"эмку". - Что вы там жжете?
   - То, что не можем эвакуировать, - бросил Гудошников. Незнакомец вышел из
машины и, подойдя к костру, выхватил одну из папок.
   - Что вы делаете?! - закричал он. - Это же документы! Кто позволил?
   - Это современные документы, - пояснил Никита Евсеич, - за последние пять
лет.
   - Это документы! - повторил тот и подступил к Гудошникову. -  Весь  архив
должен быть эвакуирован! Это приказ!
   Управляющий Солод с многочисленным  семейством  застыл,  склонившись  над
ящиком. Зоя пряталась за спину Гудошникова, прикрыв ладонью  рот,  и  только
шофер-охранник невозмутимо носил охапками бумаги и швырял их в огонь.
   - Надо спасать лишь то, что представляет безусловную  ценность!  -  резко
сказал Гудошников. - О современной истории вы сами расскажете  потом,  после
войны.
   - Ну, вы за это ответите! - пригрозил незнакомец, направляясь к машине.
   - Ладно, отвечу! - взъярился Гудошников. -  Кто  вы  такой,  чтобы  здесь
указывать?
   - Это инструктор, - шепнула за спиной Зоя. - Пропагандист... Вы лучше  не
ругайтесь с ним...
   - Не эвакуируете весь архив - пойдете под трибунал! - заявил  инструктор.
- Я немедленно доложу секретарю!
   Он сел в машину и умчался. Минуту во дворе стояла тишина, и только  пламя
костра шелестело покореженной бумагой.
   - Продолжайте! - наконец бросил Гудошников. - Надо спешить.
   Он снова приступил к ящикам госархива, к тем, что предназначались Солодом
для эвакуации.
   - В этих ящиках все в  порядке!  -  заверил  управляющий,  делая  попытку
заслонить их собой. - Здесь документы семнадцатого - восемнадцатого веков...
Давайте поспешим! Немцы же, немцы...
   И родня его вдруг повскакивала с  мест,  засуетилась,  заговорила  разом,
заплакали дети. А парень, племянник Солода, бросив чемоданы, схватил один из
ящиков и понес к грузовику. Можно  было  бы  посчитать  это  за  панику,  за
стремление скорее покинуть город и уйти от приближающейся войны и смерти, но
Гудошникова опять что-то насторожило. Больно уж рьяно защищал ящики Солод, а
одна из старух - с младенцем на  руках  -  вдруг  села  на  крайний  ящик  и
запричитала. Еще не сообразив, в чем дело, Гудошников попросил ее  встать  и
ковырнул топором крепко прибитую крышку. Гул  голосов  и  плач  разом  стих,
словно по команде. Никита Евсеич отодрал крышку и при  свете  костра  увидел
скомканные газеты. Он машинально сбросил их, но  вместе  с  газетами  что-то
звенящее вылетело из ящика  и  разбилось.  Он  разгреб  бумагу  и  обнаружил
тщательно упакованные фарфоровые чашки,  кофейники,  сливочники,  тарелки  и
прочую посуду.
   - Что это?! - недоуменно воскликнул он.
   Ему никто не ответил, но по лицу враз сникшего, убитого  управляющего  он
все понял. Наливаясь бешенством, Гудошников стал  срывать  крышки  с  других
ящиков. Среди документов, среди свитков, грамот  попадались  золотые  ложки,
вилки, серебряные подстаканники, хрустальные вазы. А еще два ящика оказались
набитыми одеждой: платьями,  костюмами,  бельем,  отрезами  шелка.  В  самом
тяжелом ящике оказалась швейная машинка фирмы "Зингер" и, что  больше  всего
поразило Гудошникова, - сапожная лага....
