- Тебя можно поздравить, - улыбнулся Степан.
   - С чем?.. Они ж все по старинке собираются,  натопом.  Что  было,  то  и
есть, разве что теперь денег дали, - Никита Евсеич примолк. - Ему сейчас  не
материалы нужны, не каталоги, что у него есть, а методика  поиска  и  сбора.
Ему сначала кержацкий характер надо изучить, с этими стариками  и  старухами
одной жизнью пожить. А там он для этого дела не годится. Я  его  и  тогда-то
таскал за собой как пугало... Думал, обтешется, научится - куда  там!..  Ему
же вынь да положь.
   - Значит, не дал, - вздохнул Степан. - А может быть, надо было отдать, а?
Пускай бы начинали, методом проб и ошибок.
   - Да там нельзя ошибаться! - загорячился Никита Евсеич. - Раз  ошибешься,
и все. Потом уже ничего не возьмешь, хуже того, старообрядцы  прятать  книги
начнут. Они же, как цветы: чуть солнце село - свернулись... Пуганые они. Ну,
если бы и дал материалы, - поедет Аронов в скиты, что сможет, выскребет, где
за деньги, где  обманом.  Потом  туда  навек  дорожка  заказана,  близко  не
подпустят. А книги гулять пойдут. Разошлют по другим местам, и все мои труды
рухнули. Сейчас я знаю, где что лежит, а потом вслепую работать придется.  У
них "почта", знаешь, как работает? В Забайкалье  у  Федоринова  я  "Цветник"
видел, редкая книга, поморская, а через  полгода  эта  книжица  на  Васюгане
оказалась. Во как! В Макарихе лежит, в дар прислали... А потом, Степа, отдай
я материалы, это значит, на моих предложениях крест? Так на  кой  же  ляд  я
работал всю жизнь?.. Сначала материалы просят, потом собрание... Я тут снова
написал в Министерство просвещения.
   Степан  взглянул  на  отца,  поджал  губы.  Огонь  в  печи  горел  ровно,
успокаивал, убаюкивал.
   - Они же мне до сих пор не ответили, - продолжал Гудошников после  паузы.
- Замутыскали, наверное, мой проект по инстанциям. Эх, нет Сереги  Муханова!
Он бы вмиг концы нашел и помог мне. Ты помнишь дядю Сережу Муханова?
   - А?.. Да, помню, только плохо, - оживился Степан. - Я  же  тогда  совсем
маленький был.
   - А теперь кто там, в верхах, остался у меня? Никого не осталось.  Самому
ехать боязно, весной пожар за  пожаром,  -  Гудошников  покосился  на  печь,
обжигая пальцы,  проверил,  заперта  ли  дверца.  -  Да  и  Аронов  тут  еще
завертелся... Он ведь так просто не отстанет, жук еще тот. Это  он  "скорую"
сегодня вызвал, точно, он.
   - "Скорую"? - насторожился сын.
   - Да... Я тут пошумел на него, а он, видно, решил, что  я  с  ума  сошел,
приступ у меня. Вот и вызвал. У меня  как  раз  Сухоруков  сидел,  по  своей
собачке вздыхал. Ну они покрутились и уехали.
   - Так, а что с соседской собакой? - Степан улыбнулся/отер уставшее лицо.
   - По случайности я ее подстрелил, - с удовольствием объяснил  Гудошников.
- Тут свора бродячих собралась, ну и его кобель выскочил. А я через форточку
из мало пульки...
   - Давай спать, отец, - вздохнул Степан. - Завтра денек  будет!..  Ко  мне
еще восемь человек положили...
   - Ну, ты иди, - не сразу согласился Никита Евсеич. - А  я  подожду,  пока
печь протопится, и трубу закрою.
