а  люд  весь,  который  в  обители
прячется, дорогу станем в туче пробивать. Пробьем и  выпустим  отроков!  Эй,
кольчугу мне!
   На зов прибежал оруженосец, подал кольчугу и меч с опояской.
   - Пробьем мы отрокам дорогу, - согласился игумен. - Выпустим их во  чисто
поле... А отроки-то малые, неразумные. Унесут их кони  твои,  спасут  животы
им, а кто они, откуда пошли-знать и ведать не будут... Когда хоромина горит,
не токмо детей спасать надобно, а и образа выносить.
   Опустился князь на лавку, задумался. Рука сама нашарила крест  нательный.
Прилип, присох он к окровавленной груди, будто клещ впился.
   - Коней мало,  отче...  Ужель  детьми  поступиться,  абы  иконы  и  книги
спасти?
   - Отроки-то легонькие, - заговорил игумен, ловя взгляд княжеский. -  Вели
на каждого коня вьючок приторочить. Да наказ дай отрокам, чтобы берегли их.
   - Добро, - согласился Олег. - А в яме  этой  младенца  схорони  и  других
людей побитых.
   Игумен, пристукивая посохом, засеменил  к  выходу,  давать  распоряжения.
Олег взял в руки оставленные монахом гусли,  струны  потрогал  -  не  звенят
струны... Положив гусли на кучу книг и  сносимых  в  трапезную  икон,  князь
принял у оруженосца меч, выдернул его из ножен и, как был в рубахе, вышел на
монастырский двор.
   У ворот уже толпились защитники, в окровавленных одеждах,  в  исклеванных
стрелами и саблями доспехах. Стонали раненые, выли женщины - матери отроков,
собираемых в путь, бряцало оружие. Олег подозвал воеводу, велел собрать всех
людей, чтобы пробить дорогу во вражьей туче.
   - Хороша думка твоя, княже, да не пробить нам бреши! - взмолился воевода.
- Татар кругом черным-черно и еще прибывают. Посекли бы уж давно наше войско
и обитель приступом взяли, да, видно, позабавиться желают.  Нам  и  осталось
только - головы свои сложить!
   - Выпустим отроков - и умрем! - гневно сказал князь. - Годи еще, воевода!
   - Нет больше мочи терпеть! - зароптали в толпе. - Жен наших  бьют,  детей
пороками мечут! Не пробить нам дорога!
   Олег поднялся на стену, встал во весь рост,  опираясь  на  меч.  Видит  -
плотно обложило татарское войско,  густо  костры  горят,  на  сколько  глазу
хватает-черным-черно, рев и гомон плывет от тучи ордынской.  А  за  нею  еще
полыхает город Пронск и великий дым несется над землей.
   И впрямь не пробиться сквозь силу поганую, как на большой реке и середины
ее не достигнуть.
   Заметили татары князя, орут, машут руками  и  смеются.  Вывели  из  толпы
связанных за шею женщин, на глазах князя сорвали с  них  одежды.  Отвернулся
Олег, стиснул зубы, сжал меч. И тут заметил, как мелькнула на  стене  фигура
воина с мечом в руке. Не выдержал кто-то из дружинников, бросился в одиночку
на супостата. Татары даже луков не подняли, гогочут  по-своему  и  поджидают
русского. И только он приблизился к  вражьей  стае,  как  взметнулось  разом
несколько сабель, зазвякало железо об железо, и не стало воина...
   А голову его отрезали, зарядили в пороку и метнули назад, через стену.
   - Ходи без меча! - крикнул толмач. - Башка целый останется - кумыс  пить.
Один башка кумыс пить не желаит!
   Задохнулся от ненависти князь, взмахнул мечом и хотел уж крикнуть,  чтобы
открыли ворота защитники и пошли бы на татар сразиться до смерти, но  увидел
внизу отроков, готовых в поход, - охолонулся, отрезвел  -  сплюнул  кровавый
сгусток и спустился со стены.
