рвом
курсе... Вас пригласили рассказать о  гражданской  войне.  У  нас  был  урок
гражданского воспитания.. А вы про книги рассказывали. Помните?
   Гудошников не помнил. Приглашали его в школы и вузы частенько, приглашали
как бывшего комиссара полка, героя гражданской войны, однако эта  девушка  и
его выступление не увязывались. Нет, не там он видел ее...
   - Я сидела, только далеко от вас... - пробормотала Таня.  -  На  галерке.
Думала, неинтересно будет... А потом вперед не смогла пробиться...
   - Так... - Никита Евсеич прохромал от стены до стены. - А со "Словом"  вы
сами придумали или кто надоумил?
   - Сама... - она вскинула на Гудошникова виноватые глаза. - Однажды я сама
начала читать и поразилась... Это  поэзия!..  Честное  слово,  я  плакала...
Читала  и  плакала  -  так  это  было  хорошо...  Я  хочу,   чтобы   и   они
почувствовали... Я их настрою, объясню, покажу, и они поймут!
   Никита Евсеич приблизился к ней, заглянул в глаза и  неожиданно  погладил
ее руку.
   - Поймут... - проговорил он. - Конечно, поймут... Лицо у вас...  какое  у
вас лицо...
   - Что? - испугалась она.
   - Я говорю: вы хорошо сделали, что пришли ко  мне,  -  садясь  в  кресло,
сказал он. - И придумали вы хорошо, тем более сами придумали... Это  значит,
не все потеряно! Живем, значит!
   - Я наизусть  уже  выучила,  -  призналась  Таня.  -  "Слово",  оно  само
запоминается. Его и учить не нужно... Какое же это великое  произведение!  И
Пушкин восхищался...
   - А хотите чаю? - неожиданно предложил Гудошников. - Мы сейчас чай  будем
пить! У меня сын увлекся  народной  медициной  и  выкопал  где-то  рецепт...
Теперь собирает травы и варит. Я тебя сейчас таким чаем угощу - в  жизни  не
пивала! - Неожиданно перешел Гудошников на "ты", словно почуял вдруг в  этой
девчушке родную, близкую ему душу. Он щелкнул фиксатором протеза и  заспешил
на кухню. Таня пошла за ним.
   - Я подняла и прочитала всю литературу по "Слову", -  продолжала  она  на
ходу. - И как сомневались в подлинности, читала, и как доказывали... А потом
я сама доказала, что "Слово" - подлинно! Как только могли усомниться?! И кто
- мог?! Вы меня слушаете?
   - Слушаю-слушаю, - сказал Гудошников. - Я  тебя  так  слушаю,  как  давно
никого не слушал... Только ты, не робей, говори все, что думаешь.
   Она  помолчала,  видимо,  собираясь  с  мыслями  и  решаясь  на   что-то.
Гудошников поставил чайник на плитку, достал мешочек с травой.
   - Тут иван-чай, душица, корень шиповника и еще что-то, - объяснил  он.  -
Степан у меня как колдун стал, зелья варит... Ну, так?..
   - Знаете, мне кажется... - с испугом в голосе начала Таня.  -  "Слово"  -
великое произведение, но... Какое-то одинокое! Понимаете?! Такое одинокое!..
Мне кажется, автор его был человеком  удивительным  и  тоже...  одиноким!  Я
представляю то время и вижу его... Кругом народ, волнение какое-то, страсти,
а он сидит и поет... Гусли на коленях, белая борода... И  голос  среди  шума
сильный  и  одинокий.  Я  сама  пробовала  петь  его,  речитативом,   -   не
получается... Силы не хватает... Но почему "Слово"  такое  одинокое?  Почему
нет больше ни одного другого? Почему не сохранилось?
   - Нам нужно радоваться, что  хоть  "Слово"  к  нам  дошло,  -  проговорил
Гудошников. - А и его могло не быть... Ты хорошо заметила: автор -  одинокий
человек... Я почему-то никогда так не думал, а сейчас  и  поверить  готов...