   Степан ушел в спальню, а Гудошникову вдруг стало обидно. Разговор с сыном
как-то не склеился, не вышел. Хотел  сказать  что-то  важное,  значительное,
совета у сына спросить, но ничего толком и не сказал. Он открыл дверцу печи,
расшевелил кочергой догорающие поленья и, осененный новой мыслью,  торопливо
захромал к Степану.
   - Слышишь, Степан, - заговорил он, склонясь над кроватью сына.  -  Что  я
хотел сказать тебе! Ведь без собрания своего, без этих материалов, я для них
ничего не значу! Они же меня в порошок сотрут, растопчут.  А  так  -  пускай
попробуют! И они примут! Примут и мою методику, и мои предложения.  Так  что
эти книги - заложники мои. Иначе я никого не вразумлю! Это же какая глупость
несусветная: лезть в скиты натопом, идти на обман! Не будь  ракеты,  полетел
бы человек в космос? Не полетел бы! А  тут  думают  -  на  дурачка...  Какая
глупость!
   - Ты прав, отец, глупость, - согласился Степан, укладываясь поудобнее.  -
Ко мне вот тоже еще восемь человек положили, а  я  завтра  в  овощехранилище
иду, картошку перебирать...
   Гудошникову показалось, что сын мгновенно заснул, и, стараясь не  стучать
протезом, он вернулся на кухню, к  печи,  караулить,  как  бы  не  вывалился
уголек и не случился пожар.
   В отделе было по-утреннему пусто, сумрачно и  дремотно.  За  барьером,  у
старинного письменного стола, скрестив на груди жилистые, натруженные  руки,
сидела Екатерина Ивановна. Краем глаза она следила  за  аспирантом,  который
рылся в каталоге, иногда до нее доносились  отдаленные  голоса  из  кабинета
Аронова.  Она  мало  вникала  в  то,  что  происходило  в   отделе:   работа
такая-подай, принеси, вымой, проветри, а то, что  ей  приходилось  видеть  и
слышать, казалось странным, непонятным.  Она  неплохо  разбиралась  в  делах
сельской библиотеки, потому что вся ее жизнь прошла там,  и  только  вот  на
старости лет, перебравшись к дочери в город и оказавшись в отделе, Екатерина
Ивановна с удивлением обнаружила, что в их книжном мире существует еще  один
мир, особенный и невидимый со стороны. Над тем, что  в  сельской  библиотеке
считалось вредным для читателя, ненужным хламом, здесь  буквально  тряслись.
Могла ли  она  подумать,  .что  ей  придется  собственными  руками  выдавать
сочинения каких-нибудь монахов, священников, да  еще  со  строжайшим  указом
обращаться с  книгой,  будто  с  малым  дитем?  Все  книги  здесь  стояли  в
застекленных шкафах, а многие даже упакованы в картонные футляры;  весной  и
осенью строго-настрого запрещалось открывать форточки (сыро на улице),  зато
летом и зимой Аронов иногда просил ее оставить в помещении  на  ночь  таз  с
водой, чтобы повысить влажность воздуха. Да и люди, что работали в отделе  и
приходили в читальный зал, тоже были  какими-то  особенными.  То  сидят,  не
разгибая спины, над книгой в полпуда весом, то яростно спорят между собой. И
ходят больше все бородатые, бледные какие-то, одень их в  рясы,  так  чистые
попы. И запах в  отделе  больно  уж  непривычный,  не  библиотечный:  пахнет
воском, ладаном.  Видно,  книги  эти  так  пропитались,  так  прокурились  в
церквах, что свой дух и сюда перенесли.
   Между тем  говор  в  кабинете  Аронова  стал  чаще,  задористей,  похоже,
заспорили. Хранитель пришел рано и привел директора музея с  собой.  Все  не
могут какой-то вопрос решить с книгами. Екатерина Ивановна прислушалась.
