ерешительности
стала возле постели.
     -- Странный молодой человек. -- Умирающий попросил  надеть на него очки
и потом заставил держать над ним  подставку с бумагой, но  ручку  взял сам и
дотянулся золотым пером до листа.
     -- По-моему, этот человек... Хам и наглец,  -- сказала Лена. -- Сначала
уговаривал меня пропустить, деньги предлагал...
     -- Как вы думаете... У него счастливая судьба?
     -- Наглость -- второе счастье...
     --  И  вы будете...  --  Мастер  поднял глаза. --  Никто не знает своей
судьбы... Напишу в ученый совет... Утвердят без защиты...
     -- Наверное... это невозможно...
     -- Ваша судьба -- на кончике  моего пера... -- Он начал писать, но рука
была  настолько неуправляема, что получались  неразборчивые каракули, однако
это ничуть не смутило академика. -- Как вас... Полное имя...
     -- Я не верила, чтобы вот так, вдруг, -- проговорила она  отрешенно. --
И можно быть счастливой...
     -- И будете... Фадлана под микитки... А я умру...
     -- Не умирайте...
     -- Еще напишу в Петербург, профессору Желтякову... Чтобы позаботился...
о  судьбе...  -- Рука Мастера  не  выдерживала напряжения,  валилась вниз, и
ручка оставляла  на бумаге черные молнии зигзагов. --  Впрочем... скажу  ему
сам, без письма... Эпистолярный жанр дается трудно...
     Он  передохнул, подняв  на аспирантку  выцветшие, почти  неживые да еще
увеличенные стеклами очков глаза, и она не выдержала, отвела взгляд.
     --  Понимаю,  сударыня... Смотреть на умирающего... Но вы  прорывались.
Судьба, в которую вы верите...
     -- Неужели... это возможно?..
     -- Я написал... в ученый совет,  -- сообщил ей Мастер и, выронив ручку,
запачкал  постель.  --  Ах,  какая  досада... Прошу вас, Елена,  возьмите  в
руки... свою судьбу.
     Она сняла лист с подставки, растерянно взглянула на письмо.
     -- Благодарю вас... Но тут...
     Академик  внезапно  захрипел,  стал  вытягиваться  и выгибаться. Зрачки
исчезли, белые, страшные бельма выкатились  из глазниц, и аспирантка в ужасе
закричала.  Сначала в кабинет  влетел дежурный  врач, кинулся к академику со
шприцем, но отступил.
     -- Агония...
     Лидия Игнатьевна вошла через  несколько секунд, взглянула на умирающего
и прошипела аспирантке:
     -- Убирайтесь отсюда! Быстро!
     А  та,  перепуганная  насмерть и до  крайности возбужденная, обезумела,
протягивала листок с иероглифами и шептала:
     -- Он написал!.. Судьба!.. По собственной воле!..
     Тем временем академик расслабился,  затих, и наступила  звенящая пауза.
Даже  врач замер  и подогнул  колени. Потом  Лидия Игнатьевна  спохватилась,
вывела аспирантку из  кабинета  и,  приблизившись к покойному, всмотрелась в
его лицо.
     Врач тоже  опомнился, пощупал  пульс, приставил  фонендоскоп к сердцу и
долго выслушивал.
     -- Ничего не понимаю... Кажется, он жив.
     -- Укол! -- скомандовала Лидия Игнатьевна.
     --  Не приказывайте тут! -- внезапно  рассердился доктор.  -- Я  доктор
медицинских наук и знаю, что нужно делать!
     --  Я не приказываю, -- сразу  же сдалась секретарша. -- Просто приехал
профессор Желтяков, которого он так ждал... И не дождался.
     -- Простите,  --  так же внезапно повинился врач.  -- Нервы... Наблюдаю
два удара в минуту. Ни жив, ни мертв...
     -- Может, все-таки инъекцию?..
     -- Да, пожалуй...  Хотя  мы  лишь  увеличиваем  муки.  После укола тело
академика дрогнуло, появилось дыхание.
     -- Вы что, медик? -- спросил доктор, сворачивая свою сумку.
     -- Нет, я просто очень хорошо знаю его.
     Через двадцать минут академик открыл глаза и вяло огляделся.
     -- Опять здесь... Я запретил ставить стимуляторы.
     --  Но  профессор  Желтяков   приехал,  --   мягко  проговорила   Лидия
Игнатьевна. -- Ждет на черной лестнице.
