остоянии  одного  нельзя,
нужно вызвать "скорую", пусть дадут успокоительное, сделают укол... Какой-то
мужчина, опустив голову, волок по переулку мертвую собаку. Аронов  шагнул  к
нему, намереваясь спросить, где ближайший автомат, однако услышал  сбивчивый
шепот.
   - Эх, люди, люди... - бормотал человек, - эх, люди...
   В этот день отдел редких книг и рукописей был закрыт  для  посещений.  На
столах крошечного читального зала  вверх  ногами  стояли  стулья.  Екатерина
Ивановна,  пожилая,  бледная  женщина,  работавшая  здесь  библиотекарем   и
техничкой одновременно, пылесосила  старый  ковер.  Запертую  изнутри  дверь
изредка кто-то дергал снаружи, отчего Анна и Оловянников  переглядывались  и
подходили к барьеру,  отделявшему  читальный  зал  от  хранилища.  Екатерина
Ивановна бросала хобот воющего пылесоса и торопливо семенила к двери.
   - Черным же по белому... - бубнила возле дверей библиотекарша. - Закрыто.
Санитарный день... Аронова нету, когда будет-не знаю.
   Аронова ждали уже часа три. Директор краеведческого  музея  Оловянишников
по-хозяйски открывал шкафы, брал и листал книги - листал просто так,  только
бы занять себя - и время от времени пытался наладить разговор с Анной
   - А скажите, сударыня, - то ли паясничал, то ли уж  в  самом  деле  любил
выражаться старомодно директор, - сколько, к  примеру,  стоит  сей  фолиант?
Если новыми деньгами, конечно?
   Анна молчала и отворачивалась. Оловянишников ее  раздражал.  Ишь,  хозяин
нашелся, как у себя дома: хоть бы разрешения спросил трогать книги. И  голос
его раздражал - "а скажи-ите,  суда-арыня..."  А  еще  действовал  на  нервы
пылесос...
   - Когда  я  работал  директором  музучилища,  -  в  очередной  раз  начал
Оловянишников, - была у меня скрипочка... Ну не  Страдивари,  разумеется,  а
мастера другого, но цены, говорят, не имела. Я ее в сейфе держал...
   - А директором бани вы не работали? - раздраженно спросила Анна.
   Директор музея вскинул голову, секунду глядя обескуражено,  затем  как-то
сник, съежился, виновато прихлопнул дверцу шкафа. "Зачем же  я  его  так,  -
пожалела Анна. - Он же ни при чем...  Совсем  нервы  расшатались,  на  людей
бросаюсь".
   Оловянишников не обиделся, лишь вздохнул тяжко,  с  детским  всхлипом,  и
закончил:
   - Представьте себе - украли... Из сейфа украли. И продали одному скрипачу
из филармонии. До сих пор на ней играет. Не на концертах, конечно,  а  дома;
запрется ночью - и играет.
   "У тебя так и музей растащут", - подумала Анна уже  без  злости  и  вслух
проронила:
   - Извините меня...
   - Ничего-ничего, я понимаю, - заспешил директор  музея.  -  Как  говорят:
ждать и догонять хуже всего.
   Вообще-то  Анне  следовало  уважать  Оловянишникова,  поддакивать  ему  и
заглядывать в рот. По крайней мере, Аронов предупреждал  ее,  чтобы  она  не
прекословила директору музея. Все-таки он  сам,  по  доброй  воле,  половину
расходов на экспедицию брал на себя, вернее, собирался покрыть их из фондов,
выделенных на приобретение экспонатов для музея. Однако  едва  Анна  увидела
Оловянишникова - человека  лет  за  сорок,  этакого  бодрячка,  с  привычкой
переспрашивать и похохатывать без  причины,  -  вдруг  ощутила  недоверие  и
желание дерзить. Знакомил их Аронов в ответственный момент, когда  обсуждали
план экспедиции. Директор музея говорил много, смеялся и сыпал вопросами:
   - Что-что? Как вы сказали?
   - Проехали, - не сдерживалась Анна и  ловила  на  себе  укоряющий  взгляд
хранителя.
   - Как-как? Кто проехал? - бестолково бормотал Оловянишников.
   - Татары репу повезли, - язвила Анна...
   Он и  тогда  не  обижался,  видно,  привык,  что  над  ним  посмеиваются,
смирился, а может, и сам понимал, что порой выглядит более чем наивно.