   - Нет, дорогой Михаил Михайлович, -  бубнил  Оло-вянишников.  -  Все  это
похоже на авантюру... Я уже раз с вами связался. Я вам деньги на  экспедицию
дал? Дал. Где же ваша экспедиция? Тут же все вилами на воде писано. А потом,
дорогой Михаил Михайлович, что я буду иметь от этого  собрания?  Вы  же  его
себе приберете, а музею - на тебе боже, что нам негоже.
   - Не волнуйтесь,  там  и  для  вас  много  чего,  -  будто  отстреливался
хранитель. - Я бывал у  него,  знаю.  Все,  что  не  имеет  археографической
ценности.., - я повторяю: археографической, а не ценности вообще, - возьмете
вы. В конце концов, музей - не библиотека.
   - Но и не мусорная свалка! - резал директор  музея.  -  В  таком  случае,
давайте заранее обговорим, что конкретно.
   - У Гудошникова в собрании нет мусора, - отрубил Аронов. - И  вообще,  мы
делим шкуру неубитого медведя. Сначала нужно спасти коллекцию... Вы  обещали
проконсультироваться с психиатром, ну, вашим знакомым... Что?
   Екатерина Ивановна не дослушала, потому что  на  пороге  отдела  появился
человек в стеганке и сапогах.
   - В грязной обуви нельзя! - предупредила она и заспешила к дверям.
   - Мне бы товарища Аронова... - несмело сказал мужчина и  отступил  назад,
глядя на свои сапоги.
   - Михал Михалыч занят.
   - Но я спешу... Меня ждет машина... Мне на  несколько  минут.  Это  очень
важно для него, - пришедший глядел открыто,  даже  "как-то  виновато  и,  по
мнению Екатерины Ивановны, опасности не представлял. Тем более одет  он  был
как свой брат колхозник...
   Она дала ему тапочки и синий халат вместо фуфайки, проводила в кабинет.
   И едва он ступил туда, как говор стих, а потом  и  вовсе  прекратился.  В
отделе снова наступила тишина, и только аспирант в дальнем  углу  читального
зала медленно шуршал карточками каталога...
   - Вы напрасно приходили к отцу, - начал Гудошников-младший, когда  Аронов
понял, кто к нему пришел, и усадил нежданного гостя к краю стола. - Он очень
сильно переживает вашу встречу, волнуется, а это ему вредно.  Я  говорю  вам
это как врач. Прошу вас больше так не делать.
   Хранитель окинул взглядом гостя, вздохнул:
   - Я вас понимаю. Но у нас не было другого  выхода.  Никита  Евсеич  долго
работал среди старообрядцев, у него есть пофамильные списки, списки  книг...
А мы сейчас разворачиваем программу...
   - Знаю, - перебил его Степан. - Но вы поймите:  отец  болен!  Его  нельзя
волновать.  У  него  развивается  паранойя.   Этакое   болезненное   желание
переустроить мир, жажда новшества... Тяжелые бредовые переживания.
   Аронов и Оловянишников переглянулись.
   - Вы это говорите как врач? - спросил хранитель.
   - Да... Правда, я не  психиатр...  но  у  него  все  признаки,  -  Степан
задумался, перевел дух. - Его слишком долго не понимали, а  он  боролся  всю
жизнь. Это уже, так сказать,  результат  его  переживаний.  Последнее  время
сидит, сочиняет какой-то сказ о судьбе письменности и литературы на  Руси...
Днем пишет, а по ночам читает мне. Он немного успокоился за этой работой,  в
себя пришел.
   - Мемуары? - спросил Оловянишников с интересом. -  Знаете,  я  ведь  тоже
балуюсь...  На  работе  за  день  накрутишься,  а   вечером   этак   сядешь,
задумаешься, вспомнишь жизнь свою, и такое освобождение наступает...
   Он вдруг осекся и смущенно улыбнулся.
   - Я дышать на него боюсь, - продолжал  Степан,  выждав  паузу.  -  Пускай
пишет, только чтобы обострений не  было...  Кстати,  Михаил  Михайлович,  вы
знаете что-нибудь о рукописи старца Дивея?.. Ну, будто написана она  еще  до
крещения Руси каким-то неведомым письмом? Или это тоже... вымысел отца?
