пятой,  погибающей  частью  библиотеки,  которая
лежала на досках в  углу  липкой,  бесформенной  массой.  Он  пытался  ножом
разлепить листы, но едва касался, как прелая бумага расползалась, высушенная
же  возле  печи  рассыпалась  в  труху.  Отдельные  страницы  рукописей  ему
удавалось прочесть, и он старательно переписывал их  содержание.  Нужен  был
какой-нибудь закрепляющий раствор, но где его взять здесь, на острове?
   Гудошников чувствовал, что именно в гибнущей части  собрания  есть  самое
редкое и ценное, по опыту зная, что в сабельной кровопролитной атаке  гибнут
чаще всего самые смелые и дорогие товарищи! Здесь же, возле умирающих  книг,
для Никиты Гудошникова перестала существовать его первоначальная цель,  ради
которой он пошел по России. Таинственная  рукопись  языческого  певца  Дивея
больше  не  туманила  и  не  распаляла  сознание.  Трагедия  северьяновского
собрания поставила ее в один ряд с другими рукописями.
   Кое-как подставив "костыли" пострадавшим  книгам,  Гудошников  взялся  за
составление каталога...
   Когда он с Ильей и старцем Лаврентьевым  возвращался  с  берега,  упустив
офицера, у монастырских ворот их  окружили  псы;  виляя  хвостами  и  норовя
лизнуть руку, они просили подачку. Илья схватил палку, стал отгонять  их,  и
Никита еще одернул его, дескать, чего ты на них поднялся? Надо  было  против
бандитов подниматься, а не против собак.
   Но, спустившись к сараю, Гудошников увидел страшную  картину,  поразившую
его воображение. Труп убитого казака был окружен плотным  кольцом  собак,  и
рыжий кобель, видимо, вожак стаи, щерясь на сородичей,  грыз  лицо  убитого.
Остальные сидели смирно и ждали,  когда  он  насытится.  И  дождались.  Едва
кобель отошел, облизываясь, стая бросилась к телу с яростным ревом и хрипом.
Придя в себя, Никита выхватил маузер и открыл огонь. Расстреляв все патроны,
он зарядил винтовку. Илья, испуганно втянув голову, пятился назад. И  только
бывший узник монастырской тюрьмы девяностолетний Лаврентьев стоял  спокойно,
невозмутимо и глядел на происходящее, опершись на посох.
   С тех пор Гудошников не пропускал ни одной собаки. За два месяца он выбил
всех псов на острове. Он сам не понимал, отчего при их появлении  становился
бешеным, и патронов не жалел. Но еще где-то бродил рыжий  кобель-вожак  и  с
ним черная сука, хитрые, стреляные, по сути,  уже  дикие  звери.  Случалось,
.они начинали  выть  среди  ночи,  и  тогда  Гудошников  просыпался,  хватал
винтовку и выбегал на улицу.  Караулил  часами,  таился,  скрадывал,  увязая
самодельным протезом в снегу, но подстрелить никак не мог.
   - Оставь на расплод, человече, - советовал старец Петр Лаврентьев. - Даже
Бог после Потопа разрешил Ною взять каждой твари по паре.
   - Всех под корень! - горячился Никита. - Это страшные твари! Всех!..
   В те годы и слыхом не  слыхивали  о  фашизме.  Позже  Никита  Гудошников,
произнося это слово, будет вспоминать собак  Северьяновой  обители.  Фашизм,
утверждал он, извращая этимологию этого слова, от собачьей команды - фас!
   - У этих тварей психология нищих - наследственная, - горячился Никита.  -
Они опаснее волков, коварнее шакалов! Выведу эту породу! Под  корень!  Чтобы
не распространялась зараза и не поганила собачий род.
   - Наивный ты, человече, - храня спокойствие, не соглашался старец Петр. -
Любая животина, что возле человека живет, не дикая, а очень даже разумная. И
характер-то свой, и поведение от людей перенимает. Откуда  же  еще?  Не  зря
сказывают: каков хозяин, такова и собака... Побьешь  этих-другие  останутся.
Пока есть на земле нищие люди - и собачки нищенствовать будут. Собак  пулею,
а людей чем?
   - По-твоему, все зло - в человеке? -  спорил  Никита.  -  Хорошо,  теперь
после революции нищих не будет. Люди  станут  есть  досыта,  учиться  будут,
заниматься наукой, искусством. И зло исчезнет?!