   Семейство  Солода  хранило  молчание,  только  мольба  стояла  в  глазах,
устремленных на Никиту Евсеича. Гудошников тоже не мог вымолвить ни слова, к
тому же дым от костра, ни с чем не сравнимый дым горелой бумаги, повернул  в
его сторону и забил дыхание. Еще тогда, у подвешенного на дыбу  Гудошникова,
возник этот странный, болезненный рефлекс на запах  горелой  бумаги.  Ощутив
его, он сильно кашлял и становился беспокойным, неистовым.
   Никита Евсеич вынул сапожную лапу из ящика, повертел ее в руках  и  вдруг
стал бить ящик с посудой. Брызнули во  все  стороны  осколки,  заблестели  в
свете костра.
   - Вы добрый человек! - взмолился Солод, и родня его запричитала на разные
голоса. - Умоляю вас, не бейте посуду. Этот  фарфор  еще  моей  мамы!  Прошу
вас!.. Это художественные ценности!
   Расправившись  с  фарфором,  Гудошников  выбросил  из  ящиков  золотую  и
серебряную посуду, размахнувшись, ахнул оземь швейную машину и сел, обхватив
голову руками.
   Шоферы и женщины -  работницы  архивов,  подойдя  к  ящикам,  смотрели  с
нескрываемым изумлением.
   - Кому война,  кому  мать  родна,  -  вздохнула  одна  из  женщин.  -  О,
господи!..
   Никита Евсеич минут пять сидел не шевелясь, невидящими глазами  глядя  на
затухающий огонь. Семейство Солода подбирало  разбросанное  и  втоптанное  в
землю золото. Сам Солод плакал, трясущимися руками вытирал глаза.
   Наконец Гудошников встал, сказал спокойно:
   - Закрывайте ящики и грузите... Скоро рассвет.
   Женщины принялись укладывать бумаги, папки, уталкивать,  утрамбовывать  -
только чтобы больше вошло. Уже пожилые, проработавшие по многу лет в архиве,
они как-то по-крестьянски жалели все эти бумаги и относились к  ним,  скорее
всего, не как к историческим документам, а как к  привычным  в  хозяйстве  и
совершенно необходимым вещам. Они и на костер-то бумаги носили со  вздохами,
с приговорами: дескать, вот ведь люди писали, старались, потом  столько  лет
берегли, охраняли, а теперь так, задарма, в огонь все идет. Впрочем, эти  же
женщины так же, пожалуй, искренне жалели и многочисленную семью Солода, хотя
сначала возмущались, что он больше не за архивы, оказывается,  переживал,  а
за  свои  пожитки,  жалели  они  машинку  "Зингер",  фарфоровую   посуду   и
хрустальную вазу, разбитую Гудошниковым об угол дома. И  самого  Гудошникова
жалели-вон как намаялся на протезе-то, того и гляди упадет...
   После вспышки гнева Никита Евсеич думал об этом с какой-то грустью и  под
тихий говорок женщин ощущал  незнакомый  ему  прилив  сентиментальности.  Он
видел этих женщин всего лишь часов десять, кроме  Зои,  никого  не  знал  по
именам, и лица их-зажмурь глаза - не задерживались в памяти, но ему хотелось
сейчас обнять их всех, прижать головы к груди и  тихо  сказать:  милые  мои,
родные мои... И, кажется, затихнет  после  этих  слов  война,  умолкнет  гул
канонады, прекратится рев самолетов в черном небе и уймется  громовой  треск
бомб.
   Его раздумья прервал близкий гул мотора и скрежет  гусениц  по  мостовой.
Что это? Неужели уже отходят войска?
   - Бабоньки, скорее! - прокричал  Гудошников,  взглянув  на  зарево  огня,
туда, где гремел бой.
   В этот момент, рыкнув, во двор вползла танкетка.
   - Здесь, что ли, архив? Если здесь,  то  мы  для  охраны  прибыли!  -  по
вологодски окая, сказал чумазый, отчего-то веселый  сержант,  выглядывая  из
люка.
   - У тебя место в ней есть? - спросил Гудошников, кивая на танкетку.
   - Какое там место, - засмеялся сержант. - Теснотища, как в гробу!