   Аронов грустно усмехнулся, посерьезнел.
   - Не  знаю...  Никита  Евсеич  что-то  такое  мне  рассказывал...  Как  в
гражданскую войну искать ее ездил...  Да  и  будто  находил  ее,  но  то  ли
потерял, то ли украли... Он все хотел доказать,  что  письменность  на  Руси
возникла на  несколько  веков  раньше  прихода  Кирилла  и  Мефодия.  А  это
недоказуемо!
   - Отец  всегда  с  таким  жаром  мне  рассказывал  об  этой  рукописи,  -
проговорил Гудошников-младший, - с детства помню...
   - Нет-нет, Степан Никитич, это недоказуемо, - встряхнулся  Аронов.  -  Не
знаю, чья это выдумка, но о такой рукописи в источниках упоминания нет. И  о
старце таком не упоминается... Он всегда был чудаковатый - Никита Евсеич.
   - Значит, и это бред, - вздохнул  Степан.  -  А  я  все-таки  надеялся...
Спросить не у кого было, чтобы проверить...
   - Да,  скорее  всего,  больное  воображение,  -  подытожил  хранитель.  -
Собиратели, они все чудаки. Я с ними, слава Богу, встречался.
   - Все равно, пускай пишет, - задумчиво произнес Гудошников-младший. - Ему
сейчас не надо мешать.
   - Он где-нибудь состоит на учете? - осторожно спросил директор  музея.  -
Ну, как этот... как душевнобольной?
   - Нет, зачем  же,  -  возмутился  Гудошников-младший.  -  Отец  под  моим
наблюдением, этого достаточно.  Отца  знает  слишком  много  людей...  -  он
замялся. - Не хотелось бы, чтобы о нем помнили,  как...  Это  наша  семейная
тайна, если хотите. А вам я рассказываю только  для  того,  чтобы  вы  знали
правду и оставили отца в покое. Я чувствую, вы от него не отстанете с  этими
материалами. Так что я вас предупреждаю. Вы поймите, я вынужден! Мой отец  -
герой гражданской войны, известный археограф,  в  конце  концов,  инвалид...
Имеет право он хоть сейчас пожить спокойно?
   Аронов вдруг стал задыхаться, боль сдавила  грудь,  стиснула  сердце.  Он
машинально опустил руку в карман, где всегда  лежал  ингалятор,  но  тут  же
вспомнил, что с утра надел другой пиджак. Хранитель постарался расслабиться,
сделав губы трубочкой, потянул воздух.
   - А у вас одышка? Астма? - насторожился Гудошников-младший.
   Аронов покивал, багровея и прикрывая выходящие из орбит глаза.
   - Старайтесь дышать носом,  -  посоветовал  Степан  и,  ловко  расстегнув
рубашку на его  груди,  начал  массировать  кожу  возле  ключиц.  -  Вдох  -
медленный выдох... Ну, ну давайте!
   Аронов дышал с хрипом, руки тряслись, немели губы. Через  минуту  приступ
кончился,   и   сразу   навалилась   слабость,   усталость.   Перепугавшийся
Оловянишников брякал графином, наливая воду в стакан.  Аронов  утер  платком
лоб, лицо, откинулся в кресле.
   - Воды не нужно, - сказал Степан, и Оловянишников торопливо убрал графин.
- Вода может вызвать новый приступ... Где вылечитесь, Михаил Михайлович?
   - В своей... поликлинике, - выдохнул  Аронов.  -  Говорят,  бесполезно...
консультировался... На нервной почве астма, говорят...
   - Вы придите ко мне, - Гудошников-младший поискал глазами  умывальник,  -
привычка врачей, - но, не найдя/встряхнул руки и сел на место. -  Только  не
домой, а в больницу. Я вам подберу травы.
