Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
ситцевой тряпкой, - вот и вся
обстановка. Да еще из-за печи торчит высокая спинка деревянной кровати.
Анна украдкой осмотрела стены, углы: даже икон нет...
Власов сидел вполоборота к ней и поглядывал в окно, ерзая на лавке,
словно нетерпеливо кого-то поджидал. Надо было начинать разговор, но Анна
вдруг ощутила, что не знает, с чего начать. Тут не в Макарихе, у Марьи
Белоглазовой, тут самой надо задавать вопросы...
- Откуда будете-то? - наконец спросил Власов совершенно равнодушно и
будто невзначай.
- Из города я приехала, - ответила Анна, прислушиваясь к своему голосу.
Казалось, говорил кто-то другой, она лишь открывала рот...
- Да-а, - протянул Пимен Аверьяныч и заерзал еще сильнее, по-прежнему
косясь в окно. - И в городе у вас такая жарынь стоит?
- Жарко, - сказала она, чуя легкий озноб между лопатками.
- Во-во! - подхватил Власов. - Кругом, сказывают, нынче так... В газетах
вон пишут тоже, будто в Бангладеш жара стоит, все колодцы пересохли...
- Где? - удивленно спросила Анна.
- Да в Индии штат такой есть-Бангладеш называется.
И надолго замолчал. Анну же этот бестолковый и банальный разговор о
погоде лишь подхлестнул. Лучше уж выбросить все козыри сразу, выложить, что
надо, только не сидеть и не тянуть резину. Разум еще барахтался, противился
- не спеши, не злись, не гони коня - пропадет! Но вести пустой разговор уже
не было сил.
- Я, Пимен Аверьяныч, к вам по делу пришла, - сдерживаясь, проговорила
Анна. - Поговорить вот хотела...
- Ну ясно; - по делу, - согласился Власов. - Без дела-то, поди, и чирей
не садится... Дел нынче много у всех! Вот пишут, человек в космос полетел,
Юрий Алексеевич Гагарин. Тоже дело... А у тебя какое?
- Я кержаков ищу, - ответила Анна. - Старообрядцев... Интересуюсь, как
они живут.
"Боже мой, как глупо! - ахнула она, сжимая кулаки. - Ведь Аронов
предупреждал: не называй их кержаками, обидятся..."
- Чего их искать-то? - спросил Власов. - "Ищу"... Вон они, кержаки, -
кивнул он в сторону, - так и живут... А что? Вы из какой-нибудь организации
или учреждения? Уполномоченные, что ль? - Власов насторожился и перестал
ерзать.
- Да нет, - мягко сказала Анна. - Я из Академии наук, археограф.
- Вон оно что-о! - протянул Пимен Аверьяныч. - Из наук, значит, ученые
академики... А чего кержаки-то тебе?
- Я книгами интересуюсь, - объяснила она. - Старыми... Их теперь уже
нигде нет, а у кержаков сохранились.
- Ага! - догадливо сказал Власов. - Это в которых про Бога, что ль,
писано?.. Ну интересуйтесь. Раз интерес есть - интересуйтесь. У меня тоже
есть интерес, вот пенсию выхлопотать не могу. Вишь, девонька, у меня стажу
есть десять лет, я лес валил... Ну, валил, как надо: сосенка к сосенке,
нормы по две, бывало, делал, а в стаж для пенсии эти десять лет не хотят
считать. Во какой интересный интерес!
Анна помолчала, стараясь выказать сострадание, и вновь о своем:
- Мне сказали, что у вас книги есть. Будто сохранились...
- Это кто же сказал-то? - удивился Власов и потеребил бороду.
- Люди сказали... - неопределенно ответила Анна.
- Ну и люди! - хохотнул он. - Да откуда у меня-то? Э-э-э... - он махнул
рукой и выглянул в окно. - У матери моей были. Мать и читать читала... А как
помереть ей, куда-то все девала, не знаю.
Власов вскочил, отдернул занавеску на полке, снова сел.
- Может быть, вы поищете? - спросила Анна. - Не могла же она их
выбросить.
- Как не могла? Могла... Могла и закопать, и отдать кому, чтобы люди не
смеялись... Искал же вот, нету... - он потер локтем стекло, выглянул. -
Нынче-то кто в бога верует? Никто почти. И книги эти не нужны... Я еще
молодым ходил, мать-то спрашивает: ты книги читать будешь или на гармони
играть? Я, конечно, лучше на гармони, думаю. Гармонь себе купил. Во он,
стоит, под кроватью. Хромка-однорядка... Голоса позападали, так не играю
теперь.