   Между тем Екатерина Ивановна выключила пылесос, и в отделе наконец  стало
тихо. Плотно зашторенные окна излучали рассеянный красноватый  свет,  отчего
древняя кожа книжных переплетов слегка рдела, будто угли  под  пеплом.  День
был в разгаре,  но  здесь,  в  хранилище,  что  утро,  что  вечер  -  всегда
одинаково: ровный свет, постоянная температура, определенная влажность.
   - Кстати, я понимаю своих посетителей! - вдруг воскликнул  Оловянишников.
- Они вс„ норовят руками потрогать. Нельзя, а трогают. Я вот тоже, хожу  тут
у вас - и, верите, тянет! - он простодушно  развел  руками.  -  Наверное,  в
самом деле русский характер сказывается!
   "Вы еще на зуб попробуйте", - опять хотела съязвить Анна, но  не  успела.
Запор на двери  брякнул  требовательно  и  нетерпеливо.  Екатерина  Ивановна
бросилась открывать. Тяжело дыша, в хранилище  влетел  Аронов,  забыл  снять
плащ и ботинки, - что делал всегда и  при  любых  обстоятельствах,  требовал
этого и от других, - он пробежал за барьер  и  рухнул  в  кресло.  Екатерина
Ивановна заперла двери,  вынула  из  шкафа  тапочки  Аронова  и  невозмутимо
последовала за ним.
   - Переобуйтесь и дайте  плащ.  Он  не  слышал,  подавляя  одышку.  Голова
дергалась, прыгали руки на подлокотниках.
   - Я вызвал ему... "скорую", - наконец проговорил он.
   Оловянишников насторожился и недоуменно покрутил головой. "А вот и  конец
первой экспедиции, - подумала Анна и усмехнулась. - Никаких материалов он не
принес".
   Сколько  разговоров  было!  Всю  зиму  мечтали  -   мечтатели.   Спорили,
придумывали  методику  поисков   и   сбора.   Смех!   Деньги   выколачивали,
Оловянишникова - мецената и компаньона - из музея вынули! Ах, как поедем  по
скитам, да как наберем книг! И всем начальникам на стол -  раскошеливайтесь,
давайте деньги на  следующую  экспедицию,  да  не  хитрым  путем,  а  прямым
назначением. Потом статьи в  газеты,  в  журналы  -  это  для  общественного
мнения, потом-утвержденный штат научных сотрудников  для  работы  в  отделе;
потом - реставрационная мастерская...
   А вот не дал Гудошников материалов по скитам, и от их  планов  ничего  не
осталось. Попробуй теперь  докажи,  что  старообрядческие  скиты  -  это  не
русский Север, где за книгами по деревням с авоськой ходили, с  чердаков  да
из подвалов доставали. Кержаки не то  что  книги-попить  не  дадут.  И  куда
ехать, где они, эти скиты, кто там живет, с какого боку подступиться? Теперь
не о книгах мечтать, а ехать по городам  и  весям  надо,  бить  челом  перед
местным начальством и пытать его о кержаках. Через год-другой, может, что  и
выйдет.
   - Что он хоть говорит? - спросила Анна.
   - Что? - встрепенулся Аронов. -  Несет  околесицу,  вздор,  старые  обиды
поминает. А глаза! Вы бы видели его глаза!..  Он  больной  человек.  Никаких
бумаг, кричит, не дам!
   Он вскочил, тяжело прошелся взад-вперед.
   - Что-то надо делать, предпринимать!
   - Переобуйтесь и снимите плащ, - повторила Екатерина Ивановна  и  бросила
под ноги хранителя тапочки. - У вас ботинки в грязи.
   Аронов поморщился, однако стащил ботинки и,  оставшись  в  носках,  снова
заметался по хранилищу.
   - Он опасен. Вы понимаете: он  -  опасен!  Он  может  натворить  все  что
угодно.
   - Значит, экспедиция отменяется, - вздохнула Анна. - Трест лопнул.
   - Какая теперь экспедиция? - отмахнулся хранитель. - Речь о другом...
   - То есть, как понимать? - спросил директор музея. - В каком смысле?
   - В прямом, - отрезала Анна.  -  Сотрудничество  не  состоялось.  Примите
соболезнования.
   - У него в руках сейчас бесценное собрание, - продолжал Аронов. -  Что-то
нужно делать, и немедленно.
   В таком состоянии оставлять его опасно... Ах, Никита Евсеич...
   - Простите, но на что вы надеялись раньше? - перебил его Оловянишников:
   - Разве только на материалы Гудошникова?
   - А вы? - подхватил Аронов.
   - Я - на вас, - замялся  директор  музея.  -  Вы  -  специалисты  в  этой
области. Я сам пришел, дал деньги...