   - Все равно возьмешь пару ящиков,  -  попросил  и  приказал  одновременно
Никита Евсеич. - Небольших, а?.. У нас машины перегружены.
   -  Давай!  -   согласился   танкист,   -   Черт   с   ним!   Только   вы,
граждане-товарищи, быстрее! На окраинах города бои!  Слышите?..  Прорвались,
гады!..
   В северо-западной части города не смолкала  ружейная  стрельба,  нарастал
орудийный гул. Небо полыхало от разрывов,  и  черные  дымы  высвечивались  в
сполохах огня, словно тучи в грозу.
   На востоке же поднималась розовая, целомудренная заря.
   Пока заталкивали ящики в танкетку и догружали машины,  грохот  боя  вдруг
стал стихать, и скоро по  улицам  загремели  танковые  гусеницы,  потянулись
колонны  отступающих  частей,  подводы,  орудия.  Надо  было   уходить.   Но
оставалось  еще  пять  ящиков  с  госархивом,  где  были  документы   времен
столыпинской  реформы  и  массового  переселения   крестьян   на   сибирские
государственные земли, и Два - с горархивом, которые Гудошников пожалел жечь
и закапывать. Да и плохо горели они, если не ворошить.
   Сержант выглядывал из люка танкетки и поторапливал.
   - Стойте! - крикнул Гудошников и поковылял на улицу.
   Шла Колонна отступающих. Пропыленную, белеющую бинтами  пехоту  обгоняли,
заезжая на тротуары, грузовики и "эмки". Гудошников  проголосовал  какому-то
автобусу. Тот не остановился, обдав Никиту Евсеича жаром и пылью.
   - Стойте! - Гудошников выхватил  маузер  и  запрыгал  наперерез  открытой
"эмке". - Стой, говорю!
   "Эмка" притормозила. На заднем сиденье, скорчившись, лежал раненый, рядом
с шофером сидел военный, судя по всему, комиссар.
   - Возьмите ящики с архивом! - крикнул Гудошников.  -  Они  здесь,  рядом!
Возьмите!
   - Какие ящики?!  -  отмахнулся  военный.  -  Не  видишь,  генерала  везу!
Генерала ранило!
   Машина умчалась. Никита Евсеич выругался и хотел вернуться во двор, но на
улице показался танк КВ.
   - Эй! Погоди!  -  Гудошников  выстрелил  и  встал  на  пути  танка.  Танк
остановился, из люка показалась голова.
   - Прыгай на броню! Живей!
   - Я не сам! - перекрикивая рев  машины,  сказал  Гудошников.  -  Возьмите
ящики с архивом! Документы!
   - Ну, дед, мать твою... - выругался танкист. -  Нашел  время  с  архивами
возиться!.. Давай! Где они?!
   Три ящика завернули в рваный  брезент  и  привязали  к  броне,  остальные
все-таки пришлось бросить в  подвальное  окно:  авось  сохранятся,  если  не
сожрут крысы...
   - Потеряем - не взыщите, - предупредили  танкисты.  -  Ахнет  снарядом  -
отлетят... А куда сдать-то их?
   - Своим! Нашим! - крикнул Гудошников. - Только не бросай!
   Все было готово и можно было выезжать со двора. Возле  машин  в  ожидании
стояли женщины - работницы архивов и многодетное семейство Солода.
   - Садитесь! - скомандовал Гудошников. - Залезайте, под брезент!
   Молча  и  тяжело  пыхтя,  люди  стали  взбираться  на  ящики,  под  самую
брезентовую крышу, где можно было только  лежать.  Гудошников  заметил,  что
туда же тянут и громоздкие узлы, брякающие посудой.
   - Бросайте узлы! - . - багровея, крикнул Никита Евсеич. - Куда с узлами?!
Для людей места нет!