   - Спасибо, - бросил хранитель, приходя в себя. - Последнее  время  что-то
особенно часто... Эх, раньше, бывало, я  с  вашим  отцом  в  день  по  сорок
километров ходил, и ничего... Да, постранствовали мы с  Никитой  Евсеичем...
Он на березовой ноге, а угнаться за ним - ого!  Кто  бы  мог  подумать,  что
такими вот станем? А травы? Что травы! Давали мне, пил...
   - Я вам особенной травы дам, по старому рецепту, - заверил Степан. - И не
пить, а ингаляцию делать. Я у отца в  библиотеке  нашел  уникальную  вещь  -
травник. Отец говорит, шестнадцатого века...  Я  начал  заниматься  народной
медициной, и результаты уже есть. А  в  этом  травнике  -  рецепты  от  всех
болезней, наивные, безусловно, - он улыбнулся, - но полезного  очень  много.
Тем  более  сейчас  все  забыто,  надо  проверять,  ставить  эксперименты...
Приходите, от астмы у меня уже кое-что есть.
   Хранитель выпрямился, взялся рукой за горло, будто у него начинался новый
приступ, однако тихо, без напряжения спросил:
   - Значит... вы бываете у отца в библиотеке?
   Степан пожал плечами, дескать, ну а как же?  Это  еще  больше  вдохновило
Аронова. Он встал с кресла и прошелся по кабинету.  Интуитивно  возникшая  у
него  мысль,  едва  Гудошников-младший  перешагнул   порог,   теперь   снова
шевельнулась в мозгу.
   - Я, кажется, понимаю, - опередил вопрос  Степан.  -  У  вас  из-за  этих
материалов срывается экспедиция.
   - Да! Да! С материалами мы могли бы на несколько лет приблизить тот  час,
о котором мечтал Никита Евсеич! - горячо заговорил Аронов. - На  разведочные
экспедиции нам нужно года три, не меньше, а  имея  материалы,  мы  могли  бы
начать сбор книг немедленно. Вы поймите, Степан Никитич, пропадают бесценные
книги. И будь ваш отец в здравом уме - он бы дал, я не сомневаюсь. Но...
   - Я в принципе могу вам помочь, - задумчиво проговорил Степан. - Мне  это
нетрудно.
   -  Только   вы   поймите   одно,   -   хранитель   остановился   напротив
Гудошникова-младшего. - Это нужно не Аронову лично, и не ему вон,  директору
музея. Это нужно всем нам, государству.
   - Не надо меня агитировать, - улыбнулся Степан. - Не забывайте, что я сын
археографа и с младых ногтей знаю, что есть древняя книга... Материалы я вам
принесу. Только, ради Бога, вы сами без моего ведома не появляйтесь в  нашем
доме. И своих сотрудников больше не присылайте.
   Гудошников-младший встал и вдруг заторопился:
   - Простите, меня машина ждет, на овощехранилище едем... Я вам позвоню  на
этой неделе.
   - И вас тоже гоняют картошку перебирать? - улыбнулся, прощаясь, Аронов. -
Мы по графику в четверг едем... А в среду обязательно позвоните!
   - А мы - в субботу! - чему-то обрадовался директор музея.  -  План  -  по
тонне на сотрудника. Выходит, все повязаны...
   Екатерина Ивановна сняла с посетителя тапочки, халат и, проводив молодого
человека за двери, села на прежнее место - за барьер. В  кабинете  хранителя
вновь заговорили громко и отрывисто.
   - Где же Анна? - спрашивал Аронов,  и  Екатерина  Ивановна  слышала,  как
скрипит паркет под его ногами. - Где ее сегодня носит? В конце  концов,  кто
едет в экспедицию: я  или  она?  А  где  ваш  сотрудник,  товарищ  музейщик?
Договаривались утром собраться здесь!