   - Кто знал, что он болен? - Аронов  покачал  головой.  -  Я  хорошо  знаю
Гудошникова: будь он в своем уме - материалы бы дал.
   - Положение... - задумался Оловянишников. - С вашей  стороны  как-то  все
несерьезно...
   - Зато с вашей все серьезно! - разозлился  Аронов.  -  Вы  думаете,  если
деньги дали - значит, дело сделано? Это вам не прялки по деревням покупать.
   Директор музея, незаслуженно оскорбленный,  сник,  виновато  заморгал,  и
Анне показалось, что он вот-вот расплачется. Аронов, видимо  сообразив,  что
погорячился, примолк. Несколько минут в отделе была тишина, слышалось  лишь,
как Екатерина Ивановна негромко двигала стулья в читальном зале.
   - Надо спасать книги от Никиты Евсеича, - тихо и уверенно сказал  Аронов.
- Сердцем чую - пропадут. Теперь это наша обязанность и беда наша.  Одна  на
всех.
   Он поглядел на Оловянишникова и Анну, перевел дух.
   - Я должна ехать, в любом случае, - сказала Анна. - Я уже собралась.
   Аронов смерил ее взглядом, сердито отвернулся.
   -  Куда  ехать?  На  деревню  к  дедушке?..  Бросьте   говорить   ерунду.
Неизвестно,  будет  что  там  или  нет,  а  вот  здесь,  у  нас  под  боком,
пропадает!.. Вопросов нет, надо выручать собрание. Давайте думать-как. Через
милицию, через суд, через общественность - как угодно, только спасать.
   Анна знала характер Аронова: если упрется - уже  не  своротишь.  Отдел  в
публичной библиотеке был государством в государстве, а его хранитель - лицом
неприкосновенным.
   - Так вы сказали - он болен? - подал голос директор музея. - Тогда проще:
признать его недееспособным... как это делается, не знаю.  А  книги  изъять.
Все законно. Когда я работал директором Дома культуры...
   - Собрание Гудошникова-частная собственность, - отрубил хранитель. -  Тут
такая канитель... Тем более у него есть наследник.
   - Тогда я не знаю, - проронил Оловянишников. - К юристам надо...
   Аронов подошел вплотную к Анне, заглянул в лицо:
   - Ну а вы что молчите? Сейчас все зависит от нас  с  вами.  Вы  грозились
горы свернуть на благо русской словесности. Случай выпал. Где ваша  хваленая
женская мудрость?
   - Я поеду в экспедицию, - сказала Анна. - Горы сворачивать.
   - Шею сворачивать!  -  рассердился  хранитель.  -  Вся  надежда  была  на
материалы Гудошникова. Где они?
   - Вам лучше знать... Вы ходили к Гудошникову.
   - А может, и вы сходите? Пожалуйста! Заодно  полюбуетесь,  в  чьих  руках
теперь собрание. Он с ружьем возле него сидит.
   - В таком случае чего же волноваться? - усмехнулась Анна. - Никакие  воры
не страшны...
   - Он! Он сам страшен! - возмутился хранитель. - Дошло до вас, нет?
   - Дошло, - согласилась Анна. - Поеду искать скиты.
   Аронов устало опустился в кресло, хотел  было  плюнуть,  но  опомнился  и
сдержался. Екатерина Ивановна включила пылесос и  начала  утюжить  следы  на
ковре, оставленные хранителем. Обманчивый рассеянный свет падал  на  лица  и
кожаные переплеты книг. Определить, который час, было невозможно.  Вместе  с
температурой и влажностью здесь замирало и время.
   Отдел редких книг и рукописей начинался  в  свое  время  с  пожертвования
именитого купца Окоемова. Университет еще только строился, а со всех  концов
России уже шли посылки с книгами и  учебными  пособиями  от  промышленников,
купцов и аристократии. Окоемов на строительство десять тысяч рублей  отвалил
- сумму по тем временам немалую. Жил бы себе со спокойной душой да  торговал
пушниной и мануфактурой, но нет же, заело, что обошел его  Строганов.  Кроме
денег,  прислал  тот  книг  чертову  прорву,  и  все,  по  слухам,  дорогие,
старинные. Где уж там тягаться купцу с хозяином Уральского камня, но Окоемов
места  себе  не  находил.  Среди  сибирских  купцов  он  считался  человеком
просвещенным, передовым, поскольку держал книжный магазин и несколько  лавок
по  малым  городам.  Правда,  лавки  эти  зачастую  торговали  канцелярскими
товарами, мылом и шпалерой, поскольку возить книги в Сибирь  было  накладно,
но это не меняло сути. Говорят, однажды на заседании  строительной  комиссии
Окоемова шибко раздразнили и разозлили: вот, мол, Строганов  с  Урала  книги
шлет, а местный просветитель, можно сказать, патриот Сибири, денег дал и  на
этом заглох. И про мыло, про шпалеру в книжных лавках напомнили. Окоемов был
человек заводной, горячий (по этой причине перед революцией разорился в  пух
и прах), шапку - об пол, рубаху на груди - до пупа и при всем честном народе
бухнул: крест нательный  заложу,  а  книги  университету  пожертвую,  да  не
какие-нибудь - самые дорогие, самые редкие.