Хочешь, я тебе скажу, почему "Слово" одиноко?..
   - Хочу, конечно!  -  оживилась  Таня.  -  Сама  я  ответить  не  могу,  я
запутываюсь, понимаете? А спросить не у кого...
   - Нет-нет, автор не одинокий человек был. Их много тогда  на  Руси  было,
таких певцов-поэтов... Это нам сейчас кажется - одинокий. Но то, что я скажу
тебе, ты нигде больше не услышишь и не прочитаешь. -  Гудошников  насыпал  в
заварник смесь трав, залил кипятком. - Если хочешь  знать,  это  антинаучная
точка зрения... Так считается... Пока считается... Или как там еще говорят -
псевдонаучная...
   - Говорите же, говорите! Я все пойму!
   - Сколько тебе лет? - вдруг спросил Гудошников.
   - Мне?.. Двадцать один...
   - Рано тебе браться  за  "Слово",  -  отрубил  он.  -  Перегоришь  скоро,
молодость... Для "Слова" сила нужна. Вот ты пробовала, говоришь, петь, а  не
получается,  силы  не  хватает...  В   этом   вся   и   соль.   Надорвешься,
надсадишься... Вокруг "Слова" столько страстей было и еще будет... Угодишь в
эту мельницу, и смолотят тебя в муку. Да еще по ветру  развеют...  Мой  тебе
совет: не пиши статей и диссертаций по  "Слову".  Никогда.  Думай,  храни  в
душе, но не пиши... А то уж столько написано...
   - Но вы скажете! - взмолилась Таня. - Я и не собираюсь писать!
   Он глянул на нее в упор, закусил губу: совсем еще девочка,  коса,  чистый
пробор, длинная, как у подростка, шея...
   - Что ты еще читала, кроме "Слова"?
   - А все! Все, что переведено и опубликовано, - с готовностью сказала она.
- Я специально читала, сравнивала... "Задонщина", "Слово  о  погибели  земли
Русской", жития, летописи...
   - Это хорошо, - похвалил Гудошников. -  Хорошо,  что  сравнивала...  Я  в
молодости тоже начал сравнивать и написал статью. А ее не опубликовали... Ты
заметила, что  старые,  песнотворцы  Боян  и  Ходына  упоминаются  только  в
"Слове"?
   - Заметила, да...
   - А помнишь, как начинается "Слово"?
   - "Не пристало ли нам, братья, начать старыми словесами печальные повести
о походе Игоревом..."
   - Стой! Хватит! - Гудошников пристукнул кулаком. -  Старыми  словесами...
Старыми! Если автор предлагает начать  повесть  старыми  словесами,  значит,
были и новые, так?
   - Да, по логике так.
   - Ну вот, отсюда и  надо  плясать,  от  этой  печки...  В  то  время  еще
существовала литературная традиция, эти старые словеса. И манера своя  была,
и  стиль,  и  образы...  Автор  "Слова"  был  продолжателем  этих  традиций,
приверженцем их. Потому он и Бояна вспоминает с  первых  строк  и  о  старых
словесах упоминает. Он был не одинок, он только отъединил свое  произведение
от других, сам, умышленно. И  будто  бы  вызов  бросил  новым  словесам.  Он
отделил  "Слово"  в  самом  его  начале,  чтобы  не  путали  его  с   новой,
традицией... Потому оно до сих пор и выделяется среди всех остальных! Потому
мы сейчас и удивляемся и не можем его в один ряд со всеми поставить. А его и
не нужно ставить. - Гудошников, забыв о чае, достал из мешочка траву и  стал
мять ее в руках. Пестрая труха медленно осыпалась на пол.  -  "Слово",  оно,
как последний солнечный луч перед закатом: посветило и ушло за горизонт. Его
нужно  рассматривать  отдельно,  и  слышать   надо   отзвук   дохристианской
литературы! Это же целая эпоха! Эпоха!.. А мы от чего  меряем  древнерусскую
литературу? А иногда и культуру вообще? Да от христианства же! - Он рассыпал
остатки трав, отряхнул руки. - Давай чай пить!