   Присмирели защитники у ворот, ждут последней воли князя. Лошади  наготове
стоят, к седлам вьюки приторочены. Парфентий с монахами суетится,  последние
увязывает. Оглядел князь снаряжение отроков, велел дружинникам снять с  себя
кольчуги и латы да обрядить в них детей, а к спинам еще и щиты привязать.
   - Кони не выдюжат, - мрачно сказал воевода. - Вьюки  тяжелы  больно,  аще
доспехи...
   Олег молча вспорол мечом  один  из  вьюков,  и  сыпанули  наземь  образа,
писанные на досках, литые из бронзы и золота  складни  и  распятия,  тяжелые
книги в медных кованых узорах.
   - Литье тяжелое да узорочье золотое в землю зарыть, - приказал  князь.  -
Во вьюках оставить токмо книги да иконки легкие. Да  чтоб  на  каждого  коня
более пуда не было.
   Иноки засуетились, исполняя приказ, дружинники кольчужки и  латы  с  себя
поснимали, стали детей в них обряжать, щиты привязывать. Смолк люд во дворе,
даже плача не слышно, только за стенами кричат и стонут пленные  женщины  да
татарва визжит, вызывая и дразня защитников монастыря.  Когда  колонна  юных
всадников выстроилась наконец у ворот, князь в пузырящейся на  ветру  рубахе
обошел ее, останавливаясь возле каждого наездника, проверил, хорошо  ли  все
привязано, кому-то подпругу подтянул, седло поправил.  И  каждому  отроку  в
глаза заглянул.
   - Помни, помни, - хрипло пришептывал он каждому. - Помни и сказывай детям
своим, аки гибла земля Русская. Помни, помни...
   Он твердил эти слова как молитву, как благословение, словно  отправлял  в
дальний поход дружину богатырей.
   - Помните, витязи мои, помните...
   Отроки же молчали, испуганно глядя из-под великих шлемов,  сползающих  на
глаза. А за их спинами, опустив головы, в исподнем, словно в саванах, стояли
уже приговоренные к смерти русские воины.
   - Помните! - хрипел князь, глотая кровь. - Все  помните!  И  те,  что  от
погибели спасутся, и те, что в  рабство  к  поганым  уйдут!  Помните!  Вы  -
русские люди!
   Когда все было готово, Олег  вновь  поднялся  на  стену  и  велел  подать
супостатам сигнал о переговорах.
   - А с нами что же? Что с нами будет? - зароптали внизу люди.
   И увидел князь сотни белых лиц, обращенных к нему. Насупясь,  готовые  ко
всему, стояли разоболоченные   дружинники  его,
сжимали в руках оружие, и  чернецы,  похватав  кто  копье,  кто  булаву  или
дубину, глядели на князя, ожидая своей участи. А дальше  -  смерды,  холопы,
ремесленники, женщины, старики и малые  дети.  Мелькали  в  толпе  рогатины,
топоры и вилы.
   Поклонился народу Олег, подождал, когда стихнет ропот, и поднял руку.
   - Много раз водил я вас в походы на ворога  лютого,  и  славу,  и  победу
вместе с вами делил. Да одолели нас поганые, побили дружину и князей побили.
И нет теперь во всей земле Рязанской силы такой, чтобы сладить с супостатом.
А посему детей спасать надобно, абы не сгинули под  татарами  люди  русские.
Поведу я вас ныне в неволю к поганым, и вместе с вами участь эту разделю.
   Еще раз поклонился  князь,  а  народ-то  внизу  обмер,  еще  белее  лицом
сделался.
   - Аки пропустят татары отроков наших сквозь войско свое, - продолжал Олег
Красный, - выходите из обители безоружными, с дарами, какие есть, да кладите
все к ногам Батыевым. Я  же  с  игуменом  пойду  сейчас  милости  у  поганых
просить, абы позволил ихний царь детей наших спасти да книги церковные...
