ы  бы,
миленький, сказал начальству своему.
   - Как сказал? - не понял старьевщик. - Книга куда  девать?  Бросать,  что
ли? Жалко бросать - добро.
   - Их бы, как  людей,  хоронить,  -  пожелала  Вера  Георгиевна.  -  Да  с
почестями. Как отживут свое - и похоронить, памятник поставить.
   - Как - хоронить? - опять не понял приемщик. - Земля копать? Добро нельзя
земля копать, добро людям отдавать надо. А люди говорят - Ахмедыч плохой...
   Вера Георгиевна случайно заметила, как мужчина, что до сих пор казался ей
знакомым, вдруг огляделся по сторонам и воровато сунул за  пазуху  синенькую
школьную тетрадь.
   - Один  радость  всю  жизнь  -  шар-свисток  детям  давать,  -  продолжал
старьевщик. - Шар-свисток дети любят! Тебе на лишний  вес  шар-свисток  дать
или книга-бумага возьмешь?
   - Книгу, - сказала Вера Георгиевна. -  Я  там  отложила...  почти  целая,
только без обложки...
   Старьевщик отдал книгу - Толстой, "Война и мир", - покряхтел, поохал.
   - Утиль - работа плохой... Я книга всегда даю. Приходят, шарятся  -  даю,
вес на вес, а все Ахмедыч плохой. Я сам книга не понимаю, я утиль понимаю. А
кто в городе еще утиль понимает?
   Вера Георгиевна подняла мешок с  выкупленными  книгами  и  ступила  через
порог. Внучка поддерживала ношу сзади, упершись ручонками  в  куль,  но  вес
его, казалось, увеличивался с каждым шагом.
   "Только б донести, - думала Вера Георгиевна, все ниже склоняясь к  земле.
- Только бы не упасть где...  Наденьке-то  ведь  еще  рассказать  надо  все,
втолковать..."

СКИТСКОЕ ПОКАЯНИЕ. 1961 ГОД

   Освобожденный от вериг и враз полегчавший, Лука Давыдыч прибежал  в  свою
келью, рухнул перед иконами, протянул распухшую руку:
   - За что караешь, Господи? За что позволил гаду ползучему  за  руку  меня
укусить?
   - А говорил тебе - не суй руку, тяпнет, -  услышал  Лука.  -  Так  ты  не
послушал.
   - Господи! Это ты со мной говоришь? - спросил Лука, немея  от  страха.  -
Если ты - дай знак!
   Знака никакого не последовало: а говорят, если Бог вещает, то обязательно
знак дает - звезда средь бела дня воссияет либо голубь прилетит и  на  плечо
сядет.
   - Словом ответь мне: ты или нет? - взмолился Лука, Однако и слов  никаких
не было слышно.  Бились  на  окошке  осы,  стараясь  выбраться  из  зимовья,
тоненько пели комары и монотонно шумели сосновые кроны.
   - Не хочешь больше говорить со мной? -  спросил  Лука.  Ответа  не  было.
Длинноволосый Христос на иконе пучил на него  круглые,  недвижимые  глаза  и
молчал.
   - Слышишь ли ты меня? Если слышишь - дай знак! Знака не  было  -  Бог  не
слышал.
   - Я же тебе сколько молился! - закричал  Лука  Давыдыч.  -  Писания  твои
читал, вериги носил! За что же ты поманил меня сначала, а потом на смех,  на
позор  перед  народом  выставил?  Мне   теперь   стыдно   на   глаза   людям
показываться!.. Что мне делать теперь?  Рука-то  вон  как  боли-ит!  Не  дай
пропасть! Господи-и!
   - Пойди в лес, - услышал Лука. - Найди траву-змее-вник.  Сделай  отвар  и
семь дней и ночей мочи им руку. Гореть будет - холодным песком обкладывай.
   - Это я знаю, - сказал Лука, - А ты сделай чудо, Господи, излечи  в  один
миг!
   Лука замер, глядя на руку. Опухоль не спадала,  боль  стучала  по  жилам,
отдавалась в голове. Поднимался жар.