   Оловянишников то ли не отвечал, то  ли  говорил  очень  тихо.  Между  тем
хранитель продолжал:
   - А Степан каков молодец, а? Приятная  неожиданность.  Я  его  мальчишкой
помню, худенький был, бледный такой... Мать  у  них  в  блокаду  погибла,  в
Ленинграде, а Степана эвакуировали.
   - Что-то мне не нравится все это, - вдруг сказал Оловянишников.
   Екатерина  Ивановна  насторожилась:  аспирант   возле   каталога   что-то
торопливо прятал в карман. Она привстала, выглядывая из-за  барьера  и  щуря
близорукие глаза. Нет, все в порядке, платок прячет, нос  вытирал.  Сыро  на
улице, а народ, что эти книги читает, хилый, то кашляет, то  чихает,  а  то,
как хранитель, задыхается.
   - Все это на кражу походит, - слушала Екатерина Ивановна. -  Хоть  сын  у
отца, но все равно кража... Когда я работал директором филармонии, был у нас
случай, концертные афиши пропали...
   - Сейчас меня не интересует, что у вас там пропадало, - отрезал Аронов. -
А вот если пропадут материалы и книги -  с  нас  спросят  наши  потомки.  Вы
говорите так, словно прокурором работали: кража, авантюра-Екатерина Ивановна
не дослушала, чем закончился спор. Снимая на  ходу  плащ,  в  отдел  вбежала
Анна. "Господи, сами-то  вы  хоть  к  черту  на  рога  полезайте,  -  думала
Екатерина Ивановна, выдавая Анне халат и тапочки, - а девку-то зачем с собой
тянете? Кражи, авантюры... А она девчонка совсем, ей бы не над этими черными
книгами сидеть, а в клуб бегать да с парнями гулять..."
   Екатерине Ивановне всегда казалось, что читать такие  старые,  написанные
малопонятным языком книги должны люди степенные, пожилые, которым уже ничего
в этой жизни не в диковинку...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

   Сумерками тягостней стало Дивею. Выйдет на крыльцо, оглядит  Подол  -  ни
огонька в окнах, и в посаде мрак, только  зарево  слюдою  в  глазах  играет.
Вроде тихо кругом, лишь собаки брешут,  а  тревога  берет,  словно  налетели
печенеги да обложили Киев, чтоб с зарею на приступ идти. Но нет степняков  у
городских стен, с лета не слыхать о набегах. Разве  что  по  украинам  зорят
веси малыми силами, попугивают смердов да холопов.
   Неспокойно Дивею. Куда ни глянет - пуст  город,  черен  и  незряч,  ровно
слепой. Только на холме, в тереме великого  князя  Владимира  Святославлича,
огонек брезжит, скупой да тревожный, будто в  бане,  когда  упыри   моются. И в небе чисто - каждая звездочка на ладонь просится,
но с тьмою поднялась над Подолом туча нетопырей . Так
и мельтешат перед глазами, роятся, а иная с разлета вцепится в белую Дивееву
бороду, распластает крыла и скрежещет коготками по кожаному  аламу  . А Дивей ровно закаменел, мочи нет  руку  поднять  и  сбросить  с
груди тварь мерзкую. Все на княжеский терем  глядит.  Вдруг  да  распахнутся
ворота, выскочит гонец на белой лошади, чтобы кликнуть старца  к  Владимиру.
Гонцы-то скачут, да все мимо Дивеевой хоромины. Неужель так  и  не  призовет
великий князь Дивея, чтоб поведать ему о походе на Корсунь-город .
   Семь ден  минуло,  как  возвратился  Владимир  с  дружиной.  Уж  и  пешие
ополченцы подходят, повозки с добычей под стенами скрипят, а князь из терема
не выходит, к себе не зовет. Бывало, из всех походов Владимир поутру в город
входил. Коли застанет его вечер недалеко от Киева - лагерем встанет  и  ночь
переждет, хотя бояре да простолюдины так и плещутся  по  улицам,  виснут  на
стенах, великого князя д