   Две женщины из семейства Солода бросили свои вещи на землю, но вдруг одна
из старух, уже сидевшая на машине, спустилась на землю,  обхватила  дряблыми
руками узел. Солод что-то ей  закричал,  замахал  руками,  но  старуха  лишь
отрицательно мотала головой, плотнее прижимая к себе свое добро.
   - Поехали! - скомандовал Гудошников и забрался на подножку машины.
   Грузовики тронулись, но, видно,  слишком  резко,  потому  что  Гудошников
услышал грохот и чьи-то возгласы под брезентом.
   - Что там еще? - спросил он, стараясь заглянуть назад.
   - Ящик упал! - сказали ему. - Разбился ящик! Машина остановилась.  Никита
Евсеич выругался и заспешил к заднему борту машины.
   - Вы хоть придерживайте их! -  в  сердцах  крикнул  он  и  склонился  над
разбитым ящиков.  Старые,  желтые  бумаги,  какие-то  книги  в  коленкоровых
переплетах веером рассыпались по земле. Гудошников начал собирать,  сгребать
их в кучу, оглядываясь по сторонам в поисках пустого ящика. Одна из  женщин,
спустившись на землю, бросилась помогать.
   И  вдруг  руки  Никиты  Евсеича  нащупали  среди  бумаг  что-то  твердое,
объемистое и плохо гнущееся. Каким-то чутьем он угадал, что  это  пергамент,
скорее всего, книга без  крышек.  Он  разворошил  бумаги  и  вытащил  серую,
неровную по краям сшивку пергаментных листов.  В  глаза  бросилась  надпись,
сделанная уставным кирилловским письмом. Почти машинально  он  прочел  ее  и
опустился на землю...
   "Древлее письмо, писанное старцем Дивеем, язычником..."
   Древлее письмо...
   Внезапно ослабевшими руками он открыл сшивку пергамента -  вязь  каких-то
букв, вроде знакомых, но не складывающихся в слова. Строки  неведомых  слов,
красноватые, выцветшие чернила, загрубевший, жесткий  и  ломкий,  как  сухой
быльник, пергамент...
   Древлее письмо...
   - Что с вами? Что? - теребила его за плечо женщина из архива. - Худо? Ой,
лишенько-о... Да ж помогите кто-нибудь?
   Гудошников встряхнулся, обвел глазами двор, дым, курящийся над сгоревшей,
черной бумагой, грузовики...
   - Встану, - сказал он. - Сам встану.
   - В чем заминка-то? - кричал сержант  из  танкетки.  -  Поехали!  Колонна
уходит!
   - Едем! - сказал Гудошников, но сам все еще стоял, держа в  руках  сшивку
пергамента. Рассыпавшиеся бумаги из ящика  уже  собрали  и,  не  упаковывая,
подали в кузов.
   Гудошникову вдруг стало страшно. Словно усиленный динамиками, бой гремел,
казалось, повсюду. В воздухе летали снаряды,  что-то  там  выло,  стонало  и
рвалось с колокольным набатом, глухой, неясный грохот и  гул  заполонил  все
пространство вокруг.  Ощущение  опасности  исходило  от  неба,  от  домов  и
деревьев, от земли, внезапно поднятой взрывом, и человек в этом аду  казался
хрупким и ранимым. Гудошникову вдруг захотелось  спрятаться,  вернее,  любым
путем остаться живым, потому что в руках он держал вещь еще более хрупкую  и
ранимую, чем человек.
   Древлее письмо... Куда его? Куда с ним?
   Он, Гудошников, сейчас должен погибнуть! Смерть уже рядом,  она  уже  над
ним, потому что в жизни так и бывает: человек, всю жизнь шедший  к  какой-то
истине, найдя ее уже не может жить. Истина, как кусок  урана,  таит  в  себе
смерть и разит открывшего ее.  Он  не  мог  погибнуть  там,  в  Северьяновой
обители, потому что не было там "древлего письма..."