   - Значит, и ты не можешь чуда сделать? - спросил Лука. В ответ -  тишина,
нарушаемая звоном ос и шорохом сосен.
   - Кто же тогда говорит со мной?
   - Я, - услышал он знакомый голос.
   - Кто ты?
   - Ну, я! - уже недовольно послышалось в ответ. - Иди  за  травой,  не  то
сдохнешь.
   Лука встал с колен и пошел в лес искать траву-змее-вник. Трава эта  росла
по солнечным полянам на гребнях увалов - как раз там, куда выползали греться
змеи. Лука ступал осторожно, глядя под ноги и  придерживая  укушенную  руку,
как  маленького  ребенка.  "Но  если  это  не  Бог,  то  кто  же   со   мной
разговаривает? - сосредоточенно думал он, тетешкая больную руку.  -  Ведь  с
которых пор его слышу! И сколь раз было: послушаюсь его - спасусь..."
   Он вспомнил, как по приказу этого голоса ел дерьмо из камерной параши,  и
это помогло сбежать из тюрьмы.  Потом,  как  вышибал  себе  глаз,  -  и  это
помогло: не взяли же его  на  фронт!  "Почему  он  не  говорит,  кто  он?  -
удивлялся Лука. - Нет сказать бы, и тогда бы я еще сильнее поверил!"
   Лука нашел траву, заварил  ее  в  котле  и  стал  лечиться.  Жар  и  боль
разламывали голову, в глазах плыли красные голодные круги. За семь  дней  он
так отощал и измучился, что без палочки не мог выйти из келейки. По ночам он
бредил. Однажды почудилось, что пришел к нему Тимка  Белоглазов  с  ломом  в
руках и закричал:
   - А-а! Вот ты где, пес шелудивый! Сам в бега, а меня под тюрьму  подвел?!
Так вот же тебе, получай!
   Глядь, а вместо лома в руках у Тимки - черная змея  с  разинутой  пастью.
Тимка выпускает ее на Луку, и змея  начинает  обвиваться  вокруг  его  тела,
вокруг шеи. Медленно так, плавно сжимает Луку, словно веревка, так что кости
трещат. Потом змея заползает ему в рот и ползет  по  горлу,  царапая  чешу„й
гортань. Лука пытается отбросить ее, вырвать изо рта, но Тимка бьет  его  по
руке прутом и приговаривает:
   - За одну змею сорок грехов долой! Бей ее, бей!
   Лука очнулся, попил воды, перекрестился на иконы и  снова  бред.  Чудится
ему, что Христос с иконы сошел и протягивает ему  ковш:  "Пей,  Лука,  здесь
питье чудотворное. Выпьешь - и все болезни твои кончатся". Лука принял ковш,
но только воспаленные губы к его краю поднес - ахнул! Параша! Отбросил  Лука
парашу, а дерьмо на иконы плеснулось. "Так тебе и надо! - обрадовался  он  и
захохотал. - Не подсовывай больному человеку! Заместо хлеба - камень даешь?"
   На восьмые сутки, когда боль отошла и опухоль немного спала, Лука  уснул.
Ему снова показалось, что он бредит, но то был сон. Лука увидел себя стоящим
на колодине посередине Макарихи. Вокруг народ, много народу, и все перед ним
на коленях стоят, руки воздев. Кричат:
   - Помилуй, Господи!
   Лука удивился: вот как встречают его! Видно, он и в самом деле праведник!
Но тут увидел Лука Давыдыч, что одеяние на нем странное: белая тряпка вокруг
тела окручена, а сверху медная ряса надета. Над головой  же  сияет  нимб,  и
лучи исходят.
   - Помилуй! - кричат односельчане. - Денно и нощно молиться тебе будем!
   Только тут Лука сообразил, что он не  живой,  а  превратился  в  икону  с
жестяным окладом. Ни пошевелиться, ни  глазом  моргнуть.  Проснулся  Лука  в
поту, вскочил с лежанки, огляделся. Пусто кругом, осы на окне звенят, комары
поют, сосны шумят. И есть хочется - страсть! Собаку бы  с  шерстью  съел.  В
келейке же, как назло, ни корочки хлебца.