   Несколько минут они сидели молча, занятые чаем. Сердито посапывал  чайник
на плитке, пахло полем, покосом.
   - Ты заметила: в "Слове" о Боге и не поминается. Что есть  в  конце,  так
это уже более поздняя доработка, приписка... Ум и чувства автора "Слова" еще
не были засорены христианской культурой. Он от нее умышленно  отгораживался.
Потому мы сейчас и восхищаемся!.. Нам радоваться надо, что "Слово" дошло  до
нас почти без христианской  редакции.  А  вот  "Повести  временных  лет"  не
повезло: ее, пожалуй, сорок раз редактировали...  Боян-то  -  кто?  Язычник,
внук Белеса... - Гудошников перевел дух, взглянул на собеседницу:
   - Ну, что молчишь?
   -  Я  слушаю,  -  прошептала  Таня.  -  Нам  на  лекциях  говорили,   что
христианство  послужило  толчком  к  развитию  литературы   на   Руси...   И
письменности...
   - Я с этим согласен: послужило... Но мы привыкли учитывать лишь  то,  что
послужило, а что взято  и  уничтожено  -  никто  не  считал  и  не  считает.
Христианство увело развитие древнерусской литературы по  другому  руслу,  по
тому, которое  было  выгодно  религии.  И  не  случайно  много  литературных
памятников эпохи христианства сохранилось. Вера-то книжная, книги береглись.
И наоборот, еретические сочинения уничтожались. Народ слишком  вольный  был,
непокорный. Почему  нас  "Слово"  притягивает,  завораживает?  А  человек  в
"Слове" - вольный! Сильный там человек,  красивый!  Он  как  горностай,  как
сокол под облаками! Он там с природой  говорит  как  с  ровней.  И  голос  у
человека сильный! "Девицы поют на  Дунае  -  вьются  голоса  через  море  до
Киева!" А христианству  надо  было  этого  человека  в  церковь  загнать,  в
теснину, на колени его перед Богом поставить, с червем земным сравнять, адом
напугать... Помните "Житие Александра Невского"? Это был русский человек, но
каким же  его  христианство  показало?..  Каким  ему  нужно  было,  таким  и
показало. А как бы воспел его Боян, соловей старого  времени?  "...скача  по
мысленному древу, летая умом под облаками, свивая славу обоих половин  этого
времени, рыща по тропе Трояна через поля на горы..." -  Он  помолчал,  одним
глотком допил чай и со стуком поставил стакан. Таня вздрогнула. - Но -  увы!
- "Слово" одиноко! И о Невском уже некому было сказать старыми словесами...
   Он круто развернулся и похромал в кабинет.
   - Я не совсем вас поняла, - проронила Таня, ступая следом. - Но  я  потом
все обдумаю и...
   - А все и не надо понимать, - на ходу бросил  Никита  Евсеич,  -  сначала
надо больше чувствовать... Понятие потом само придет. Я и говорю тебе:  рано
за "Слово" браться. Ты думай о нем и молчи. Как только  созреешь,  от  ветки
отпадешь - тогда говорить начинай.
   - А как же с уроком? Я же хотела провести урок...
   - И проводи! - Гудошников обернулся. - Как задумала, так и делай.
   - Я им хотела показать...
   - Показать? А почему бы и не показать? Обязательно показать!  -  Он  взял
ключи из ящика стола и решительно направился  к  двери  хранилища.  -  И  не
только показать - дать пощупать. Как говорят: русский глазам не  верит...  -
Он отомкнул замки, распахнул дверь. - Проходи сюда!