     Он заметил  пятно на  простыне, оставленное выпавшей  ручкой, попытался
затереть чернила, но только размазал и испачкал руку.
     -- Оставьте, заменим! -- поспешила секретарша.
     --  Я  бы  хотел...  Эта  барышня... аспирантка Елена... Представляете,
фаталистка. Самого Фадлана... Пригласите ее ко мне.
     -- Но  на черной лестнице стоит  профессор, которого вы так  ждали,  --
напомнила Лидия Игнатьевна. -- И подъезжают остальные, кто был вызван...
     --  Да-да-да... -- опомнился Мастер.  -- Разумеется...  Откройте  ему и
впустите. Вот ключ... И все равно, прошу вар, позаботьтесь о ее судьбе...
     Прежде  чем  наградить  академика  прозвищем,  журналистам основательно
пришлось покопаться  в  архивах,  и по отрывочным, косвенным  свидетельствам
удалось лишь  приоткрыть завесу таинственного прошлого. Далекого прошлого --
настоящее так и  оставалось непроницаемым, непрозрачным,  как  модно  сейчас
говорить.  Всем  было  известно,  что  он  мученик  сталинских  концлагерей,
претерпел все вплоть  до расстрела, но мало кто знал, за что его приговорили
к пяти  годам, да  еще в пору, когда не было тотальных репрессий, -- в конце
двадцатых.  А статья  была известная, знаменитая  --  58-5,  под которой шли
враги  народа самого  разного пошиба -- от мужика, рассказавшего анекдот про
Сталина, до членов контрреволюционных заговоров.
     Статья эта все и покрыла...
     Но  как  бы  ни  работала специальная масонская  цензура и само  время,
вытравливая  из  письменных  источников  и  памяти  современников  всяческую
информацию  о связи будущего нобелевского  лауреата  с вольными каменщиками,
свидетельства его  принадлежности сначала  к Ордену рыцарей Святого  Грааля,
потом  к  Новым  Розенкрейцерам  и,  наконец,  к  Мальтийскому  ордену,  как
космическая   пыль,   проникали  сквозь   самые   плотные  слои   атмосферы,
накапливались  до  такой  степени,  что  становились  видимыми.  В  основном
пробалтывались   бывшие  члены  лож,  низкой  степени  посвящения,  когда-то
избежавшие наказания  или  давно отошедшие  от тайных обществ и за давностью
лет  считавшие свои юношеские  устремления  своеобразной  игрой, пристанищем
молодого, блуждающего ума. Сейчас же, по недомыслию или старческому маразму,
они полагали, что масонство -- это что-то вроде  современной демократической
партии,  куда  можно вступить, а потом  выйти или перебежать в другую, и что
теперь никаких  тайных организаций давно  нет  и быть  не может, и потому  с
радостью и даже  с гордостью сообщали, что знаменитый  ученый уже в то время
заметно выделялся  среди братьев и  имел степень Мастера, за что и угодил  в
сиблаг.
     Приятно было хоть так приобщиться к громкой славе академика...
     А осужденный розенкрейцер  еще  в  лагере, когда по пояс в снегу  валил
краскотом сосны  в два  обхвата, ощутил,  как пуст и бесполезен тот  мир,  в
котором он  жил;  масонство с его тайнами, клятвами, идеями переустроить мир
-- не что  иное,  как естественная паранойя, развивающаяся  в  бездеятельных
умах интеллигенции. Исправительный лагерь -- вот  ложа, где под руководством
гроссмейстера-начальника одновременно тысячи посвященных совершенствуют свою
душу, ищут смысл жизни, бытия и высшую истину.
     Тогда он искренне раскаялся и поклялся сам себе никогда не возвращаться
к  прошлому. А оно,  прошлое, и здесь, во глубине сибирских руд, напомнило о
себе, когда до конца срока оставалось меньше года.  Однажды в  лагерь пришел
очередной  этап, и  на  следующий  же день  Мастер  заметил  интеллигентного
человека  средних  лет  с  черной  ленточкой  на  шее,  выбивавшейся  из-под
нательной рубахи. И  этот его взгляд не ускользнул от новичка:  в  очередной
раз,  когда  тот  проходил  мимо  по темному  барачному  проходу  между нар,
приложил  руку  к  сердцу  и  сделал короткий  кивок. Мастер  не ответил  на
братское приветствие, но  не смог скрыть непроизвольного внутреннего толчка,
и этого оказалось достаточно, чтобы быть признанным за своего.