   Взял он удочку и поплелся на озеро:  может,  карась  на  счастье  клюнет.
Нашел он червяка, наживил и только забросил - поплавок тут же в  воду  ушел.
Потянул Лука - не идет, наоборот, к себе тянет. Ухватился он  двумя  руками,
напрягся телом, поволок. Ох, видно, большая рыбина клюнула! Так и водит, так
и режет леса воду. "Вот уж поем  вдосталь!"  Перекинул  Лука  удилище  через
плечо, навалился на него  и  выволок  рыбу...  Только  на  крючке  почему-то
маленькая плотвичка оказалась, с палец величиной. А тянула-то как!
   Лука сдернул рыбку с крючка, вернее, крючок у нее из губы вынул, придавив
плотвичку коленом к  земле,  и  снова  удочку  забросил.  Потом  взял  рыбу,
подтянул к себе (пока на уху наловишь, так с голоду  помрешь)  и  сжевал  ее
сырую живьем, без соли. И вдруг ощутил, как разливается  по  телу  благость.
Солнце светит, комары попискивают, тайга шумит, рыбку  из  озера  вытащил  -
съел. Живи - не хочу! Живи и радуйся!
   За такими мыслями и  застали  его  старик  Петрович  с  Иваном.  Шли  они
уставшие, чуть друг за друга не держались, поизорвались в тайге, исхудали  -
одни глаза горят. За ними мерин тащился, худой, как велосипед,  чуть  ветром
не качает. Подошли они к Луке, повалились на землю разом, отдышались.
   - Рыбку удишь? - - спросил Петрович. - Клюет?
   - Клюет! - сказал Лука и вырвал из воды плотвичку.
   - Хорошо, - похвалил Петрович. - Когда клюет - хорошо...
   - Слышь-ка, Петрович, - вдруг заговорил Лука. - Я  тут  сижу  и  думаю...
Бога-то ведь нету!
   - Как же нету, есть, - возразил  Петрович.  Лука  удивленно  обернулся  к
нему, вытаращил глаз:
   - Ты ж немоляка, Петрович?
   - Немоляка, - согласился тот. -  У  меня  свой  Бог,  Лука  Давыдыч.  Мой
собственный, как вон меринок. Я его слушаюсь и молюсь ему.
   - А! - догадался Лука. - Я про другого Бога - про Христа. Нет его.  И  не
было никогда.
   - Ну, про это тебе Иван Николаич скажет, - Петрович кивнул  на  молчащего
Ивана. - Скажи ему, паря, есть Бог, нету?
   Иван сверкнул глазами, отвернулся.
   - А что это ты, Лука, разуверился, что ли? - спросил Петрович.
   Лука незаметно сунул в рот рыбешку, разжевал ее, проглотил.
   - Я тебя спросить хочу, Петрович, - жалобно сказал он. - За каким  хреном
я ему молился? За каким хреном дерьмо из параши ел? Глаз себе выставил?..  А
тут змея, гад подколодный, за руку тяпнул.
   Петрович подумал, порывшись в бороде, достал  сучок  с  клочком  зеленого
мха.
   - Не знаю, Лука, зачем. Раз ел, значит, нужда  такая  была.  Люди  вон  в
космос полетели. Тоже какая-то нужда, - Петрович отбросил  сучок,  встал.  -
Ты, случаем, Леонтия этого, странника, не видал?
   - Нет, - сказал Лука и выдернул очередную рыбешку. - На что он тебе?
   - Надо, - уклончиво ответил Петрович и позвал Ивана с меринком. - Айдате,
ребята, тут маленько осталось, доплетемся...
   Лука поспешно сжевал плотвичку, вытер губы. Выждав, когда  гости  отойдут
на приличное расстояние, он  подошел  к  избушке  и  стал  разводить  огонь.