- Да, жалко, - после долгой паузы проронила Анна.
- Жалко-жалко, - подтвердил Власов. - Как не жалко? Жалко...
- А у кого сохранились книги - не знаете?
- Нет, не знаю, - бросил Пимен Аверьянович. - Кто знает? Я никуда не
хожу. Рази на работу токо... И ко мне не ходят. А живу один.
Несколько минут сидели молча, и Анна чувствовала, как пропадает последняя
надежда. Нет, чуда не будет. Власов не достанет откуда-нибудь и не выложит
перед ней ни листочка. Скорее всего у него и в самом деле нет.
- Ну что ж, извините, побеспокоила, - вздохнула она и встала. - Я пойду.
- Нич„, нич„, иди, - разрешил Власов. - Жарынь вот токо на дворе - спасу
нету.
- До свидания, - сказала Анна, держась за скобку двери.
- Счастливый путь! - кивнул Власов, не вставая. - Головку-то ниже пригни,
а то косяк низкий - ушибешь головку-то ненароком.
Ушла она совершенно обескураженной и долго не могла прийти в себя. На
одной из улиц заметила скачущего всадника и сошла с проезжей части. Однако
лошадь остановилась и заплясала, высоко поднимая ноги.
- Гуляете? - спросил начальник милиции и похлопал коня по шее. - А
кобылка моя - видели? Одыбалась, родимая! - Он спешился и подошел к Анне.
- У Власова книг нет, - грустно сказала она. - Говорит, мать все куда-то
унесла...
- Не может быть! - Глазырин рубанул рукой. - Мать у него лет восемь назад
померла, а книги я видел весной! Ну-ка, идем в отдел!
В отделе милиции он вызвал к себе кого-то из работников и, поджидая,
перебирай бумажки на столе. Вошел парень в гражданском, поздоровался и
остановился у порога.
- Слушай, Клименко, мы ходили с тобой к Власову алиментщика искать? -
спросил Глазырин.
- Ходили, товарищ майор, - подтвердил Клименко.
- Ты книги у него в кладовке видел? Ну, в кадках-то?
- Так точно.
- Вот, - сказал Глазырин Анне. - Если мне не верите.
- Видел, - еще раз подтвердил Клименко. - Штук двести или триста будет.
Моим глазам свидетелей не нужно.
- Ну, ты подзагнул, - поморщился начальник милиции. - Может, штук сто
только...
- Это в одной кадке только. А в других? - начал спорить Клименко. - Даже
открывал, смотрел - написано не по-русски... А что такое, товарищ майор?
- Ладно, ничего, - буркнул Глазырин. - Иди, работай...
Клименко ушел. Начальник милиции склонил голову, уперся взглядом в стол,
и Анна заметила, как краснота с его крепкой шеи медленно переползает на
лицо...
НИКИТА СТРАСТНЫЙ
Гудошников пробирался на Печору. После пропахших рыбой и лесом олонецких
краев он с удовольствием вдыхал запах хлеба. Отовсюду только и слышалось:
- С хлебом нынче, с голоду не пропадем!
- Дал Бог, уродился хлебушек!
- Только бы голоду не случилось где! Не то выгребут опять...
Хлебом пахло в теплушках, в товарных вагонах, на постоялых дворах и
вокзалах. Хлебом пахло от крестьян, встречающих поезда, от буржуев, теперь
именуемых нэпманами, и красноармейцев, с которыми Гудошников ехал до
Вологды.
Хлебом же пахло от беспризорников, кочующих на зиму в теплые края.
И везде ели. В вагонах, в базарных рядах, на станциях. Жевали этот самый
хлебушек где с жадностью, где с наслаждением, и никто не смотрел на него
равнодушно. В глазах рябило от жующих ртов, от рук, державших ломти и
горбушки. В ушах стояли нескончаемые разговоры-хлеб, хлеб, хлеб... Словно
вдруг вся Россия, оставив большие и малые дела, села за стол с караваями и
стала наедаться за вчерашний голодный день, за сегодняшний хлебный и впрок,
на завтра. Было в этом - что-то печальное и радостное одновременно.