   - Зло не исчезнет, зло, оно в самом существе человеческом, - вещал старец
Петр. - Во всех делах и помыслах его.  Вроде  добро  вершат,  жизни  на  это
кладут, ан, глядишь, все злом оборачивается! Так-то, человече...  Собачки  -
они что, они  хоть  мертвого  грызли,  а  люди-то  живьем  друг  друга.  Над
упокойником слезы проливают, в часовенке отпевают, будто о душе его пекутся.
А живого без молитвы едят, да еще с речами, мол, возлюби ближнего  своего!..
Коли б люди не нищенствовали, и животные б характер имели, гордость.
   Илья Потехин обычно сидел так, чтобы не попадаться на глаза, и, слушая их
разговоры, настороженно озирался. Гудошников давно заметил:  начни  при  нем
говорить громко и сердито - умолкнет, и слова не добьешься. Но если у Никиты
было хорошее настроение, когда он смеялся и даже шутил, Илье в такие  минуты
хоть рот затыкай. Он, как чувствительный прибор,  совершенно  четко,  словно
обладал каким-то особым свойством, мог улавливать настроение человека.  Илья
в спорах участия не принимал, однако  впитывал  и  понимал  все,  но  только
по-своему. Однажды после очередной дискуссии он вдруг сказал:
   - А сусед-то наш - будто полудурок, а? Никита сурово свел  брови,  глянул
исподлобья. И этого  хватило,  чтобы  Илья  мгновенно  изменил  отношение  к
старцу:
   - Конечно, его в монастырской тюрьме эвон сколь лет  мучили.  Видано  ли,
так над человеком измываться?
   - Если каждого по отдельности взять  -  зла  в  людях  нет,  -  рассуждал
старец. - И твой истязатель и мучитель, что  на  дыбу  тебя  вешал,  человек
добрый. Мы с ним душа в душу говорили, хоть  он  и  револьвер  наставлял,  и
убить грозился... А сойдутся  люди,  тогда  и  рождается  в  них  зло.  Один
маленькое зло сотворит - другие эхом откликнутся. Потому я каждого  человека
по  отдельности  люблю...  Вот  сей  отрок  Илья,  как  один  остался,   так
благодетель, и только. А когда они втроем ко мне  пришли  -  он  мне  в  бок
ружьем ширнул. И теперь еще, нагибаться стану - болит...
   Бывший узник монастырской тюрьмы после изгнания бандитов с острова неделю
выхаживал Гудошникова: простуда все еще крепко  сидела  в  Никите.  Началось
воспаление легких, кровохарканье. Лаврентьев парил его в лохани, в  каком-то
отваре, обкладывал горячей солью с  травой,  поил,  кормил,  выносил  из-под
него, мазал и посыпал шомпольные рубцы. И у Потехина рану залечил, живот ему
поправил (тот попросту объелся  хлебом,  и  у  него  началось  что-то  вроде
заворота кишок). Да и сейчас бы уже с голоду пухли,  не  будь  здесь  старца
Лаврентьева.
   А жизнь у старца, по существу, была короткой. В студенчестве он вступил в
инициативное общество атеистов, отверг веру, Бога и стал проповедовать  волю
духа,  свободу  личности  и  безбожие.  По  решению  Святейшего  синода  его
пожизненно заточили в Северьянову обитель. Тридцать лет держали  на  цепи  в
тех самых катакомбах, где побывал Никита Гудошников в первый день, затем еще
сорок - в земляной тюрьме... Жизнь прошла, как один день:  был  свет,  потом
тьма, ночь.
   - Религия учит людей нищенству, вот в ней и зло держится,  -  рассказывал
старец. - Человек от рождения до смерти  перед  Богом  на  коленях  стоит  и
просит, и милости ждет... А случись получить ему чин и  власть  -  сам  себя
Богом мнит. Чем выше звание - тем безбожнее человек.  Иные  от  этого  покой
теряют, коли рядом человек с верою в душе окажется. Христианство  на  том  и
держится, что с еретичеством сражается, на костры сажает, на дыбу  вешает...
Чем выше сан, тем безбожнее... Игумен северьяновский спускался  ко  мне  под
землю и самолично посохом бил, раз в  неделю.  Думаю,  ладно,  этот  человек
злой. Умрет он, придет другой, и бить меня  перестанут.  АН  нет,  поставили
другого игумена, так этот другой два раза в неделю  бить  меня  стал...  Вот
этим самым посохом! - он поднял посох и потряс им в воздухе. - И так я  семь
игуменов пережил. Седьмой не поленился, каждый день  бить  меня  приходил...