   Но клятва-то клятвой, а книг взять негде. Поехал Окоемов в  Москву,  стал
ходить по знающим людям, пытать, где можно купить библиотеку. Месяц пороги у
именитых дворян обивал и нашел-таки.  Подвернулся  ему  граф  из  богатейшей
когда-то фамилии. Граф служил на железной  дороге,  снимал  шесть  комнат  в
доходном доме,  и  две  из  них  были  сплошь  заставлены  книгами.  Графиня
преподавала на женских курсах, жили на одно  жалованье.  Если  б  не  титул,
Окоемов долго бы и не кланялся,  сумел  бы  деньгами  уломать.  Однако  граф
оказался человеком с гонором: дескать,  семейные  реликвии  предками  беречь
наказано, а потому библиотека не  продается,  и  он,  светлейший,  не  таких
купцов со двора гнал. Графиня же, как только  услыхала  сумму,  что  Окоемов
предложил, зудеть начала: уступи, продай. Служанку наймем, да и  мясо  нынче
дорогое. И сдался граф, но цену заломил - в глазах потемнело. Больно дорогие
книги-то, твердит, старинные, многими поколениями собранные.  Таких  теперь,
может, всего несколько штук есть во всей  России.  Отсчитал  купец  двадцать
тысяч с лишком, сунул в графские руки и погрузил библиотеку на семь  подвод.
Приехал из Москвы и даже домой не заехал -  сразу  в  университет.  А  через
месяц уже громко зевал, сидя на почетном месте  при  заседании  строительной
комиссии...
   Однако  напрасно  спешил  Окоемов  и  деньги  почем  зря  разбрасывал.  В
университете  открылся  единственный   медицинский   факультет,   и   щедрый
купеческий дар оказался вроде бы не у дел. Долгое время книги так  и  лежали
запакованными в ящики в самом дальнем углу хранилища.  Перед  революцией  их
вытащили, осмотрели, отсортировали и пустили в оборот наравне  с  остальными
книгами библиотеки. Графское фамильное собрание  растворилось  и  исчезло  в
массе, а Окоемова уже не было в живых. И только в тридцатых годах,  когда  в
библиотеке стал формироваться отдел редких книг,  вновь  всплыло  купеческое
пожертвование, да только к тому времени напрочь забыли о настоящем  дарителе
- купце Окоемове. На всех привезенных им книгах стоял графский герб, пометки
нескольких графских поколений, записки на полях.
   Лишь в  сороковом  году  Михаил  Михайлович  Аронов,  ставший  хранителем
отдела, отыскал дарственную грамоту купца  и  установил  истину.  Это  стало
открытием, поскольку считалось, что столь щедрый "дар" университету  исходил
от обедневшего графа.  Он-то,  граф,  и  был  возведен  в  ранг  знаменитого
мецената и поборника высшего образования в отсталой Сибири. Аронов же  разом
опроверг все толки и над шкафами, где хранились окоемовские  книги,  вывесил
соответствующую табличку. Рукописные списки пятнадцатого века,  да  и  более
поздние, старопечатные, были в  плачевном  состоянии:  настоялись  в  глухих
графских шкафах, натерпелись по дороге из Москвы и належались  в  ящиках  по
сырым подвалам. Бумагу и пергамент сверлил книжный жучок, крошила плесень  и
прель.  Четыре  года  Аронов  лечил  книги,  дезинфицировал   каждый   лист,
восстанавливал переплеты, вытравливал плесень и грязь, отлагавшуюся  веками.
Книга как человек: она гибнет быстрее от полного  покоя  и  дольше  живет  в
беспокойстве.