В Вологде Гудошников пересел на открытую лесовозную платформу. Трое суток
его болтало и продувало до костей, хотя состав тащился медленно и подолгу
стоял на разъездах. Подъезжая к городку Печоре, Никита заболел. Кашель рвал
легкие, обветренные губы потрескались, кровоточили, и стоило только
чуть-чуть пошире открыть рот, как перед глазами возникали красные круги,
тошнило.
В Печоре платформу загнали на запасной путь. Гудошников, едва спустившись
на землю, сделал несколько шагов и упал на рельсы. Сознания он не терял, но
встать сам не мог. Неожиданная слабость бесила его, Никита скреб ногтями
мерзлую землю, упирался ногой в шпалы, но сил хватило лишь на то, чтобы
сползти с насыпи.
- Эй! - как во сне донеслось откуда-то. - Здесь инвалид упал, убери-ка
его с путей!
Черный человек склонился над Гудошниковым, взял его под мышки и легко,
словно подростка, понес в сторону от полотна. Никита сопротивлялся, кричал,
что пойдет сам, однако все больше обвисал на руках несущего. Возле будки
стрелочника его посадили на кучу шпал и привалили спиной к стене.
- Отдохни малость, - погудел над ухом окающий говорок. - Эк тебя
лихорадит-то.
Гудошников рассмотрел перед собой грузного, краснолицего человека в
суконной поддевке и скуфейчатой шапке. Человек положил к ногам Никиты его
котомку и сел рядом.
- Чай, заболел, огнем весь горишь.
- На платформе продуло, - едва слышно проронил Гудошников, ощущая тепло и
покой. Сквозь прикрытые веки ему мерещился солнечный свет, хотя было
пасмурно, перед глазами стояла неясная краснота, пылали щеки.
- Пойти-то есть куда? - спросил человек. - Аль не здешний?
- Из Питера я, - Никита сделал попытку встать - не вышло.
- Ойда-ко в избушку, - решительно сказал человек. - Я тебя на топчан
положу.
Гудошникова завели в будку стрелочника и уложили на постель. Затем, в
полусне, он что-то пил, горячее и безвкусное, кому-то отвечал на вопросы и
прежде, чем заснуть окончательно, успел рассмотреть два маленьких образка на
грубо сколоченной божнице.
Проснулся он только утром, от лязга буферов и вагонного грохота.
Подскочил, огляделся.
- Где я?
В будке пахло хлебом и печеной картошкой.
- На станции, - сказал краснолицый человек.
- А ты кто?
- Я-то? Да стрелошник я, - махнул рукой хозяин будки. - Питье тебе
поспело, на-ко испей, странничек...
Никита взял из рук стрелочника солдатскую кружку, обернутую холстиной,
отхлебнул. Горечь связала рот, защемило в скулах.
- Пей-пей, - подбодрил хозяин. - От лихоманки-то другого зелья и ненужно.
Терпи и пей. Пропотеешь - всю хворь как рукой...
Обжигаясь, Гудошников выпил отвар и откинулся на подушку. Почувствовав
некоторое облегчение, он осмотрелся. Отстегнутый протез лежал на котомке
возле топчана, шинель висела в углу, рядом с хозяйской поддевкой и какой-то
черной, бесформенной одеждой. Стены будки побелены, кругом чисто, убого и
светло. Взгляд Никиты снова остановился на божнице.
- Ты случайно не из монахов? - спросил Гудошников. Стрелочник
насторожился, брякнул посудой у печурки и, отвернувшись, вздохнул тяжело.
- Из монахов и есть... А ныне стрелошник...
- Расстрига?
- Расстригли, - бормотнул стрелочник. - Был Ипатом, в иночестве, а ныне
опять Макаром Окоемовым зовут, бумагу выписали.
- Согрешил, поди? - улыбнулся Никита. - Перед богом провинился?
- Нынче все грех творят, всех расстригают... Ох, Господи!
- А в каком монастыре был? - спросил Никита. - В какой крепости сидел?
- В Северьяновой обители был, - снова вздохнул Ипат-Макар. - Светлая наша
обитель была, тихая. Разве что паломники-богомольцы захаживали.
- Так я иду в Северьянову обитель! - обрадовался Гудошников. - Четвертую
неделю из Олонца добираюсь!
- Уж не паломник ли, часом? - поинтересовался бывший монах, и Никита
уловил легкую иронию.
- Да нет, не паломник, - мирно улыбнулся Никита. - Я по другому делу.