     Несколько месяцев подряд вновь прибывший вольный каменщик при  встречах
делал  ему знаки,  однако  Мастер  не отвечал на  них, и если  тот  проявлял
настойчивость,  пытался заговорить и  даже  совал в руки  мешочек  с колотым
сахаром, он молча уходил.
     Будущий академик жил в бараке с кержаками  и уголовниками, которых было
примерно поровну и которые  умудрялись  сосуществовать под одной крышей  без
особых  ссор  и  драк  -- терпели  друг друга, поскольку  любая искра  могла
привести  к  кровавому побоищу,  а  силы и невероятная  страсть  к воле были
равны.
     Кержаки  попадали  в  лагерь  в  основном  за  то, что у  них  когда-то
останавливались  или  прятались  отступающие  белогвардейцы.  А  чтоб такого
больше  не повторилось, их пытались выдавить из леса, но упрямые раскольники
не хотели оставлять привычного скитнического образа жизни, выходить и жить в
селах. Тогда  с каждого скита брали несколько мужчин и сажали на исправление
в лагерь. У Мастера в напарниках оказался один из них, и когда образованный.
но инфантильный и очень уж  слабый  очкарик  выбивался  из сил  и обвисал на
пиле, Мартемьян Ртищев отгонял его от лучка и  в одиночку укладывал огромное
дерево.
     -- Ты посиди, паря, мне свычней, -- говорил в заиндевевшую бороду.
     Несмотря  на  дюжую,  лошадиную  силу  и  невероятную  выносливость  --
заключение, исправление трудом для них было чем-то вроде  отдыха  от тяжелых
крестьянских работ, --  молчаливые кержаки  ни с того не с сего начинали еще
больше смирнеть,  отказывались от пищи  и  работы и  тихо умирали в штрафных
изоляторах.
     -- Тоска, паря, тоска, -- объяснял Мартемьян. -- Сердце съедает...
     А чаще всего в  набожных, с виду робких и  степенных бородачах внезапно
просыпался бунтарский  дух; затосковавшие до  сердечной хвори  кержаки средь
бела дня били охрану на делянках и срывались в безумный побег -- с малыми, в
два -- три года, сроками. Поймать их в  тайге было очень трудно, и если кого
настигали -- забивали прикладами и ногами, после чего зарывали под мох или в
снег, если  зимой. Зато  каждый  такой  побег  отмечался  предупредительными
расстрелами строили заключенных в одну  шеренгу,  выводили  каждого десятого
или вовсе прямо в строю, и хорошо, если в голову или сердце, а то в живот...
     Мастер  досиживал  последние  месяцы,  когда  таким же  образом  глухой
осенней ночью расстреляли Мартемьяна Ртищева, а другого напарника не дали. И
начался ад кромешный: в одиночку  и полнормы не сделать, значит, и  полпайки
не  получить,  а это  как снежный  ком: меньше ешь, еще  слабее  на  работе.
Человек переводился в разряд доходяг и сгорал в две-три недели.
     Он  еще  держался,  царапался  из последних сил,  но не  ведал  судьбы:
однажды при выводе в лесосеку к нему пристроился кержак и сообщил, что будет
ему напарником.  Этого угрюмого человека  с  сумасшедшими черными глазами  в
лагере  побаивались  сами  кержаки,  называя  его  почему-то  заложным;  его
сторонились  даже  уголовники,  поговаривая, будто  за ним числятся страшные
злодеяния  на  свободе,  а сидит он  так, для отвода  глаз. Мастеру было все
равно, лишь бы не сорваться в пропасть, над которой завис. Они  благополучно
и быстро спилили  и раскряжевали первое дерево, а когда стали валить второе,
могучий заложный кержак внезапно схватил своего легковесного напарника и как
тряпку швырнул под комель падающей сосны.
     Спасло его то, что мох на земле был короткий и мокрый; Мастер буквально
выскользнул из-под дерева, и лишь сбитой хвоей осыпало. И немедля он ринулся
в лес, где чуть не столкнулся с охранниками, закричал, мол, помогите, но его
сбили с ног, стали  катать пинками по земле и забили бы,  но все происходило
на болоте -- лишь втоптали  в торфяную кашу и бросили. А через час вытащили,
чтобы сволочь в общую яму, но, обнаружив, что он живой,  сволокли в штрафной
барак.
     Здесь он понял, что это смерть. Мерзкая, глупая  и  обидная, потому что
до  свободы  рукой  подать.  Понял  и  увидел  непоправимую  судьбу  свою  и
оставшуюся жизнь, короткую и сухую, как винтовочный выстрел.