   Таня робко шагнула через порог, остановилась.
   - Смелей! - Гудошников открыл шкаф, наугад вынул книгу в  черном  кожаном
переплете... - На! Показывай! Кержаки, знаешь, как говорят? Книга жива, пока
ее читают. Бросили читать - и книга погибла.
   - А мне говорили... Я пошла в библиотеку, - вдруг заволновалась Таня. - А
мне сказали... Там книги не дают на руки... Я просила... Сказали,  и  вы  не
дадите...
   - Как не дам? Дам! - Он вынул еще одну книгу из другого шкафа. - Вот  еще
одна, старопечатная. Тоже покажи... Стой-ка, а  ты  читать-то  их  прочтешь?
Сама?
   - Мы учили в институте... - растерялась Таня. - Я немного читаю,  трудно,
правда...
   Гудошников порылся, достал книгу без переплета.
   - Вот тебе букварь, учись.
   - Спасибо...
   - Это тебе спасибо... Только береги, понятно? Проведешь урок - вернешь.
   - Вы не волнуйтесь! Я сберегу! Я буду...
   - Ты погоди, - прервал ее Гудошников.  -  Ты  как  собралась  "Слово"  им
читать? В переводе?
   - В переводе...
   - Читай на древнерусском. Выучи и читай. Надо, чтобы они слово не  только
видели и щупали книгу, надо, чтобы слышали... Время еще есть, целых два  дня
до первого сентября. Успеешь.
   Он запер хранилище, спрятал ключи.
   - А можно, я не одна приду? - вдруг спросила Таня. - У меня друг есть...
   - Приходите, - разрешил Гудошников. - Хоть друга, хоть подругу веди...
   Гостья бережно уложила книги в портфель, замялась.
   - Иди-иди! - сказал Гудошников. - Не  бойся,  у  тебя  получится.  Только
старайся.
   И лишь когда она вышла из дома Гудошникова и направилась к калитке, глядя
в окно, Никита Евсеич вспомнил, откуда он знает эту девчонку.  Жаром  обдало
голову, заныло сердце...
   Перед глазами стояла живая Александра Алексеевна, Саша, и тянулся куда-то
в бесконечность коридор Олонецкой школы...
   Она ждала его до последнего часа. Все надеялась, что он  вдруг  придет  и
решит, что делать,  хотя  понимала:  откуда  же  ему  взяться  в  окруженном
городе?.. Решила сама: Степана отправила на "большую землю" и пошла  токарем
на оборонный завод. Потом тяжело заболела. Никто тогда не ставил  диагнозов.
Диагноз был один - голод и холод.
   Александру  Алексеевну  нашли  уже  мертвой,  скрючившейся   .под   тремя
одеялами, в пустой, давно не топленной квартире.
   В комнате, где она была, хранилось около шестисот томов  книг,  собранных
Гудошниковым.
   Книги, когда их умело жечь, горят жарко и долго.
   Но и тягостные воспоминания о Саше не смогли омрачить  его  настроения  в
тот день двадцать девятого августа тысяча девятьсот шестьдесят первого года.
   Притворив за гостьей дверь, Гудошников сел за стол, но работать больше не
хотелось. Он решил ответить на  письмо  из  Ленинграда,  в  котором  просили
прислать каталог его собрания. Подобных писем приходило  много:  из  научных
библиотек, от ученых-специалистов по древнерусской литературе, из  музеев  и
от коллекционеров. Чаще всего Никита Евсеич затевал переписку с просящими, в
свою очередь спрашивая, что конкретно сделано корреспондентом для  поиска  и
спасения древностей. А сделано было ими мало, поскольку писали  больше  люди
молодые, только-только начинающие заниматься наукой. В  этом  случае  Никита
Евсеич  подробно  излагал  им  свои  мысли  насчет  активизации  действий  и
предлагал реализовать их. Обычно  после  этого  корреспонденты  замолкали  и
пропадали для Гудошникова навечно.