Береста взялась сразу, полыхнула жарко, обдала черным,  сладковатым  дымком.
Лука навалил сухих дров, подождал, когда разгорятся, и ступил в келейку. Там
он поснимал иконы со стены, прихватил книгу, отданную Леонтием, вынес все на
улицу и свалил в огонь. Костер сначала приутих,  испустив  облако  дыма,  но
потом разгорелся, раздымился, и скоро  бесцветные  языки  пламени  тщательно
вылизали краску на  иконах,  охватили  деревяшки,  объяли  кожу  на  книжных
корках, и огонь сразу посинел, поголубел - то горела медь.  Лука  расшевелил
палкой костер, подбросил дров и, повесив котелок с водой,  отправился  удить
рыбу.
   Спрессованная столетиями бумага не хотела гореть. Обугливалась по  краям,
чернела и краснела, когда налетал ветерок, однако эта чернота медленно,  как
гангрена, двигалась все ближе и ближе к центру. Плавились меднолицые  иконы,
красными слезами падали в золу капли древнего металла...
   - Анна с Марьей Егоровной готовили ужин на скорую  руку:  варили  вяленую
щуку, молодую картошку, резали огурцы,  лук;  второпях  в  кухонной  тесноте
иногда наталкивались друг на друга и, отпрянув, смеялись.
   - Ой, как на пожаре, честное слово, - вздыхала  Марья.  -  Поесть  бы  да
спать. Рученьки-ноженьки болят, а завтра и того пуще - не поднимем...
   Анна глядела в ее лицо, ловила взгляды и не переставала удивляться.  Там,
в избе, спал  ее  сын,  Тимофей,  желаннейший  гость,  а  она  хлопотала  по
хозяйству, ровно ничего и не случилось. "Позовет к столу или не позовет?"  -
гадала Анна и тоже спешила: уже стемнело, вот-вот должен  прийти  Леонтий  с
книгами. И если она не выйдет  к  нему  -  неизвестно,  что  будет,  как  он
расценит это и что предпримет дальше. Поэтому во что бы то  ни  стало  нужно
быть на условленном месте за Марьиной усадьбой.
   Когда собрали на стол, Марья зажгла  керосиновую  лампу,  перекрестилась,
прочитала молитву, однако за ужин не села.
   - Как ты думаешь, он  не  убегом  пришел?  -  вдруг  задала  она  вопрос,
наверное, мучивший ее все это время. - Ты же сказывала,  ему  еще  три  года
сидеть?
   - Не знаю, - призналась Анна.
   - А в отпуск не могли пустить? - спросила Марья.
   - Насколько я знаю, оттуда в отпуск не  пускают,  -  Анна  заметила,  как
подрагивают у Марьи красные узловатые руки и уголки глаз  опустились  книзу:
сейчас заплачет...
   Марья не заплакала.
   - Пойду спрошу, - сказала она. -  Если  убегом-то  -  что  делать  будем?
Прятать или назад отправлять?
   Анна промолчала,  потому  что  не  знала,  что  ответить.  Посоветуй  тут
попробуй!
   - Прятать нехорошо, - сама решила Марья. - Кирилла бы  заругал.  Выходит,
что: он бы как дезертир в лесу жил?.. И отправлять назад  -  сама  подумай?!
Как же я его назад в тюрьму отсылать стану?
   Анна прислушалась: на мгновение показалось, что кто-то ходит по огороду и
шуршит картофельной ботвой...
   - Пойду спрошу, - решительнее проговорила Марья,  однако  не  трогаясь  с
места. - Что ответит?..
   - Не волнуйся, мать, отпустили меня, - на  пороге  кухни  стоял  Тимофей,
подпирал головой верхний косяк. - По половине срока.
   Он глядел прямо, и в неярком свете лампы невозможно было  понять,  то  ли
морщится, то ли улыбается. Анна села на лавку, подобрала ноги.
   - Ну, здравствуй, мать, - тихо проговорил Тимофей. - Вот  явился  блудный
сын, принимай или гони.