Спросит, верую ли я в Бога, и бьет...
   Рассказывая, старец молодел. Исчезали куда-то сутулость, дрожание рук,  и
просвечивающаяся кожа на лице наливалась краской. Был у Петра Лаврентьева  в
монастыре и покровитель - т - инок  Афанасий.  Еще  будучи  послушником,  он
однажды пожалел прикованного цепью вероотступника и принес ему шайку горячей
воды - помыться. С той поры, в течение сорока лет, рискуя угодить  на  цепь,
Афанасий опекал Петра. В семнадцатом году  старца  Петра  освободили,  и  он
поселился на острове, в келейке, где жили  пустынники.  И  после  этого  еще
целых пять лет ждал он своего светлого часа, чтобы отомстить сразу за все  и
совершить суд. Когда приехали на остров закрывать монастырь, старец вышел из
келейки с топором  и  начал  рубить  иконы.  Там  его  сфотографировали  для
атеистического журнала, появившегося в России после революции.
   - А собачек ты не бей, - наказывал старец Петр. - Гляжу я на животин, что
на острове есть, наблюдаю - вижу,  полная  гармония  наступила.  Так-то  они
миллион лет проживут и не исчезнут. Собаки  пожирают  крыс,  причем  одна  -
многих; крысы пожирают собак, многие - одну. Друг другом кормятся и живут. А
ты, человече, вмешаться хочешь, революцию совершить. А революция здесь и  не
нужна вовсе. Изведешь собачек - нас крысы есть станут, людей. Размножится их
видимо-невидимо...
   Никита не спорил с ним, считая это бредом затухающего сознания старца. Но
весной неожиданно убедился в его провидении;  крысы  начали  размножаться  с
невероятной быстротой. Они лезли  в  сарай,  грызли  воняющие  тухлой  рыбой
бочки, в которых лежали приготовленные  к  вывозу  книги;  ничуть  не  боясь
людей, они стаями передвигались по острову и жрали все подряд. И не  было  с
ними никакого сладу. В заповеди старца Никита  вдруг  увидел  великий  смысл
существования зла. Истребив бродячих, нищих собак, уничтожив зло, с  которым
еще можно было мириться,  он  дал  возможность  распространиться  злу  более
жестокому и низкому, которое несло угрозу жизни людей.  На  острове,  как  в
лаборатории, это было видно с  ужасающей  явственностью.  Пока  несовершенен
человек, думал Никита, ему придется терпеть и сосуществовать со злом,  чтобы
не допустить другого, более дикого.
   Потом он часто вспоминал жизнь на острове,  когда  к  власти  в  Германии
пришел фашизм. Глядя на кадры кинохроники, на марширующих по улицам людей  в
униформе и с факелами в руках, на горы пылающих книг на площадях,  он  сразу
вспоминал стаи крыс, коричнево-рыжей лавиной катящихся по острову.
   Сходство было не только зримым...
   Германия уничтожала свою великую культуру.
   Всю зиму Гудошников прождал оказии: может, кто-нибудь забредет, заедет на
Монастырский  остров.  Может  быть,  тот  человек  из  Усть-Сысольска,   что
приготовил книги к вывозу, но так и не вывез, вспомнит и  приедет  за  ними,
или спасские мужики приедут "драть железо" с куполов собора. Но,  видно,  не
было уж в живых  того  человека,  что  позаботился  о  книгах  при  закрытии
монастыря, и страх перед злом, творящимся в брошенном  монастыре,  удерживал
спасских мужиков.
   Библиотеку  же  следовало  вывозить  немедленно.  Гудошников   стоял   на
распутье: сам по глубокому снегу до Спасского не дошел бы, Илья Потехин  под
страхом смерти не хотел идти в село, боясь, что там узнают о  его  связях  с
бандитами и поставят к стенке. Доказывая свою преданность и отвоевывая  себе
право жить на острове, Илья строил печь в сарае, полки  для  просушки  книг,
готовил дрова, долбил метровый лед и рыбачил. Простреленная рука кровоточила
от работы, он стонал по ночам, но ни разу не пожаловался.  Гудошников  жалел
его, но не верил ему. Вернись сейчас на остров недобитый бандит из офицеров,
приставь он наган Илье к боку - и тот пойдет за ним. Был бы Илья  собакой  -
все было бы проще, но он - человек! По крайней мере, в человеческом обличье.