   Однако написать письмо в тот день ему не удалось.
   Следующим гостем оказался  сосед  Сухорукое,  у  которого  весной  Никита
Евсеич нечаянно застрелил кобеля. Хилый  на  вид,  но  еще  крепенький  этот
человечек прошел в переднюю, вежливо поздоровался.
   - Вам пенсию за этот месяц не приносили? - спросил он.
   - Вчера получил, - сказал Гудошников.
   - А мне почему-то не принесли, - пожаловался Сухоруков.
   - Что, вам деньги нужны?
   - Нет, деньги не нужны, не нужны, - вдруг замахал руками сосед. - Это я к
слову... Сегодня, может, и принесут. А не принесут, так сам в собес схожу.
   Гудошников пожал плечами. Гость топтался в прихожей, мял в руках фуражку.
И уходить не уходит, и молчит.
   - Да вы присаживайтесь, - предложил Никита Евсеич. - В ногах правды нет.
   - Оно верно, нет, нет, - забормотал Сухоруков, садясь на табурет.  -  Вот
жалею: что-то мы в гости не ходим друг к другу. А ведь по-соседски  живем...
Люди жить стали - каждый себе. Обчества нет. Я тоже  по  гостям  не  большой
охотник,  а  тянет  с  человеком  поговорить.  Иной  раз  так  защемит,  так
защемит... Дело к смерти, думаешь, вот и тянет к людям. Скотина-то и та, как
болезнь почует - все к стаду жмется, к  стаду...  Вот  вы,  человек  ученый,
книжный, а все один да один.
   - Я не один, - отмахнулся Гудошников! - У меня работы много,  не  скучаю.
Да и заходят ко мне. Только что  девушка  была...  Ах,  какая  она  славная!
Только силенок еще маловато. Огня в ней много, а силенок не хватает...
   - У молодежи своя жизнь, у нас - своя, - рассудил сосед.  -  Интересы  не
сходятся.
   - Еще как сходятся! - рассмеялся Гудошников. - У нас интересы сошлись! Не
ждал не гадал, а вот - на тебе!
   Сухоруков глянул на него подозрительно  и,  как  показалось,  недовольно,
однако промолчал, и это еще больше развеселило Никиту Евсеича.
   - А что? Возьму и женюсь! На молоденькой, а? Вот и вопрос с  одиночеством
решу.
   - Седина в бороду - бес в ребро, - несмело  улыбнулся  сосед.  -  В  наше
время о душе думать надо, а вы про женитьбу...
   - Ага, понял! - догадался Гудошников. - Уж не в секту ли агитировать меня
пришли? Любопытно!
   - Вы не смейтесь, - серьезно сказал Сухорукое. - Сегодня смеемся - завтра
плакать будем. Жизнь-то так и устроена... Мы тут  со  стариками  собираемся,
беседуем. Вы бы пришли к нам, лекцию какую прочитали...
   - Это куда же прийти?
   - В домоуправление, куда еще,  -  сосед  засобирался.  -  Мне  пригласить
поручено... Сегодня в восемь часов вечера.
   - Если в домоуправление, то можно, - согласился Гудошников. - Я,  грешным
делом, подумал, к баптистам.
   - Тогда я пойду, - пообещал Сухоруков. - В полвосьмого и зайду.
   Проводив его, Гудошников не успел даже дойти до стола, как в дверь  снова
застучали. "Что-то Сухоруков забыл",  -  подумал  он  и  крикнул,  чтобы  не
возвращаться:
   - Войдите!
   "Не день, а сплошное паломничество..."
   Отдуваясь, в переднюю ступил Аронов: рубашка  пропотела,  шляпа  в  руке.
Кого угодно мог ожидать в этот день Гудошников, но только  не  хранителя.  В
памяти стояла их последняя встреча...