- И то вижу - по другому... - подтвердил стрелочник и покосился на
шинель. - Нынче паломники в Северьянову не ходят. - В кармане шинели,
вспомнил Гудошников, лежал маузер. Значит, пока он спал, бывший инок
проверил, может быть, и в котомке пошарил...
- Между прочим, по чужим карманам, Ипат... или как тебя... лазить грешно,
- сухо сказал Гудошников. - Хоть в иночестве, хоть в миру.
- А как же? - не согласился стрелочник. - Должен я поглядеть, что за
человека взял? На полотне подобрал? А ну, коли ты бы преставился тута? Мне
потом перед властями ответ держать. За комиссара-то люто бы спросили...
- Ладно, - махнул Никита. - Спасибо, что подобрал.
- Что же я, не понимаю: хворый на рельсах упал - не бросать же его? Да
еще инвалид. Мне-то все одно: комиссар не комиссар, человек, божья тварь на
железке лежит...
- Слушай, Макар! - оживился Гудошников. - А есть у вас в Северьяновом
иеромонах Федор?
- Был Федор, - стрелочник снял чугунок с печки, ; вытряхнул картошку на
стол. - Был, да вот недолга...
- Умер?!
- Да живой, поди... Что ему сделается? Шестидесяти не было... Чай, тоже
где-то мытарится. Не стрелошник, конечно. Это я в стрелошники попал...
- Что? У вас и иеромонахи расстригаться начали?
Бывший инок вскинул голову, покраснел еще больше и, видно, хотел ответить
зло и решительно, но сдержался, тихо проронил:
- Сами обитель закрыли, теперь смеетесь...
- Разве Северьянов монастырь закрыли? - удивился Никита, приподнялся в
постели и сел.
- Нынче весной и закрыли, - после паузы сообщил стрелочник. - Нас вот по
округе расселили. Кто на лесоразработки угодил, кто на сплав... Девяносто
душ братии было. Немощных на попечение отдали, молодым... Так и живем
теперь...
Макар собрал несколько картофелин в плошку, посолил, сбоку положил
горбушку хлеба и подал Гудошникову. Никита поблагодарил, однако есть не
стал. Бывший чернец помолился на образа и принялся за трапезу. Ел он
медленно, нежадно, задумчиво глядел куда-то мимо хворого гостя и время от
времени вздыхал.
- Где же все-таки Федор сейчас? - тихо спросил Гудошников.
- Что ты спрашиваешь так? - прожевав, поинтересовался Макар. - Родня он
тебе или как?
- Родня, - сказал Гудошников. - Кровная родня... Так где же он?
- Нынче все пошли родню искать, - сказал стрелочник. - Нынче токо за
родню и надо держаться... Ишь ты, как вышло-то? Ты комиссар, а родня -
иеромонах, тоже навроде комиссара... А где он - один Бог ведает. Игумену
нашему, владыке, указ из епархии пришел в Казань подаваться. Он, вишь,
дворянского роду, его на чугунку не пошлют. Везде на теплом месте будет... А
Федор-то, родственник твой, с ним собирался, да что-то не взял его игумен.
Отца Василия взял, а его не взял...
- Так куда же он делся? Федор? - Никита схватил протез, повертел в руках,
бросил на котомку.
- Не знаю... - проронил стрелочник. - Сказывали, будто он на острове
остался, с Петром, при пустой обители жить... Другие сказывали, все ж таки с
владыкой в Казань подался... Не знаю. Нынче человека отыскать труд-но-о...
Все перемешалось.
Никита стиснул зубы: новости обескураживали, бывший монах прав - где его
теперь искать, Федора, с рукописью? Хорошо, если он на острове остался, при
монастыре, а если нет?
- Нас, Божьих людей, на чугунку работать послали, - продолжал Макар. -
Тут гремит все, вонь экая, огонь кругом... Ад, и только...
- Ты сам посуди, Макар, - тряхнув головой, сказал Никита. - В стране
революция, наш лозунг: "Кто не работает - тот не ест!", а вы там, в
монастыре, дармоедами сидели на государственной земле. Все люди работают,
добывают хлеб, вы же у этих людей на шее сидели. Это не по-Божески, верно?
- Я на чужой шее никогда не сидел! - отрезал инок-стрелочник. - Я в
обители работал, рыбачил круглый год, у меня коросты с рук не сходили! А ты
говоришь - дармоед... И теперь свой хлеб зарабатываю, по миру не хожу и не
прошу.