   - Здравствуй, - сдержанно сказала Марья и  поклонила  голову,  скорее  по
привычке, чем с желанием. - Коли явился - садись, ужинать будем.
   Тимофей сел и взглянул на Анну.
   - У тебя гости? - спросил он.
   - Бог послал, - ответила мать, выставляя перед сыном миску с  варевом.  -
Не обессудь, с покосу пришли, кушанья готовить некогда было...
   - Да я ничего, - Тимофей взял ложку, склонился над  миской.  -  Я,  мать,
пробой выдернул... Завтра забью. Сроду у нас замков не было.
   - Ладно, - отмахнулась Марья. - Ешь да на покос завтра...
   Анна хлебнула раз-другой -  пища  не  лезла  в  горло.  Вдруг  навалилось
тяжелое  чувство  ожидания  чего-то,  словно  перед   грозой,   когда   тучи
сгустились, закрыли небо и  солнце,  на  земле  потемнело,  зловещим  светом
набрякли крыши домов, деревья  и  воздух,  отягощенный  приближением  ливня,
недвижимо застыл, уплотнился до земной тверди. В этот момент  природе  нужна
гроза, а ее все нет, нет, и ожидание становится изнурительным.
   "Я же им мешаю! - вдруг молнией озарило ее. - Они не могут  говорить  при
посторонних!"
   - Я, пожалуй, пойду, - проговорила она и встала из-за стола. - Так устала
и есть не хочется...
   - Это бывает, - участливо согласилась Марья. - Первый  день  всегда  так,
токо бы до постели добраться... Ну, ты хоть через силу поешь.
   - Не могу, глаза закрываются...
   - Ты ложись-ка в горнице, - сказала Марья. - Ступай. Токо лампу-то зажги,
а то впотьмах ударишься.
   Анна вышла во двор. Последнее, что она увидела за столом, была стриженная
под ноль, в штрихах обнажившихся  шрамов,  голова  Тимофея,  склоненная  над
дымящейся миской. Тимофей держал ложку в кулаке и сжимал ее с  такой  силой,
что белели суставы пальцев.
   Постояв во дворе, она прислушалась и осторожно пошла в огород. Ночь после
света казалась еще темнее, и, пока глаза не привыкли, она шла на ощупь между
длинных гряд.  Возле  городьбы  она  остановилась,  вглядываясь  и  стараясь
уловить ночные звуки, - тишина. Даже птицы не поют, собаки не лают. То ли  и
правда гроза собирается?
   Однако в небе от горизонта  до  горизонта  проступали  звезды  и  белесой
дорожкой тянулся Млечный Путь.
   - Пришла, красавица, - услышала она голос откуда-то  снизу.  -  .  Я  уж,
грешным делом, подумал, не придешь... - Он вырос перед ней из травы и встал,
навалившись на городьбу. Анна инстинктивно отпрянула, но тут же взяла себя в
руки. Леонтий заметил это, улыбнулся. - Не пугайся, я не кусаюсь... А укушу,
так не больно.
   - Мне некогда, - сказала Анна. - Книги принесли?
   - Принес книги, принес, - степенно проговорил он.  -  Как  обещано  было,
четыре штуки... Я не только книги принес. Я тут разузнал: из Останина завтра
катер идет, шустрый такой катерок, скоростной, и прямо  до  города  Колпино.
Что, думаю, вам с книгами-то на перекладных тащиться? Из Колпина-то самолеты
летают, благодать...
   - Благодарствую, - с чувством произнесла Анна. - Столько хлопот вам...
   - Что ты, красавица. Я же  попутно  узнал,  случай  подвернулся.  Считай,
повезло. Так что вы с братцем садитесь завтра на попутку, чтобы  к  обеду  в
Останино поспеть... Братец-то твой пришел?
   - Пришел! - сказала Анна. - Явился, блудный сын. Леонтий рассмеялся.
   - Ай, нехорошо обманывать! - погрозил пальцем.  -  Нехорошо,  девонька...
Это Марьин сынок вернулся. А твоего братца еще нет, но скоро будет. К  утру.