   Ворота открылись ровно настолько, чтобы выпустить князя и старца-игумена.
Замерли  защитники  на  стенах,  сжимая  оружие.  Женщины,  улучив   минуту,
бросились к детям,  повисли  на  стременах,  тихонько  оплакивая  сыновей  и
дочерей своих.
   Олег шел к татарскому войску, и чудилось ему, будто оставшиеся за  стеной
люди дышат в его затылок. Игумен, волоча за собой посох,  что-то  шептал  на
ходу, взор его был  обращен  к  небу.  Орда,  оставив  потеху  с  женщинами,
выступила чуть вперед, заслонив собою костры.
   Горготала и шевелилась перед князем раскосая смерть...
   Они остановились в трех саженях друг от друга.
   Оглядел  Олег  Батыя-царя  и,  вскинув  голову,  оборотился  назад:  даже
попрощаться по русскому обычаю не довелось...
   - Что желаит русский князь? - спросил толмач.
   - Многих русских людей ты погубил, царь, - промолвил  Олег,  -  многих  в
полон взял, и города русские разорил да пожег. Добыча нынче твоя большая и в
людях, и в узорочье златом. Так  позволь  же  деток  малых  спасти  и  книги
церковный, от коих нет тебе зла и проку. Расступи воинов  своих,  царь,  дай
дорогу в чисто поле. А взамен голову мою бери и людей моих.
   Перекрестил игумен князя, и рухнул тот на  колени  перед  Батыем,  согнул
шею, глядит  в  землю.  Забормотали  между  собой  кочевники,  то  на  Олега
Красного,  то  на  монастырь  указывают.  Наконец  отставил  ногу  Батый   и
проговорил что-то, поигрывая кистями пояска.
   - Красивый ты, князь, и ростом могуч, и удалью, - перевел толмач. - Жалко
голову твою рубить.
   - Твоя воля, царь. Токмо  детей  выпусти.  Посовещался  Батый  со  своими
советниками и говорит:
   - А вот прими веру нашу - не токмо детей выпущу, а и тебе самому  лучшего
лекаря дам.
   Игумен взглянул на князя и отшатнулся, перекрестясь.
   - Приму, - сказал Олег. - Твоя воля... Засмеялся Батый, похлопал князя по
плечу, и свита его захохотала, иные аж за животы взялись.
   - А ты, поп, - толмач ткнул игумена кнутовищем в грудь.  -  Примешь  веру
нашу? Коли примешь-монастырь твой не тронем.
   - Изыди, сатана! - закричал фальцетом Парфентий. -  Поганые  вы,  и  вера
ваша поганая! Тьфу! Тьфу! Тьфу!
   Еще пуще засмеялись татары. А когда,  наконец,  натешились,  Батый  вытер
слезы и махнул рукой.
   - Выпускай отроков, - сказал толмач. - Пускай идут с миром!
   Игумен Парфентий тотчас же махнул платком защитникам  монастыря,  а  двое
кочевников  с  обнаженными  саблями  встали  подле   князя,   связали   руки
сыромятиной и пригнули голову к земле. Поднял князь глаза - степняк в лисьей
шапке глядит равнодушно, словно каждый день русских князей в полон берет.
   Тем временем из ворот обители выскочили тридцать всадников, которых из-за
луки седла чуть видно. Несколько дружинников  выскочили  следом,  понужая  и
схлестывая коней, пока те не пошли в галоп прямо на  черную  тучу  ордынцев.
Передние ряды татар расступились, образовали дорогу, и кони, почуяв свободу,
устремились в эту брешь.
   - Помните! - кричал и хрипел им Олег Красный. - Помните, аки гибла  земля
Русская!
   Он хотел вскочить, но рука  кочевника  надавила  на  голову.  Олег  и  не
противился ей, склонился.
   И тут до слуха его донесся яростный  крик  со  стен  монастыря  и  глухое
горготанье татарского войска. Вырвался  князь  из-под  руки  палача  своего,
вскинул голову - что это?!