   А теперь... Уже, наверное, запущен тот снаряд., который убьет Гудошникова
и разметает по ветру хрупкую рукопись. Уже, наверное, артиллерист, припав  к
окулярам бинокля, смотрит, чтобы отметить прямое попадание. И летчик-фашист,
бросив самолет в пике, уже держит палец на гашетке...
   - Ну что там? Что?! - кричал сержант из танкетки. - Быстрее!
   Гудошников, припадая на протез, устремился к нему.
   - Сержант, милый мой, дорогой!.. Возьми! Возьми, слышишь?! Меня  убьют...
Возьми! Возьми и сохрани! У тебя танк, слышишь? Это же сейф, а не машина!
   Он протягивал рукопись, навалившись на дрожащую гусеницу. Сержант взял.
   - Заклинаю тебя! Прошу тебя - храни! Останусь жив - отдашь мне! А нет - в
любую библиотеку, школу или просто людям! Ты понял меня, сержант?! Ты понял?
   - Да понял я, - удивляясь, растерянно бросил тот. - Только этот сейф тоже
горит...
   - Ты не должен сгореть! Это письмо не должно сгореть!
   - Понял, поехали! - крикнул сержант.
   Оглядываясь, Гудошников заспешил к машине, вскочил на подножку.
   Стрельба откатилась куда-то вправо, к вокзалу, а недалеко, за  ближайшими
домами, била одинокая пушка, воздух колебался и дребезжал. Гудошников  сидел
в кабине машины, танкетка ползла впереди, юзила гусеницами на  поворотах,  и
шофер потихоньку ругался на нее.  Никита  Евсеич  не  мог  оторвать  от  нее
взгляда, одновременно ощущая страстное желание оглянуться  назад.  Казалось,
за   последней   машиной   накатывается   невидимая   волна,   страшная    и
сокрушительная.
   Древлее письмо...
   Войск в  городе  уже  не  было.  Суетились  какие-то  люди  в  переулках,
проносились одинокие грузовики, лохмотья  черного  дыма  реяли  над  домами.
Ехали  долго  какими-то  неизвестными  улицами,  совершенно  пустынными,   и
казалось, нет никакой войны, просто занимается раннее утро, и  люди  еще  не
проснулись. Когда вырвались на брусчатку проспекта, увидели пушечные стволы,
торчащие из кустарников на аллее, мельтешащих возле  орудий  бойцов,  только
непонятно было: то ли разворачивают они свою артиллерию, то ли снимают ее.
   Неожиданно  Гудошников  заметил,  как  навстречу  его   машине   выбежала
простоволосая девчонка в гимнастерке и замахала  руками,  закричала  что-то,
указывая на дома. Никита Евсеич, не  выпуская  из  виду  танкетку,  приказал
остановиться.
   - Стойте! Ну стойте же! - плакала  девчонка-санитарка,  хотя  машина  уже
стояла, - У меня там раненые в повозке!  Коня  убило!  Стойте!..  Раненые  в
повозке.
   - Некуда! - взмолился Гудошников. - Весь  кузов  забит!  Ну,  куда  я  их
возьму?!
   Возле кабины оказалась Зоя, растрепанная, возбужденная.
   - Взять надо! - выпалила она. - Взять! Раненые же! Танкетка  остановилась
и сдала назад.
   - Быстрее! Быстрее! - прокричал сержант. - Улицы минируют!
   - Раненых надо взять!  -  прокричала  Зоя.  -  Вы  не  посмеете  оставить
раненых!
   - Эх вы... - горько воскликнула санитарка. - Еще  орден  нацепили!  Из-за
каких-то ящиков раненых бросаете! Сейчас сюда немцы придут!
   Гудошников хотел объяснить, что это не просто ящики, что  это  документы,
по которым потомки будут изучать историю, но говорить в такой ситуации  было
бессмысленно. Все доводы звучали бы как  оправдание.  Перед  собой  и  перед
девочкой-санитаркой.
   А главное, перед ранеными бойцами, беспомощными и  наверняка  обреченными
теперь на гибель. Сейчас их никто в мире не  заставит  поверить  в  ценность
ящиков, набитых мертвой бумагой...