   - Ладно, я тебя не выдам, - решился на последнее Гудошников. - Властям  я
скажу, что ты болел здесь, а потом был со мной, отчего и не вернулся в село.
Только сходи в Спасское и отнеси письмо председателю сельсовета.  Пускай  он
пришлет подводы.
   Илья забился в угол, замахал рукой:
   - Не верю! Не верю! Выдашь!.. Я же тебя на дыбу вешать помогал!  Я  книги
жег!.. Выдашь! Не верю!
   Можно было бы поступить с ним круче, припугнуть маузером, до тогда бы  он
ушел и не вернулся. И кто знает, пристал бы он к  бандитам  снова,  нет  ли?
Илья не боялся Бога, боялся только оружия и смерти. Он наверняка  с  детства
ходил молиться в монастырь,  стоял  на  коленях  перед  сверкающим  алтарем,
благоговел при виде золотых куполов собора, но вот  сильного  и  всемогущего
Бога не стадо над  ним,  обитель  закрыли,  и  он  поехал  драть  с  куполов
золоченую медь, чтобы покрыть ею свою избу. Тут и попал к бандитам.
   Старец Петр был в чем-то прав: религия делала людей нищими, заставляла их
поклоняться сильному и просить у него милости.  Уделом  нищих  было  драться
из-за брошенной им копеечки, кланяться подавшему милостыню, а  потом,  когда
он не видит, плевать ему вслед.
   Всю зиму Гудошников между делом просвещал Илью, учил его читать и писать,
рассказывал о революции, о мужественных людях,  совершивших  ее,  о  будущей
жизни. Иногда он замечал в глазах его любопытство, настороженный интерес, на
какой-то миг исчезала пугливость у  раз  и  навсегда  перепуганного  мужика.
Изредка по ночам Никита, сидя над  погибающими  книгами,  слышал,  как  Илья
плачет во сне и зовет по именам своих детей... Однажды, уверовав, что у Ильи
наступил какой-то перелом, Гудошников размечтался, как они вывезут  книги  с
острова и как потом Илья вернется к семье и будет строить новую жизнь.  Илья
тоже размечтался.
   - Может, мне железа-то сейчас надрать, а? -  спросил  он.  -  Пока  я  на
острову?.. Привезу железа, покрою избу и заживу! У нас кто хорошо  живет,  у
всех избы железом крыты.
   Гудошников понял, что не только одной зимы, а и  года  не  хватит,  чтобы
перевернуть сознание Ильи. Его, как размокшую и погибающую книгу, нужно было
перелистывать по странице, сушить и счищать грязь, наслоившуюся веками...
   Весной, после ледохода, к острову пристали рыбаки. Никита  договорился  с
ними перевезти бочки с книгами на  берег,  а  там  уж  идти  к  председателю
сельсовета на поклон  и  просить  подводы.  Узнав  о  скором  отъезде,  Илья
затосковал. Гудошников ждал,  что  он  убежит  и  спрячется  где-нибудь,  но
Потехин без лишних слов начал катать бочки в баркасы. Он  не  просил  Никиту
заступиться, замолвить слово, помочь  как-то  облегчить  его  судьбу.  И  не
просился больше "драть железо" с куполов, хотя и  поглядывал  на  сверкающие
маковки собора. Он по-мужицки жадно работал и потел, как пахарь на полосе.
   Баркасы с бочками уже отошли от острова, когда Гудошников увидел  бывшего
узника  Северьяновой  обители.  Он  стоял  на  возвышенности,  опершись   на
игуменский посох, которым бит был в течение  семидесяти  лет,  и  глядел  на
отплывающих. Казалось, он, будто сфинкс, стоит здесь  уже  века  и  простоит
еще, только бы не кончилась жизнь и не случилось Второго Пришествия...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

   Метели над Русью -  белого  света  не  видать.  Захирела  русская  земля,
который год уж рыщут над нею западные ветры, метут снега, засыпают города  и
веси. Волки под самыми стенами воют, будто сторожевые всю ночь перекликаются
- слу-у-ушай!.. Караулят одиноких  путников,  упряжку  конную,  забредшую  в
поля. Чуть заметят - окружат, порвут в клочья, а пурга  тут  же  и  залижет,
упрячет следы.
   И западные же ветры нанесли беду на Русь.
   Как сел патриархом Никон, так отринул древлее благочестие  и  стал  новые
обряды вводить да святые книги  исправлениями  марать.  Всколыхнулся  народ,
будто снег в метель, кто за Никоном пошел, кто против восстал, а кто и вовсе
не знает, где правда и как теперь молиться ему,  Христу-спасителю.  Куда  ни
глянь - метель да смута...
   Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота  Северьяновой  обители:
кого несет в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал,  прильнул
к бойнице - и скорее к игумену Лариону:
   - Владыко! Государевы  люди  у  ворот!  Вскинул  голову  Ларион,  желваки
заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.
   - Открывай, коли государевы. И скажи,  чтобы  лишний  народ-то  со  двора
ушел, не выставлялся.
   Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок  и  верховых
стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку  не  спешил:  пускай
приезжие объявятся, кто такие.
   Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук  и  воззрился  на
игумена. Воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним
уж и все стрельцы спешились - кто уши  оттирает,  кто  сосульки  с  усов  да
бороды обламывает.
   Арсентий - молодой, чернобородый, глаза на круглом лице так и жгут.  Года
не минуло еще, как в новый сан рукоположен. Много их, молодых да  сановитых,
стало при Никоне. Говорили,  Арсентий  этот  самолично  какого-то  иерея  из
сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело  жесток,
сказывают, особо когда при нем новые никонианские  обряды  хают  да  древлее
благочестие славят.
   Опустился Ларион на колени перед Арсентием, однако же тот не  благословил
и руки для целования не подал.
   - Ведомо мне, Ларион, что ты святейший  указ  не  сполнил,  -  проговорил
Арсентий и посохом о снег  пристукнул.  -  Будто  по  старым  книгам  обряды
справляешь и крестишься двоеперстием?
   Поднялся игумен, расправил спину - тяжело на восьмом десятке  на  коленях
стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву
какую ждет.  Кафтан,  золотом  шитый,  кудрявая  борода  взлохмачена,  шапка
набекрень - кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупал,  да  служба
отвлекла.
   - Отвечай, игумен! - поторопил Арсентий.
   - Клевета все, - сдержанно  возразил  Ларион.  -  Обряды  справляем,  аки
патриархом указано...
   - Клевета? - перебил архиепископ. - А ну, перекрестись!
   Обернулся игумен ко главам собора, размашисто перекрестился троеперстием,
а руку-то потом спрятал в длинный рукав и фигу состроил.
   - Добро! - похвалил Арсентий, но глядел все недоверчиво, с лукавиной. - А
теперь веди в храм да книги показывай, по коим обряды  творишь  и  кои  тебе
исправить ведено было. Стрельцов  же  вели  в  трапезную  проводить.  Пускай
накормят их да обогреют.
   Кликнул игумен библиотекаря  Тихона,  горбатого,  бледнолицего  монаха  с
клюкой. Приковылял тот, поклонился Арсентию, брякнул ключами.  Не  стар  был
Тихон, но болезнь его так согнула, что ходит и неба не видит.
   - Экий ты! - рассмеялся воевода. - Ровно гусь шею-то несешь!
   - Не смей! - одернул его Ларион. - Хворый он, грешно смеяться!
   Поспелов лишь плечами повел, а все одно улыбается.
   Отомкнул Тихон двери, пропустил вперед высоких гостей, сам  же  последним
вошел и притаился у порога. Одна у Тихона  была  выгода  от  хворобы:  чтобы
поклониться, нагибаться ему не  надо.  Так  и  ходил  он  всю  жизнь,  ровно
кланялся всем.
   - А верно ли, что в обители беглые прячутся? -  вдруг  спросил  Арсентий,
ступая в глубь библиотеки. - Али снова клевещут?
   Он снял с полки книгу, открыл, но глядел-то все на  игумена,  так  и  жег
прищуренными глазами.
   - Есть мирские в обители,  -  согласился  Ларион.  -  Юродивые  да  нищие
зимуют. Да работный люд - солевары, что с низов, с моря пришли.
   - Про беглых сказывай! - оборвал его воевода. - Про тех,  что  святейшего
указа ослушались и молятся по-старому.
   - А ты не покрикивай! - сказал Ларион. - Чти сан святой и допрос  мне  не
учиняй! Нету беглых, а какой есть народ в обители, так все православные.
   Архиепископ будто забыл, о  чем  спрашивал.  Посмотрел  книгу,  потеребил
листы и вдруг бросил ее на пол.  Игумен  закаменел  лицом,  сжал  посох,  но
смолчал. Тихон же за его спиной  ахнул  только  и  еще  ниже  согнулся.  Тем
временем Арсентий выбрал еще одну книгу, глянул вскольз