   Но в этот день настроение было такое, что Никита  Евсеич  будто  и  обиду
забыл.  Все,  конечно,  помнилось,  но  визит  этой   девочки,   молоденькой
учительницы, неожиданное и, скорее всего, интуитивное признание ею программы
Гудошникова словно омолодили его. Столько  лет  подряд  он  писал  письма  в
министерство,  беседовал  и  убеждал  директоров  школ,  чтобы  изменили   и
обогатили курс русского языка и литературы, - все напрасно. А  тут  приходит
девочка-выпускница и сама просит помощи. Чудеса!
   Гудошников вышел навстречу Аронову,  поздоровался,  не  подавая  руки,  и
жестом пригласил к  себе  в  кабинет.  "С  чем  же  ты  пожаловал?  -  думал
Гудошников. - Что тебе на сей раз потребовалось?"
   Хранитель повесил шляпу на спинку кресла, сел,  с  удовольствием  вытянул
усталые ноги.
   - Пока до тебя доберешься - семь потов сойдет, - посетовал он. -  Занесло
же тебя в старый город...
   - Здесь тихо, - сказал Гудошников. - Работать не мешают.
   - Здоровье как? - участливо спросил Аронов.
   - Что здоровье? Как видишь! Не жалуюсь. "И этот крутит вокруг да около, -
подумал Гудошников. - Договорились они, что ли?"
   - Может, в больницу тебя устроить? В клинику? - предложил хранитель. -  У
меня есть... знакомые, приятели в клинике. Я бы устроил.
   - Что это ты так заволновался о моем здоровье? - насторожился Гудошников.
- У меня сын - врач, и мне твои услуги...
   - Возраст, Никита Евсеич! - вздохнул Аронов. - Надо помогать друг  другу.
В старину обычай был: в нашем с тобой возрасте люди начинали о душе думать.
   Гудошников расхохотался.
   - Ты случайно моего соседа сейчас не встретил?
   - Нет... А что?
   - Да так, - смеясь, отмахнулся Никита Евсеич. - Совпадение!
   - А-а... Так вот люди, говорю, о душе думали, от  мирских  дел  отходили,
молились, нищим  подавали,  а  кто  побогаче  -  часовенки  ставили,  церкви
строили...
   - Это кто грешил, тот и откупался! - отрубил Гудошников.
   - А ты не грешил?
   - Мои грехи - это мои! Я с ними как-нибудь сам, без божьей помощи...
   А про себя подумал: "Ясно, зачем пришел Аронов. Новая попытка  выклянчить
что-нибудь. Решил, что капля камень точит, о душе заговорил. Нет  уж,  легче
простить  писателя  Цитовичева,  который  когда-то   предал   анафеме   дело
Гудошникова и который последние пять лет пишет  ему  вдохновенные  письма  и
шлет денежные пожертвования на организацию  экспедиций.  (С  этими  деньгами
только и хлопот было, что ходить на почту да отправлять назад.)
   - Ты, Никита Евсеич,  в  свою  сокровищницу  пускаешь?  -  вдруг  спросил
Аронов.
   - А почему же не пускаю? Пускаю! - сказал Гудошников. - Посмотреть всегда
пожалуйста, можешь даже потрогать...
   Желающих осмотреть крупнейшую и редкую частную коллекцию было достаточно.
Шли к Никите Евсеичу студенты и писатели, геологи  и  ученые,  иностранцы  и
священники. Одни просили рассказать  об  истории  собрания,  другие  глядели
молча;  одни  с  благоговением  брали  в  руки  списки   XV   века,   другие
профессионально  листали  ветхие  страницы  рукописей,   делая   пометки   в
блокнотах.
   Однажды знакомый экскурсовод из музея привел ученого - иностранца. И пока
тот бродил вдоль шкафов, делая удивленное лицо  и,  будто  слепой,  ощупывая
корешки  книг,  экскурсовод   сунул   Гудошникову   записку   ответственного
работника