- Значит, игумен ваш барином жил! - Никита снова взял протез и начал
пристегивать. - На него работали.
- Я за других не знаю, - смиренно ответил Макар. - Я за себя говорю... Не
нами-то заведено, на все воля божья...
- Ага, как чуть - так воля Божья! Любую несправедливость можно на нее
списать. Сам-то ты как думаешь? Есть у тебя голова?
- Голова-то есть...
Чернец умолк и перестал есть. Гудошников надел сапог, подковылял к
шинели.
- Куда вывезли имущество из монастыря? - спросил он, не глядя на хозяина.
- Кто его знает? - вздохнул стрелочник. - Сначала братию вывезли, потом
уж имущество... А куда - неведомо. Слыхал токо, гроб со святыми мощами в
казну пошел. Гроб-то серебряный был, тридцати пудов весом. Мощи вытряхнули,
гроб - в казну.
- А книги? Библиотеку монастырскую?
- Не знаю... - равнодушно сказал Макар. - Я книг не читал, я рыбачил...
Это родственник твой, Федор, книжник был. С него и надо спрашивать про
книги. Вот сети и невод в рыболовную артель отдали, и соль с бочками туда же
увезли, говорят. Сети хорошие были, новые еще, сам вязал... Ты что же, так
прямо и пойдешь в Северьянову?
- Так и пойду, - сказал Никита, надевая шинель. - Пойду искать.
Монах глянул на него с интересом.
- Ты про имущество спросил... Клад какой, что ли, ищешь?
- Клад.
- Напрасно токо мучения терпишь, - уверенно сказал стрелочник. - Новая
власть до тебя там пошарила... А что игумен попрятать успел, так не сыщешь.
И Федор, родственник твой, навряд ли знает...
Никита резко повернулся, ухватился за косяк.
- Что прятал игумен?
- Золотишко, верно, с икон да из ризницы, - спокойно сказал Макар. -
Сказывали, оклады-то еще до закрытия пропали...
- Ты об этом говорил местным властям?
- А то как же - не говорил? Власти сами спрашивали, от них и узнал.
- Ну ладно, Макар, - помолчав, сказал Никита. - Привыкай к новой жизни,
привыкай... А я в Северьянов монастырь пошел. Спасибо тебе за хлопоты.
Макар потрепал худосочную бороду, посмотрел жалостливо.
- Ты в обители-то остерегайся... Сказывают, нехорошо там стало, как
закрыли, будто зло творится. Ты хоть и комиссар, а остерегайся...
Мимо будки с грохотом прокатился состав. Мелко зазвенела посуда на столе,
задрожало стекло в окошке. Гудошников открыл дверь и очутился на улице.
Ветер ломал голые верхушки деревьев, в воздухе пахло снегом...
Разузнать что-либо об участи библиотеки Северьянова монастыря и о судьбе
иеромонаха Федора Гудошникову не удалось. Одни говорили, что книги вывезли,
поскольку при закрытии монастыря был какой-то представитель из
Усть-Сысольска, который интересовался библиотекой, и якобы он ее вывез в
неизвестном направлении, может быть, даже взял книги себе, другие уверяли,
что их выбросили в реку и они уплыли, поскольку святое писание в огне не
горит и в воде не тонет( а иконы будто порубил и сжег Петро Лаврентьев,
единственный нынешний житель острова, где стоит монастырь. А иеромонаха
Федора будто недавно видели в этих краях, но точно не узнали - он или не он,
поскольку раньше он был тучным и достаточно молодым мужчиной, встречали же
худого и старого, но похожего.
Из Печоры Гудошников выехал на второй день с хлебным обозом, который шел
в поселки лесозаготовителей. Обоз охраняли четверо красноармейцев с
винтовками, однако и сами обозники ехали с ружьями, берданками и шомполками:
говорили, что в окрестностях ходит банда...
С утра подстыло, но к полудню дорогу развезло, и телеги, груженные
мешками с мукой, тонули по ступицы. Возчики, проклиная все на свете,
распрягали коней, разгружали телеги и вытаскивали их на себе. Коней жалели,
себя - нет. Шестнадцать подвод растянулись на версту, хотя
красноармейцы-охранники то и дело задерживали передних, чтобы подтянулись
отставшие. На следующий день ударил мороз, дорогу сковало, и повозки нещадно
тряслись по ухабам и шишкам. Гудошников лежал на мешках, прикрытый ямщицким
тулупом, и каждый толчок болью отдавался