   Передние ряды кочевников сомкнулись, и в  образовавшемся  круге  метались
испуганные лошади с маленькими русичами. Несколько пеших воинов  уже  ловили
скачущих коней, и на помощь к ним спешили всадники, размахивая арканами.
   Не прошло и минуты, как все было кончено. Замкнутый  круг  истончился  на
нет, и растворилось в черной туче маленькое облачко юных витязей. Их стащили
с лошадей, содрали кольчуги, вспороли притороченные вьюки.
   Однако трем самым горячим лошадям удалось прорвать круг, и  они,  стелясь
по земле, умчались в поле. Следом вывернулась погоня, засвистели стрелы,  но
беглецов не достали.
   Вскочил Олег Красный, пытаясь разорвать путы, кинулся к Батыю и забился в
руках его свиты. Палач в лисьей шапке ударил эфесом сабли  князя  по  старой
ране в грудь, и рубаха, окрасившись кровью,  прилипла  к  телу.  Но  в  этот
момент, не чуя  боли,  увидел  Олег,  как  из  ворот  монастырских  высыпали
защитники и ринулись на татар.
   Схватка была короткой и жестокой. Вначале  горсточке  защитников  удалось
вклиниться в  толпу  кочевников,  и  Олегу  показалось:  дрогнули  их  ряды,
попятились. Но и это был коварный обман!  Плотно  окруженные  орущей  стаей,
воины бились, стоя спина к спине, и ряды их таяли. Однако вокруг корчились в
агонии десятки врагов, словно земля под ними была горячей.
   Князь рвался к защитникам, орал и захлебывался кровью. Он  видел,  как  у
пылающих костров возникла еще одна  схватка.  Женщины  выхватывали  из  огня
горящие головни и метали их в супостатов. В дико орущей  свалке,  в  черной,
раскосой стае мелькали белые, нагие тела и блистающие огнем поленья.
   Это было страшно и невыносимо обидно - смотреть,  как  бьются  и  умирают
твои братья, сестры, видеть все и стоять связанным, плененным по собственной
воле и обманутым.
   Но пал последний защитник от удара  сабли,  пали  связанные  по  пятеркам
женщины, побитые стрелами. И только тогда Олег  заметил  игумена  Парфентия.
Старец, забытый в неразберихе, с молитвою на устах и ножом  в  руке  шел  на
Батыя. Тот же, окруженный кольцом  свиты,  спокойно  взирал,  как  несколько
расторопных его воинов ходили между павшими  русскими  и  добивали  раненых.
Игумену оставалось сделать последний рывок, чтобы пробиться  сквозь  ханскую
охрану, однако в этот момент его заметили и ударили щитом по голове.  Игумен
сунулся вперед, скрябнул ножом по кольчуге Батыя и рухнул на землю.
   Затем Олега подтащили к костру, где уже стояли, сгрудившись, дети.  Рядом
валялись на земле вытряхнутые из вьюков книги и иконы.
   - Не губи отроков, царь, - прохрипел князь Олег. - Возьми мою голову...
   - Младенцы живой-хорошо, - объяснил толмач. -  Продадим,  хорошо  платить
будут. А ты, князь, хану Батыю теперь служить станешь.
   Его уже не охраняли, и Олег стоял среди супостатов, занятых своим  делом,
и  толкаемый  ими.  Воин  в   лисьей   шапке   гортанно   прокричал   что-то
соплеменникам, и книги полетели в костер. Потом сюда же притащили связанного
игумена, освободили от веревок, облили нефтью и поставили на ноги. Парфентий
очнулся, утер лицо и вдруг, подняв кулаки к небу, широко разинул рот и хотел
крикнуть что-то, но не успел. Так и пошел старец в огонь с воздетыми  руками
и открытым, словно для проклятья, ртом.
   Удалось все-таки Олегу Красному порвать путы...
