приказ начальника?
     -- Какой приказ?
     -- Собрать всех и на базу.
     -- Я выполню! Мы немедленно уедем отсюда!
     -- Что ж, собирай и уезжай.
     -- Как? -- Тот потряс прикованной рукой.
     -- У тебя телефон, вызывай своих людей сюда.
     Гундосый догадался, что произойдет, хотел еще что-то выторговать, выйти
из ситуации с малыми потерями.
     --  Батя,  давай  договоримся?  Ты  же  слышал,  полный  отбой,  объект
приказано освободить. Ты нас  отпускаешь, и мы  уходим. И никогда больше  не
встретимся, я гарантирую. Все обошлось, батя, княжну мы не взяли!
     -- Да  мне, в  общем-то, на нее  и  наплевать, --  спокойно  проговорил
Комендант. -- Нужен Юрий Николаевич, живой  и здоровый. И пока его не будет,
никто из  вас отсюда  не уйдет. Разве что в прорубь  за  Почтарем. Зови свою
банду.
     -- Они могут не подчиниться.
     -- Это еще почему?
     -- У них своя задача, у нас своя...
     --  Ты скажи,  из Москвы  дали  отбой, --  посоветовал Комендант. --  И
приказ возвращаться. А сбор здесь. И чтобы дотемна успели.
     -- Если они не пойдут, я не виноват. -- Гундосый набрал номер.
     Отчетливо  был слышен длинный гудок,  затем механический  женский голос
объяснил, что абонент временно недоступен.
     -- Давай  еще раз, -- приказал Кондрат  Иванович.  --  Куда они делись?
Почему абонент недоступен?
     -- Могли получить команду. Отключились и уехали.
     -- А вас тут оставили?
     --  Я  же  говорю,  у  нас задачи  разные. Они  блокировали  деревню  и
наблюдали за всеми передвижениями, а мы занимались...  в общем, оперативными
делами.
     -- И вы не согласовываете своих действий?
     -- Только самые общие.
     --  Ладно. --  Комендант  отобрал трубку.  -- Говори  телефон, сам буду
звонить.
     -- Номер уже в памяти. Только вот эту кнопочку нажать...
     Он нажимал кнопку  и слушал дребезжащий  голос  через  каждые  четверть
часа, пока на  дисплее не высветилась надпись,  что батарея разряжена. Между
тем солнце садилось, от  леса  за рекой  постепенно надвигались  сумерки,  и
Коменданту становилось тревожнее. С обрезом в  руках  и пистолетом в кармане
он забрался  на  чердак и долго рассматривал горизонт -- никакого  движения.
Потом  взял другой  телефон, принадлежащий усатому,  разобрался с  кнопками,
отыскал номер и послал вызов.
     И вдруг ответил живой женский голос.
     -- Аркаша,  это  ты? Ой, мы тебя заждались!  Когда ты приедешь?  Алечка
тебя все зовет, папа, папа. Вот я сейчас ей трубку дам!
     Комендант нажал сброс, от зовущего и тоскующего голоса женщины стало не
по себе. Оказывается, у этого Аркани жена есть и дочка...
     С чердака хорошо просматривались все подходы к  дому от леса, однако со
стороны  реки  была  мертвая зона. Дождавшись  темноты,  он  спустился вниз,
осмотрел двор глазом солдата,  готового держать круговую оборону, и забрался
на  стог. Шапка снега  на нем  растаяла, и сено  промокло  на  полметра.  Он
разворошил его, сделал гнездо, положил под руку обрез и снова достал трубку.
Номера,  по которому звонил оставшимся в лесу наблюдателям, он не  запомнил,
поэтому  перебрал в справочнике все, а их было десятка три,  и стал набирать
подряд.  Два первых  не ответили, третий  почему-то срывался,  и  только  по
четвертому неожиданно отозвался мужской голос.
     В это время боковым  зрением заметил движение около реки. Сунул игрушку
себе под ноги и взял обрез.
     Снег  на склоне  почти согнало,  узкие  ленты  сугробов остались только
вдоль поскотины и огорода. Комендант держал под наблюдением изгородь усадьбы
и через  минуту  увидел  легкую  и стремительную  тень,  мелькнувшую на фоне
снега. Почти одновременно на улице за спиной послышался шлепок, будто в лужу
наступили.