Не тушуйся, живой здоровый идет, правда, умаялся в дороге-то...
   Холодком стянуло кожу на затылке, тоненько закололо в  кончиках  пальцев:
если Иван действительно к утру придет, то перед нею сейчас не человек  стоит
- дьявол. Когда он успел узнать и о катере, и о Тимофее, и об Иване, который
еще где-то идет?! Если  не  дьявол,  то,  по  крайней  мере,  разворотливый,
ловкий, вездесущий и поэтому опасный человек, преследующий свои цели. Вполне
возможно, что он завтра проводит сам или заставит кого-нибудь  проводить  их
до Колпина. Ему очень не хочется, чтобы они ехали через Еганово пароходом.
   - А книги - вот они, возьми, красавица, - он подал сверток из  мешковины.
- Не урони смотри, тяжелые...
   Анна приняла сверток, ощупала переплеты: нет, не кирпичи,  не  поленья  -
книги...
   - Пользуйтесь, читайте, - приговаривал Леонтий.  -  Да  внемлите  Божьему
слову.
   - Благодарствую, - сказала Анна. - Дорогой ваш подарок. А мне в  ответ  и
нечего дать...
   - Не подарок, - поправил Леонтий. - Книги я жертвую. А На  жертву  ответа
не надо.
   "Милостыню ты дал, а не пожертвовал, - подумала Анна.  -  Кость  жаждущим
бросил..."
   - Ну, прощай, красавица, - с сожалением сказал Леонтий  и  поклонился.  -
Верно, уж не свидимся... А черные мысли от себя гони. Гони! И людям побольше
доверия оказывай. А то у тебя глаза-то ровно у зверька - во тьме светятся.
   - Бог даст, свидимся, - проронила Анна. - На одной земле живем.
   - Да в том беда, - в тон ей подхватил Леонтий, - разными путями ходим.
   - Не такими уж разными, - улыбнулась Анна. - Я на будущий год наведаюсь.
   - А меня-то уж не будет, - вздохнул он. - Я дальше пойду... Назначение  у
меня тяжкое: людям веру нести, души их укреплять. Странник я, красавица,  на
одном месте не живу... Ну, ступай с Богом.
   Анна повернулась и пошла, путаясь в картофельной ботве, спиной ощущая его
взгляд.
   - Так не забудь: завтра в обед катер  уходит,  из  Останина!  -  негромко
напомнил он.
   - Не забуду...
   Она пробежала мимо летней кухни,  откуда  слышался  приглушенный  мужской
голос, взлетела на крыльцо и мигом в избу. Удерживая сверток в  одной  руке,
она нашарила на причелине спички, зажгла лампу. "Что он  мне  подсунул?  Чем
откупился? - думала она, торопливо разворачивая  мешковину.  -  Если  ценные
книги - значит, он меня раскусил до конца. Значит, он прекрасно  знает,  что
такое археография, а значит, он не кержак, не странник - паломник..."
   Того, что оказалось в свертке, с лихвой хватило бы окупить  всю  нынешнюю
экспедицию. Материальные, моральные и физические затраты. Ради этих  четырех
книг стоило топать по болотам и дорогам, колоть дрова,  косить  сено  и  еще
делать черт знает что! В ее  руках  оказался  Пролог  середины  семнадцатого
века, в хорошей сохранности, написанный полууставом, с киноварными буквицами
и роскошными заставками. Затем шел Измарагд  шестнадцатого  века  -  сборник
поучительных статей, тоже рукописный, затем старопечатный Часовник  и  самое
интересное оказалось на  дне  свертка  -  пергаментный  сборник,  содержание
которого с налета определить было невозможно.
   Сон отлетел, усталость как рукой сняло. Анне  показалось,  что  она  лишь
перелистала книги, а уже прошло два часа! Марья с Тимофеем все еще  были  на
кухне, но могли появиться каждую минуту или увидеть  свет  в  окне.  Заметив
чужие книги, Марья, чего доброго, начнет расспрашивать, откуда  и  что,  тут
еще Тимофей