   Глянул он в последний раз на багровый  закат,  на  дальний  горизонт,  за
которым скрылись спасшиеся маленькие витязи, на костер, где корчился в муках
пылающий игумен и исчезали, рассыпались в прах книги.
   Глянул и ослеп.
   - Помните! - неизвестно кому прокричал Олег и, вытянув руки вперед, пошел
в огонь. Сделал шаг, второй - в грудь уперлось копье. Он перехватил  его  за
древко и сделал еще один шаг...
   Оторвалась и ушла от  погони  кочевников  тройка  всадников.  Мчались  по
заснеженной земле белые от  пены  лошади,  хрипели,  запаленные  скачкой,  и
уносили на себе все, что осталось от разоренного города.
   Первым пал конь под сыном боярским Ивашкой, "троком десяти лет  от  роду.
Выбрался Ивашка из-под лошади, скинул кольчужку и закричал своим  товарищам.
Подхватили его в седло на другого коня и тюк с  книгами  взяли.  Да  недолго
ехали: еще одна лошадь пала, теперь под Кузькой  -  сыном  бортника.  Третий
отрок, Вавила, без роду-племени, сам спешился. Привязали они кое-как  вьючки
к последней лошади и побрели лесом куда глаза глядят, Ивашка хромает -  ногу
ушиб. Идут - словом не обмолвятся, будто языки отнялись, только снег на ходу
хватают - пить хочется.
   До ночи блуждали они по черному  лесу,  пока  на  реку  Проню  не  вышли.
Переночевать бы надо,  огонь  развести,  а  нечем.  Остановились,  последний
конь-то сразу на землю и лег, да, видно, заподпружился  и  издох.  Прижались
отроки к нему, и пока лошадиный бок теплый был-спали. Наутро  Кузька  раньше
всех проснулся, берегом туда-сюда прошел и говорит:
   - Недалече тут весца  есть. Мы с тятькой  бортничали,
так я видал.
   Приладили отроки лямки к вьючкам, взвалили на плечи  и  пошагали.  Вавиле
меньше всех ношу дали, поскольку он сам - меньшой, восьми годов нету.  Вышли
они из лесу, а где весь была - г -  лишь  головни  лежат,  уж  и  снегом  их
припорошило. Пока кочевники держали Пронск в осаде, должно быть, все селения
в округе пожгли. Народ ушел, разбрелся по лесам от супостата, а кого в полон
угнали. Одна только курочка живая осталась, бродит по улице, снег разгребает
и кормится. Поймали ее отроки, самим есть хочется, а шею рябенькой своротить
никто не берется - жалко. Понесли с собой. Дорогой-то она  возьми  да  яичко
снеси. Вот радости было! Меньшой Вавилка ловчее всех оказался, схватил  яйцо
и с ним в кусты. Ивашка с Кузькой догнали его, отобрать  хотели,  а  яйцо  в
руке у Вавилки хрупнуло и стекло на землю. Остановились  дети,  глядят,  что
наделали. Вавила не вытерпел и заплакал.
   - Не плачь, - сказал Кузьма. - Пошли дальше, людей искать.
   Чем дальше уходили они, тем гуще становился черный лес.  Ни  дорожки,  ни
тропинки. Бурелом один, деревья скрипят, воронье над головами носится, а  то
по сушинам сидит,  сытое.  Выбились  из  сил,  присели  отдохнуть.  Вьюки-то
тяжелы, лямки плечи нарезали.
   - Давай их спрячем, - предложил Кузьма. - А найдем людей - вернемся.
   - Князь не велел, - сказал Ивашка. - А ну как спросит, когда татар побьет
и возвратится?
   - А побьет ли? - усомнился Вавила, облизывая грязную  ладошку  -  до  сей
поры яичком пахнет. - Он ведь сказывал, татар сила несметная.
   - Побьет! - заявил Ивашка. - Соберет новую дружину и побьет.