     Еще  через минуту вроде бы зашуршал  рыхлый  снег  за  домом, в мертвой
зоне. Если это был не  обман  слуха, не  весенняя игра звуков  просыпающейся
земли, то подходили сразу с трех сторон.
     Он замер, затаил  дыхание.  Жеребец  в деннике  несколько раз  гоготнул
тоненько, будто пробуя голос, и вдруг затрубил, как полковая труба...
     * * *
     Предчувствие опасности  спало  разом,  будто она из глубины вынырнула и
вдохнула свежего  воздуха.  За все время своего подземного сидения  боярышня
поднималась в  хату  лишь один  раз, чтоб  испечь  жданки,  и  сейчас,  едва
почувствовав  облегчение, перебралась в подпол, нашарила  лестницу и открыла
люк.
     Ей казалось, что на улице день и солнце, однако в хате горел свет, а за
окнами было темно.
     -- Бабушка, должно быть, кончились наши муки, отлетела беда.
     Агриппина  Давыдовна выпотрошила комод,  шкаф и теперь сидела  на полу,
вязала узелки.  Они уже стояли  повсюду, на столе, лавках и  даже на пороге,
большие и совсем маленькие, с тряпьем, посудой, валенками и телевизором.
     -- Куда же ты  собираешься, бабушка? -- Вавила потрясла ее за плечи. --
Не надо уходить.
     -- До хаты пойду. У гостях дюже добре, та же ж пора до дому.
     -- Ты же у себя дома? Это ведь твоя хата!
     -- Ни, туточки усе чужо... Тай и чоловик мой, Лука Михайлович, ждет.
     -- Что ты говоришь, бабушка?  -- Заглянула в  лицо:  глаза осмысленные,
живые, разве что непривычно кроткие...
     -- А ты хто? -- вдруг спросила старушка. -- Мати моя, чи шо?
     Вавила отпрянула.
     -- Нет... Ты не помнишь меня?
     -- Колы чужа жинка, шо ты сюда прийшла?
     -- Я к  Юрию Николаевичу  пришла, -- попыталась втолковать. -- У тебя в
подземелье пряталась. Не признала?
     -- Усяки люпины ходят... Шо це такс?
     Вавила разгребла ворох тряпья, достала цветастые  лоскутки, разгладила,
сложила в аккуратную стопочку,  туда  же  отправила обрывок  ленты,  красный
поясок и сломанную пополам перламутровую гребенку.
     --  Яки  красивы,  --  приговаривала.  --  Кажу,  шо  на  юбку,  шо  на
передник...
     Затем расстелила  клетчатый  платок, бережно перенесла все и связала  в
узелок.
     На улице орала голодная и наверняка недоеная корова.
     -- Бабушка, дай-ка  я  корову обряжу,  -- попросила  боярышня.  --  Где
подойник у тебя?
     -- Якая тебе бабушка? -- засмеялась та. -- Ой, дывитесь, бабушка!..
     Выпушенные во  двор  собаки внезапно  залаяли разом и грозно. Агриппина
Давыдовна вскочила, бросилась от окна к окну, в глазах мелькнула радость.
     -- Та ж едут! За мной едут!
     В тот же  миг  разом  и  густо ударили  выстрелы,  ровно  в  пасхальную
полночь.  Но старушка  кинулась  к  Вавиле,  прижалась к  груди,  свернулась
комочком.
     -- Мати! Мати! Нимци! Ой, лихо!
     --  Да что ты, Господь с тобой! --  Боярышня обняла  дрожащее худенькое
тельце. -- Стреляют, слышу...
     Остановить  или  успокоить  старушку  было  невозможно, она  неожиданно
вырвалась, полезла в подпечье.
     -- Война! Война! Нимци идуть! Ой-ой-ой!..
     Стрельба длилась  несколько минут, то густо,  очередями,  то одиночными
хлопками, и была совсем не страшной, не угрожающей. Вавила свет выключила, в
одно  окно посмотрела, во второе --  ничего  не видать.  Потом  и  вовсе все
стихло, лишь собаки  еще долго  лаялись и  бросались  на  забор да  призывно
кричала недоеная корова.
     И  когда  наконец  все стихло,  боярышня снова зажгла  свет  и вытащила
стонущую старушку из-под печи. Ее всю колотило, она хватала за руки, жалась,
искала защиты.
     -- Погоди вот, я отолью тебя от испуга. -- Вавила усадила ее на узелки.