   Но пришло время, когда дареные книги встали в строй и начали работать,  а
подкрепления не было. В иной год отдел получал одну-две рукописи,  купленные
у коллекционеров либо у случайных людей, пришедших в библиотеку сдать редкую
книжицу.  Правда,  Аронову  удалось  сколотить  небольшой   обменный   фонд,
завязалась переписка с другими библиотеками и  музеями.  Он  успешно  провел
несколько туров двойного и тройного обмена, полагая, что это более или менее
надежный способ пополнения отдела, и дважды съездил в экспедиции на  русский
Север. Но там уже побывали до него, выбрали, отсеяли все самое ценное, и то,
что   Аронов   привез   с   Севера,   больше   годилось   для    обмена    с
любителями-коллекционерами.
   - Ничего, это вам не издательство "Детгиз", - любил повторять  хранитель.
- Это вечные ценности. Они добываются, как радий.
   И тут неожиданно в Сибирь перебрался известный  ленинградский  собиратель
рукописных памятников и редких книг Никита Гудошников, знакомый  Аронову  по
переписке и статьям,  которые  время  от  времени  появлялись  в  газетах  и
журналах. Переехал вместе со своей библиотекой, даже, по слухам, раза в  два
большей, чем собрание отдела, не говоря уж о ценности и редкости  книг.  Для
отдела  появилась  возможность  открыть  новый  источник  поступлений  -  из
старообрядческих деревень и скитов, никем еще не тронутых, не пройденных, не
обследованных. Пока только среди археографов и  любителей  старины  об  этих
местах ходили разговоры и легенды, как о книжном Клондайке. Чего  только  не
рассказывали! Где-то в глубине лесов и болот какой-то  охотник  наш„л  целый
ларь, набитый рукописными и старопечатными  книгами.  Стоит  себе  брошенная
заимка, а в ней - бесценное сокровище. Приходи бери, но где  она,  заимка?..
Там,  слышно,  в  какой-то  деревеньке  объявился  умелец-сапожник,  который
натаскал откуда-то "кожаных" книг прорву и теперь,  за  неимением  настоящей
кожи, ставит на сапоги подметки из них. Причем, рассказывают, охотно поучает
своих односельчан:
   - Ты, паря, кожу-то не только с корок дери. Ты и листики прокладывай.  На
подметку-то и листики за милую душу идут. Токо много надо и  шпильки  почаще
бей. Вот на каблук кожу с корок ставь, она старая, а крепкая, собака. Рыбьим
клеем еще смажешь - износу не будет!
   Трудно себе представить, что где-то ходят люди в  сыромятных  сапогах  на
подборе из пергамента. Невероятное кощунство, варварство неописуемое, но что
делать, если только что отгремела война, а Сибирь к лаптям не приучена.  Тут
же под рукой настоящая кожа - сыромятина-то на  подметки  не  годится!  Мажь
пергамент рыбьим клеем, бей шпильки березовые почаще и носи на здоровье...
   Но все-таки главное  богатство  хранилось  в  руках  старообрядцев,  ныне
живущих, которые из рода в род, от поколения в поколение  передавали  святые
книги и берегли их пуще глаза. Бросить  или  закопать  книгу  для  них  было
великим грехом, и то,  что  оказывалось  брошенным  или  закопанным,  обычно
связывалось с внезапной смертью либо другой какой трагедией. Так  что  взять
книгу у кержака практически невозможно...
   Гудошников  же  перебрался  в   Сибирь,   чтобы   начать   работу   среди
старообрядцев, а Аронов первым поддержал его. Вначале он не  придал  особого
значения тактике и рассуждениям Никиты  Страстного.  Идеи  ленинградца  были
высокими, помыслы - чистыми, он умел  так  заговорить,  так  сагитировать  -
чумным от него уйдешь. Не зря еще в гражданскую  был  Гудошников  комиссаром
полка, о чем свидетельствовал  старый,  потертый  маузер  с  гравировкой  на
магазине, с которым Никита Евсеич не расставался. Однако после  первых  двух
экспедиций в Забайкалье проявилось резкое различие во  мнениях.  Гудошников,
конечно же, был авторитетом среди археографов, ему можно было  доверять,  но
не так уж слепо. Из Забайкалья они не привезли ни одной книги, хотя  им  уже
не только давали напиться воды, а и пускали  под  крышу,  пускали  в  святая
святых - к книгам. Были возможности уговорить отдать рукопись либо  продать,
но Никита Страстный сам не делал этого и Аронову запрещал. А книги следовало
спасать! По одной, по две, но спасать, потому что  легенды  о  подметках  из
пергамента в какой-то мере были реальностью.
   - Рано еще брать, рано, -  увещевал  Гудошников.  -  Пускай  люди  к  нам
привыкнут, поверят нам... А книги эти никуда