   - А ты грамоте учен? - спросил Кузька.
   - Учен! - ответил боярский сын. - И чтению и письму учен.
   Развязал  Ивашка  холстину,  куда  книги  были  увязаны,  вынул  харатьи,
приставил палец к букве, а прочитать не может.
   - Чудно писано! - сказал он. - Вроде и не по-нашему.
   - Ага, врешь! - обрадовался Кузька. - Сказывал - учен! По-каковски тогда,
коли не по-нашему?
   - Верно, поганое это письмо, - заключил Ивашка.
   - Из святой обители и поганое? - засмеялся Кузька. -  Али  ты  от  страху
перед татарами и азбуку забыл?
   Вавилка же сидит  себе  и  ладошку  нюхает  -  эх,  сладкое  яичко  было!
Рассердился боярский сын, выхватил другую книжицу и давай тянуть:
   - И идоша князи 9 дьнов ис Ки-е-ва, и бысть весть по-лов-цам...
   - Гляньте! - прошептал Вавила. - Лешак!
   Встрепенулись отроки, прижались  друг  к  другу.  Неподалеку  от  них  на
пенечке - старичок с палочкой. Борода длинная,  белая,  на  плече  лежит,  а
личико маленькое - с ладошку. Едва лишь увидели  лешего,  как  тот  встал  с
пенечка и к беглецам подошел. Вавилку по голове погладил, Кузьку  с  Ивашкой
за чуприны потрепал. Ивашка перекрестился и спрашивает:
   - Кто ты? Леший?
   - Видно, леший, коли в лесу живу, - печально  сказал  старичок.  -  Нынче
леших по лесам - видимо-невидимо... А вы, книжники, куда же путь держите?
   - От татарской неволи бежим, - промолвил Ивашка. - Из Пронска-города.
   - А у меня яичко разбилось, - сказал Вавила и заплакал.
   Обнял старец Вавилу, прикрыл его полой армяка.
   - Из-за чего спор-то промеж вас вышел?
   - Да вот, князь Олег с нами книги послал, а одна  книга  не  читается,  -
сказал Ивашка. - А он смеется, сказывает, читать не умею.
   Взял старичок харатьи, пошевелил губами, вроде читает. Вавилка успокоился
и заскучал. Филина на дереве увидел - сидит тот и глазами лупает,  на  людей
смотрит. Коршун в поднебесье кружит, и так высоко, что на крестик похож.  Но
мало-помалу прислушался Вавилка к словам старца, и что за чудо! Вдруг почуял
отрок, как начал он расти, подниматься от земли все выше и выше. Глядь, а уж
вровень с лесом! Руку протянул - филина за хвост потрепал. Да вот уж и филин
внизу остался! Вровень с самыми высокими деревьями отрок стал,  одним  шагом
реку перешагнул, одной рукой сосну из земли вырвал. А слова-то старца только
силу еще набирают.  Немного  погодя  чует  Вавила-лес-то  под  ногами  ровно
быльник в поле, а коршун уже возле груди кружит. Огляделся  отрок-великан  -
земля кругом до Волги видна, а все еще ширится, ширится! Вот уж и  облака  в
бровях Вавилиных путаются, смотреть мешают. Провел он  рукой  впереди  себя,
смел в сторону тучи - край моря увидел, горы, леса и Дикое поле . Разом всю землю Русскую охватил.
   Пожары на той земле горят, орда ровно  смерч  к  новым  городам  и  весям
подкатывает. И услышал Вавила стон, и почуял  Вавила,  как  жалость  и  боль
охватывает сердце, будто снова последнее  яичко  в  его  ладони  хрупнуло  и
утекло меж пальцев.
   И наполнилось гневом сердце отрока...

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   Провожали и благословляли Анну так, словно за тридевять земель посылали.
   Еще с вечера  Марья  Белоглазова  бродни  приготовила,  рыбьим  жиром  их
смазала, отмя