-- Потерпи немного, сейчас все и кончится.
     Достала из котомки последний огарок  свечки,  в миску положила и в печь
поставила.  Потом крестиком воду освятила,  усадила  Агриппину Давыдовну  на
порог, сняв платок с головы, распустила жиденькие волосы.
     -- Ну погляди на меня, подними глаза! -- приказала. -- И читай за мной.
"Отче наш, иже еси  на небеси.  Да  святится  Имя  Твое, да приидет Царствие
Твое..."
     Почтарка  лишь  шевелила губами. А  боярышня  в то  же  время  бережной
ладонью лицо водой  освященной умыла,  руки,  непокрытую  голову  окропила и
достала расплавленный воск.
     --  Излейся, страх лютый,  аки  вода  изливается с  гор. Аки  воск  сей
огненный  горючий  застынет, так испуг спадет  с души  твоей. Не бысть более
страху земному, бысть Божьему. Аминь.
     Достала  из  воды отлитую  восковую  фигурку --  человек с ружьем.  Вот
отчего испуг ее был. Проткнула иглой насквозь, на кусок бересты положила под
дымоходом и подожгла.
     -- Унесись в трубу и развейся пеплом!
     И пока все это  делала,  Агриппина  Давыдовна уснула  прямо  на пороге,
привалившись к косяку. Вавила подняла  ее на руки, перенесла в кровать. Сама
же  пристроила  иконки  в углу  на лавке,  постелила  коврик, отбила  первый
поклон, откинула кожаный листик на четках да так и заснула, стоя на коленях.
     А проснулась на рассвете оттого, что ведро звякнуло: бабушка уже корову
подоила и теперь цедила молоко.
     -- Та шо ж ты  на полу спишь? -- знакомым визгливым  голосом заговорила
старушка.  -- Як чоловик мой. Тай  кажу,  он  же  ж  дурной  быв, як горилки
выпьет. А ты горилки не пила.
     -- Я молилась, бабушка.
     -- Сон мне привиделся, нимци прийшлы и у деревне стрелялы.
     -- Не сон это, вправду было...
     -- Та як же ж не сон?
     -- Возле  дома Юрия Николаевича стреляли ночью. -- Боярышня встала.  --
Будто  на  пасху.  У нас так  делают  в скитах. Выйдут на  улицу, как первая
звезда взойдет, и стреляют.
     -- Та на шо ж стреляют?
     -- Чтоб возвестить миру -- Спаситель наш Иисус Христос воскрес.
     Агриппина Давыдовна задумалась, глаза на миг  потемнели, будто со света
в тень ушла, но тут же просияли.
     -- Кажу, то Кондрат! Вин же як мой  Лука,  дурной когда выпьет. Усе ему
стреляты треба! Пойдем та побачим, чього вин стрелял?..
     Они вышли на восходе, от вольного воздуха у  Вавилы закружилась голова.
Ночью   подморозило,  хрустел  ледок,  наперебой  дробно  стучали   дятлы  и
заливались на  березах тетерева. Утро  было чистым, первозданным,  как земля
после  потопа,  и хотелось молиться. Все это  время она чувствовала  на себе
вериги ежеминутно, жесткий волос царапал и колол тело от малейшего движения,
и даже от дыхания грудь охватывало горючей болью. Но тут будто и власяница с
нее спала...
     Возле  дома  Космача  они  остановились,  конь,  почуяв людей, тихонько
заржал.  Дверь  была распахнута,  калитка  настежь,  словно кто-то  выскочил
впопыхах и убежал. Старушка сунулась в избу, обежала двор.
     -- Война була, чи шо?  -- недоуменно озиралась она. -- Но когда  война,
людины побитые лежат, а нема ничего... И Кондрата нема.
     Вавила поднялась на крыльцо и стала смотреть в конец улицы  -- встающее
солнце  еще  не  слепило,  но скрадывало дорогу.  Агриппина  Давыдовна,  как
завзятый следопыт, сделала еще один круг возле дома, затем убежала на реку и
вернулась через огород, обескураженная и растерянная.
     -- Та шо ж  тут  було? Ничого ни розумию. То ли Кондрата вбыли и у реку
бросили, то ли Кондрат усех вбыв?.. Та шо ж  ты  молчишь?  Кажу, война була,
дывись,  хата постреляна, тай конюшня... Та  нимцев нема, кажу. Колы  нимцев
нема, якая вже ж война? А кровь е! Хто кого побыв -- не розумию...