   Гудошников вышел из кабины. Над городом становилось тихо, немо  клубились
дымы пожарищ и лишь где-то далеко игрушечно потрескивала ружейная  стрельба.
И снова ему показалось: закрой глаза - и никакой войны нет...
   - Быстрее, товарищ Гудошников! - торопил сержант из танкетки.
   - Что вы там еще нашли! Никита Евсеич приковылял к заднему борту и  резко
скомандовал:
   - Вылазь! И чемоданы с собой! Остаются только дети!
   Из-под брезента показалась голова Солода. Он огляделся, тяжело  спустился
на землю - губы дрожали, в глазах стояли слезы.
   - Еще?! - крикнул Гудошников. - Еще!
   - Всех не надо, - лепетал Солод. - Гришу оставьте, он болен.
   Племянник Солода подал чемоданы, спрыгнул на  землю.  За  ним  спустились
трое подростков и две старухи. Зоя и еще одна женщина из работниц уже стояли
на земле с узелками в руках.
   Тем временем шоферы принесли  первого  раненого  -  молодого  паренька  с
перевязанной грудью и белым, как стенка, лицом. Второго привела санитарка.
   - Сколько всего? - спросил Гудошников.
   - Восемь осталось! - на бегу  крикнула  санитарка.  -  .Один  только  что
умер...
   Раненых затащили под брезент, уложили на ящиках.  Санитарка  забралась  в
кузов, устроилась лежа возле заднего борта,  рискуя  выпасть  где-нибудь  на
ухабе. Зоя вытерла окровавленные руки  (она  помогала  переносить  раненых),
подняла свой узелок и отступила назад - к тем, кто оставался.
   - В машину! - не  глядя,  скомандовал  Гудошников.  -  Садись  в  кабину.
Вместимся...
   - А с нами что же?  -  жалобно  спросил  Солод.  -  Вы  не  имеете  права
оставлять нас. Я отвечаю за архивы...
   - За архивы отвечу я, - бросил Гудошников и хлопнул дверцей. - Поехали!
   Город снова показался пустым: ни машин, ни человека на улице. Минут через
пять езды угодили в  разбитый  квартал.  Рухнувшее  здание  завалило  тесную
улочку - пришлось разворачиваться. Выбравшись из  тупика,  машина  прибавила
ходу, буквально повисла на хвосте у танкетки.
   Древлее письмо...
   Пустота  и  тишина  в  городе  настораживали,  но  Гудошников  не  ощущал
беспокойства: там, в  стальном  нутре  машины-сейфа,  была  рукопись  старца
Дивея...
   Он плохо ориентировался в городе  и  начинал  уже  терять  счет  времени.
Казалось, они бесконечно кружат по пустынным кварталам. Сквозь гул двигателя
Никита Евсеич слышал, как стонут и кричат раненые в кузове - машину  трясло,
мотало на объездах воронок.
   В одном из переулков наперерез им выскочили какие-то люди на мотоциклах с
колясками. Не успел Гудошников сообразить, в чем дело,  как  танкетка  резко
затормозила - и тут же яростно заработал ее  пулемет.  Несколько  мотоциклов
опрокинулось, другие круто поворачивали назад. Шофер,  отчаянно  матерясь  и
пригибая голову к баранке, развернул машину.
   Тут лишь Гудошников  понял,  что  это  -  фашисты!  Он  выхватил  маузер,
приоткрыл  дверцу  кабины.  Танкетка  отползла  назад,  разворачивая  башню,
пулемет, не замолкая ни на мгновенье,  бил  по  скоплению  мотоциклистов,  и
Гудошников видел, как те удирают!
   - А-а, вашу мать!.. - закричал он, нажимая на спусковой крючок  и  ощущая
знакомое дерганье маузера в руке.
   Когда наконец машина развернулась и Гудошников потерял цель, из  танкетки
высунулся сержант.