     И все-таки не ведал рока:  среди ночи в барак в сопровождении охранника
вошел вольный каменщик с лентой на шее.
     --  Встань,  брат,  и  иди за  мной,  -- сказал  просто,  как  Христос,
собирающий учеников.
     Мастер встал и пошел.
     * * *
     Все основные  распоряжения Желтякову были  сделаны  давно,  еще полгода
назад, когда академик отошел от третьего по счету инсульта. Его преемник все
это время  руководил ложей, исполняя обязанности  Генерального  секретаря, и
оставалась  последняя,   завершающая   и  очень  важная   деталь:   передача
документов, уполномочивающих  определенных членов  ложи на  право  совершать
операции  со счетами  в  банках, а самого профессора -- на право подписи.  И
еще,   можно  сказать,   торжественное   вручение   ему   символа   братства
розенкрейцеров --  тяжелого  нагрудного  знака  в  виде  золотого  креста  с
крупными, рдеющими красным сапфирами, обрамленного  лепестками роз из рубина
и цепью из  звеньев в  форме  пентаграмм.  Эту  драгоценную  реликвию Мастер
получил в  пятьдесят  седьмом  году вместе со степенью гроссмейстера из  рук
своего предшественника и учителя.  По  легенде, передаваемой  братством, она
принадлежала  самому  графу  Сен-Жермену и  была  привезена лично  им еще  в
середине восемнадцатого века в качестве знака согласия и разрешения Великого
Востока   Франции   основать   ложу  в  Петербурге.  (В  то   время  никакая
самодеятельность не допускалась.) Так или  иначе, но  символ  розенкрейцеров
действительно представлял большую художественную и ювелирную ценность, стоил
огромных  денег  и,  давно  утратив  ритуальное  назначение,  рассматривался
вольными  каменщиками скорее не  как святыня, а как  золотой запас на черный
день -- вместе  с другими  драгоценностями и тайными счетами во внутренних и
зарубежных банках.
     Владея знаком более сорока лет, Мастер никогда не надевал его,  даже по
самым торжественным  случаям,  ибо  к  концу двадцатого века масонство почти
полностью  освободилось от  замысловатой  наивной  мистики  и  ритуальности.
Братья делали  конкретное  дело,  ложа больше  напоминала ученый совет,  где
решались  важные  научные и геополитические проблемы,  или совет  директоров
некрупного, но очень действенного и мощного  предприятия. Милые исторические
глупости вроде  ломания  над  неофитом шпаг или укладывания его в  гроб  при
посвящении выглядели бы как театр абсурда.
     Встреча  ученика и учителя  была деловой и короткой.  Правда, бледный и
взволнованный важностью момента Желтяков потянулся  было к руке Мастера,  но
наткнулся на  массивный  сейфовый  ключ. И помимо воли,  зная,  от чего этот
ключ, потянул его на себя, однако академик не выпустил ключа из ладони.
     -- Вы заставили меня ждать...
     -- Простите, брат, я заставил вас жить, -- поправил профессор. -- Почти
целый час.
     -- Да-да...  Вы  правы,  благодарю. Но я не жил,  а страдал. --  Мастер
вспомнил аспирантку  и выпустил  ключ.  -- Заприте дверь  и  откройте первый
сейф.
     Желтякову можно было ничего не подсказывать; он давно знал, как следует
поступать в таком случае, и делал все с размеренной четкостью. Нашел защелку
и осторожно отвел в сторону дубовый книжный шкаф, укрепленный на  незаметных
шарнирах, после чего  отогнул край обоев на стыке и вставил ключ в скважину.
Дверь  засыпного сейфа  открылась  с  легким  гулом, будто  чугунное  колесо
прокатилось  по  рельсу  и  стукнуло  на  стыке.  Профессор  увидел  толстую
пластмассовую папку на полке, однако спохватился и решил соблюсти не ритуал,
а правила приличия -- выжидательно обернулся к Мастеру.
     --  Возьмите  ее,  --  бесцветным   голосом  разрешил  тот.  --  Будьте
осторожны, не выключайте... самоликвидацию.
     Исполняющий обязанности Генерального секретаря представлял,  зачем идет
к ложу  умирающего, и  взял  с собой вместительный кейс, куда теперь  вложил
заминированную папку,  а потом и ключ от сейфа, но крышку не  закрыл -- ждал
дальнейших   распоряжений,   искоса   поглядывая  на  китайскую   картину  с
иероглифами, висящую в изголовье.