     Боярышня смотрела из-под руки и ждала, пока солнце наконец оторвется от
земли и обнажит дорогу. И когда образовался  этот просвет, в  конце  деревни
появился путник с посошком.
     -- Погоди,  бабушка, вон  человек  идет,  сейчас спросим.  По виду  так
странник, а они все знают.
     Агриппина Давыдовна притихла, присела немного и замерла, будто птица на
ветке, прежде чем слететь.
     А  странник  приблизился, шапку  снял, опираясь  одной рукой  на посох,
поклонился в пояс.
     -- Христос воскресе, люди добрые.
     -- Здравствуй, Клестиан Алфеевич, -- ответила ему  боярышня. --  Откуда
же ты явился, странник богоугодный?
     -- Мир пытать бегал, внучка Илиодорова.
     -- Ну и что же, испытал мир?
     -- С ног до головы в гное да мерзости.
     -- Входи же, страстотерпец! Я сей же час баню затоплю.
     -- На реку пойду, вымоюсь. -- Клестя-малой потоптался на месте, потыкал
лед посошком. -- Эвон какая здесь река чистая да бурливая. Будто Иордан.
     * * *
     Смерть  мэтра потрясла, а более всего -- причина самоубийства, и если в
первый  миг  он  ощутил лишь  тоскливую беспомощность, то когда обнаружил  в
своем  факсе  записку,  испытал  сиротство,  чувство  новое  и горькое,  как
лекарство  в  детстве.  От  него  нельзя  было  избавиться,  как  раньше  он
избавлялся от всего, что мучило или казалось постыдным.
     Он уговаривал себя, что все проходит, и эта рана пройдет,  зарубцуется,
затянется молодой кожей, и останется лишь шрам на память,  убеждал и вызывал
в  себе недовольство  и  злость на  Землянова  --  все  поучал,  наставлял и
контролировал,  а  сам  погубил все дело,  сам  притащил  этого профессора и
оставил расхлебывать  все ему! Однако чувство сиротства  оказалось настолько
сильным и подавляющим, что  появилась совершенно  иная мысль -- о  прощении.
Глеб  Максимович  как  честный дворянин  смыл  свой  позор  кровью,  ушел  с
достоинством и честью, сам осудил себя и привел приговор в исполнение.
     И надо было сейчас исполнить его  завещание, вывести из-под  всяческого
контроля княжну Углицкую, спасти  ее, а  значит, и идею Третьего Рима, чтобы
потом начать  сначала. И. казалось, сделать это  просто --  снять  блокаду с
Холомниц,  убрать  своих  людей, и тогда  она уйдет сама в  небытие  Соляной
Тропы, откуда  и пришла... Но задуманная  и  благословленная мэтром операция
уже  раскрутилась, набрала  обороты: точно установили  место, где  пряталась
княжна все это время, посланный со специальным  поручением чистильщик убирал
лишних  людей,  могущих  помешать  основному исполнителю  --  юродивому,  на
которого Землянов делал ставку.
     Переодетый  в  штатское  генерал  Ногаец  тихим ходом,  на  поезде  вез
юродивого к Углицкой.
     Теперь  уже  вряд  ли  кто скажет,  откуда, из какого небытия, из какой
преисподней  или клиники  явился  этот  полусумасшедший, но  авторитетный  в
кругах  старообрядцев  и  почитаемый  святым странник.  Кто  его  обработал,
подготовил к этой миссии? Если бы сам мэтр, вряд ли бы тогда затевалась игра
с фаворитом Космачом, да он бы наверняка  сказал, что в запасе есть еще один
человек, способный приручить  дикую  лесную княжну, заставить  ее  выполнить
чужую волю. А ведь Землянов был уверен в успехе! Выходило, что юродивого ему
подставили, подсунули вместе с новым замыслом -- сватовства княжны, и сделал
это советник  и эксперт профессор Желтяков.  Коли  так, то настоящей  миссии
пророчествующего старца  никто не знает, и наверняка его засылают к Углицкой
с  другой целью, скорее всего, самой неожиданной, например,  наладить  таким
образом прямой путь к либерее, символу Третьего Рима...
     Предстояло  все  это остановить, прекратить,  свернуть и своими  руками
погубить так ярко засиявшую мечту...