     В руке академика оказался второй ключ, меньше первого, с причудливыми и
длинными бородками.
     Желтяков  снял картину, слегка расшатал  и вынул дюбель из стены, им же
выковырял деревянную пробку и всунул ключ.
     -- Четыре оборота  против часовой... -- подсказал  Мастер, не видя, что
там делает профессор. -- И пол-оборота назад...
     -- Да, я помню...
     Небольшая дверца сейфа за долгие годы была заклеена пятью слоями обоев,
и потому дело застопорилось -- просто так открыть оказалось невозможно.
     --  Возьмите в ящике с гола... -- с  трудом выговорил академик.  -- Для
бумаги...
     Желтяков послушно достал нож и с треском разрезал обои по наметившемуся
квадрату  -- освобожденная массивная дверца  открылась сама. Овальный футляр
из черного дерева занимал почти все пространство сейфа; несмотря  на то, что
более  сорока  лет пролежал  чуть ли не  замурованным, он  все  же  покрылся
довольно толстым слоем пыли.
     Желтяков  бережно  вытянул  футляр,  и  когда  взял   на  руки,  сказал
непроизвольно:
     -- Тяжелый...
     -- Это тяжелый крест, -- согласился Мастер.
     -- Я снимаю его с ваших плеч, брат.
     -- Благодарю...
     -- Да, на черной лестнице ждет  мой  специалист, -- деловито проговорил
Желтяков. -- Вы позволите... снять гипсовую маску?
     -- Прямо... сейчас?
     -- Разумеется, нет... Потом...
     -- Вот и спросите потом... У покойного.
     -- Мой долг перед братьями... И традиция.
     --  Поступайте,  как  считаете...  Я уже  не властен...  Скажите  Лидии
Игнатьевне, она распорядится...
     Профессор  уложил  футляр  в   кейс  и  не  удержался:  стоя  спиной  к
умирающему, приподнял деревянную крышку.
     --  У  вас... будет  время... -- напомнил о себе академик.  --  У  меня
его... слишком мало...
     -- Извините, -- опомнился Желтяков, торопливо  закрывая кейс на кодовые
замки.
     -- И прошу  вас... Отключите грелку...  И  снимите  ее  с  моих  ног...
Сделайте и эту милость.
     Профессор  исполнил просьбу,  аккуратно смотал  шнур,  свернул  сапог и
зачем-то сунул его под стол.
     -- Ступайте, -- поторопил Мастер. -- И несите крест.
     --  Прощайте,  брат. --  Не  выпуская  кейса,  Желтяков приложил руку к
сердцу  и кивнул  головой,  однако  торжественность  момента  была  нарушена
тяжелой ношей в руке -- хрупкую фигуру профессора перекосило, и пиджак сполз
с плеча на сторону, увлекая за собой рубашку и галстук.
     Таким он  и удалился  в  дверь,  которая  вела  из  кабинета  на черную
лестницу.
     Академик же. на короткое  время оставшись  в одиночестве, вытянул ноги,
распрямил спину, словно и в самом деле снял с себя тяжесть, и, закрыв глаза,
вновь ощутил холод, бегущий по телу от  конечностей. Но  теперь он оставался
спокойным:  все  прочие,  кто  был  приглашен к прощанию, уже  ничего бы  не
добавили к сознанию  исполненного  долга.  И  никто  из них  не заставит его
растрачивать последние душевные чувства.  Среди ожидавших не было  ни одного
кровного  родственника: так уж получилось, что его четверо детей умерли один
за другим,  не  дожив  до  пенсионного  возраста,  а  двое  с горем  пополам
появившихся  на  свет  внуков   ушли  вслед  за   родителями   в  результате
непредсказуемых несчастных случаев. Старший уехал с подружкой на Черное море
и там утонул, а младший разбился на мотоцикле. Вот уже три года академик был
один  на свете и сейчас утешался тем,  что смертью своей не  принесет горя и
страдания -- коли нет кровной родни, не будет и кровной скорби...
     И  потому  оставался небольшой промежуток времени,  возможно, считанные
минуты, когда он мог  бы почувствовать себя поистине  свободным от всяческих
обязательств  и  войти  в  состояние,   которое  испытывает,  пожалуй,  лишь
младенец,  и то до тех пор пока  не отрезали пуповину:  потом  уже  появится
первый долг и серьезное  занятие -- сосать материнскую грудь.  Сейчас  он не
академик и не заклю