     И, пожалуй,  впервые в жизни он не  знал,  с  чего  начать  и  как  это
сделать, а. посоветоваться было не  с кем. Он решил ехать в Холомницы и там,
на месте, одним разом покончить с операцией, замысел которой, как кукушонок,
выкормился в чужом, масонском гнезде. Билет уже был заказан, когда  внезапно
позвонил Ногаец.
     --  Генрих Сергеевич, я  не могу объяснить, на! Клянусь, в рот! Но  мой
пассажир исчез, на, -- докладывал  он без  мата и ругательств, от которых  и
сам старался отвыкнуть. -- Мной был проверен весь состав, на, в том числе на
почтово-багажный  вагон и электровоз, на. Обнаружить его нигде не удалось, в
рот.  В  результате опроса проводников  и  начальника поезда выяснилось, на,
пассажира никто не видел.
     -- Какого пассажира? -- Палеологов плохо понимал его правильную речь.
     --  Да  этого долбаного кержака,  на!  --  сорвался  генерал.  -- Этого
пророка недоделанного, в рот! Спрыгнул, на! А куда еще бы делся? Он с палкой
ходит, на! Сам бы не прыгнул, в рот, кто-то помог.
     Это было странно, казалось, Желтяков может теперь вести игру без всяких
помех,  но  не  смерть ли  Землянова его остановила? И  тоже  пошла  команда
отменить операцию?
     -- Возвращайтесь в Москву, -- приказал Палеологов.
     -- Мне что, на? Рапорт на увольнение писать?
     -- Пишите.
     Бывших  военных  и  ментов  он  брал в  свой аппарат не  только  за  их
послушность,  исполнительность и готовность служить за деньги  в любом виде;
их  определенная тупость и  житейско-приземленные потребности были гарантией
верности, незаангажированности и непринадлежности к масонству.
     Итак, юродивый пропал из поля  зрения  сам, оставалось убрать  людей из
Холомниц,  но,  кажется,   ситуация  полностью  выходила   из-под  контроля.
Посланный на  зачистку доверенный человек позвонил сам  и передал  заявление
княгини. Она  требовала  невозможного -- Космача, человека,  который сначала
поднял  Палеологова на недостижимую высоту, а потом уронил, будто специально
получив рекомендательное письмо у Барвина.
     Сначала Палеологов жалел,  что не отдал команды устранить  его, проявил
некое благородство и оставил Космачу унизительную жизнь. Однако после звонка
из  Холомниц  все  перевернулось,  спасать княжну  надо  было  любой  ценой,
наступая на собственные чувства. Это непривычное состояние сиротства  делало
с ним вещи невообразимые. Он спохватился и без звонка, наобум, поехал в офис
к Матрешнику на улицу Правды, где тот арендовал помещение.
     Работорговец оказался на месте и встретил по-свойски добродушно, однако
это ничего не значило,  не  только внешними,  но и внутренними качествами он
сильно напоминал матрешку,  поскольку был так же  многолик и всегда прятал в
себе свое истинное состояние.
     -- Я к  тебе недавно привозил человека, -- напомнил Палеологов. -- Надо
бы встретиться с ним и переговорить.
     -- О чем может говорить преуспевающий бизнесмен и аристократ с  гнусным
рабом? -- засмеялся Матрешник, хотя одна из его сутей встала в стойку.
     Палеологов отмахнулся и даже зевнуть попробовал.
     -- Надо выяснить кое-что...
     -- Богомаз, ты, как всегда, опоздал.  Два дня назад человек под номером
2219  выправил  паспорт,  туристическую визу и улетел  в Эквадор.  Ты же сам
просил, чтоб подальше.
     -- Можешь его вернуть?
     -- Сделка состоялась, а Марадона назад не ходит.
     -- Я бабки заплачу. Хоть тебе, хоть Марадоне.
     -- Что бабки? Мне за него сто штук баксов выкупа давали -- не пошел, --
продолжал мудрить Матрешник. -- Мы с тобой условились, договор дороже денег.
     -- Кто выкуп предлагал? -- осторожно спросил Палеологов.
     -- Не знаю. Все шло через посредников, как обычно...
     -- А кто посредники? Не из Петербурга?
     -- Ты требуешь невозможного! Коммерческая тайна, Богомаз.
     -- Сколько за нее хочешь?
     -- За тайну только десять процентов от цены вопро