бы людей-то, верижник, - бросила Марья. - Будто тебя здесь не
знают...
   - Знают, Марьюшка, знают,  -  ласково  пропел  Лука  Давыдыч.  -  Всякого
знают... Да токо на молении я теперь, во искупление грехов своих  в  пустынь
подался, вериги надел, плоть мучаю.
   - Ох, дурак дураком, - вздохнула Марья, намереваясь пойти.  -  Люди  вон,
слышно, в небе летают, а ты с железякой носишься...
   - Откуда слышно-то? - ухватился Лука и сощурил  голубой  глаз.  -  Радиво
слушала? Али еще откуда?
   - Слыхала...
   - И не молишься, поди, нисколь, и постов не блюдешь?
   - Сколько молюсь - Богу известно, - отмахнулась Марья:
   - Чего пришел-то, верижник окаянный?
   - А за солью, Марья, за солью, - сказал Лука. - Соль  у  меня  в  келейке
кончилась. Я ж теперь, аки апостол Петр, акридами питаюсь, да без соли и Бог
не велел.
   - Нету у меня соли для тебя, - отрезала Марья и направилась к крыльцу.  -
Бог подаст.
   - А что за люди к тебе пришли? - остановил ее вопросом Лука.  -  Мужик  и
баба...
   Марья повернулась, взмахнула рукой.
   - Странники, Лука, странники...
   - Глянуть бы, что за странники такие? - заинтересованно  проговорил  Лука
Давыдыч. - Нынче всякого люда в тайге полно. И хорошего, и  плохого.  Кто  с
добром идет, кто с разором. Нынче и странника не каждого приютишь, Марья, уж
я-то знаю... Твои-то люди, поди, никониане, а то и вовсе лба не  крестят.  А
ты их в избу свою пускаешь. Они  тебе  керосином  иконы  помажут,  осквернят
святость-то да уйдут.
   - Иди, Лука, ступай себе, - сдержанно произнесла  Марья  и  поднялась  на
крыльцо.
   - Ты на меня зла не держи, - вдогонку сказал Лука Давыдыч. - Я с добром к
тебе заходил.
   И вдруг поклонился в пояс, так что верига съехала и стукнулась оземь.
   - И за Тимку своего не серчай на меня. Все  испытание  господне,  все  от
владыки всевышнего!
   Лука Давыдыч поднял лицо  к  небу  и  широко  перекрестился  двуперстием.
Сползшая с плеча рубаха оголила стертое цепью и изъеденное гнусом тело. Лука
попятился немного, затем повернулся  и  пошел  вдоль  улицы,  ступая  босыми
ногами  в  холодную,  по-утреннему,  пыль.  Марья   поглядела   ему   вслед,
перекрестилась - ив избу.
   Пришедшие вчера люди, умаянные дорогой, еще спали. Женщину  она  положила
на кровать у входа, где, бывало, спал Тимофей, а мужчину - на лавку, к окну.
Спросить, кто они друг другу, Марья постеснялась, муж с  женой  или  брат  с
сестрой, но заметила, что мужчина  устраивается  на  лавке,  и  решила,  что
все-таки брат с сестрой, потому как чужие люди, особенно  мужик  и  женщина,
ходить вместе не могут. Да и имен не спросила: неловко, а потом,  поздно  уж
было, устали люди, отдыхать  надо.  Вон  женщина  лежит,  ночь  проспала,  а
кровинки в лице нет. Видно,  городские,  по  болотам  да  шелкопрядникам  не
хаживали. И обутка у них плохая-сапоги резиновые. В броднях бы, все  полегче
было... Мужчина молодой еще, и бороды не носит. Во сне, слыхала  Марья,  все
кликал кого-то, подзывал будто, а кого-не разобрать. Тоже  умаялся,  хоть  и
мужик. Странники, одним словом, - Марья вздохнула, - а странников спрашивать
грех великий. Если ходят по свету, значит, нужда есть.
   Она процедила молоко, стараясь не греметь подойником, убрала его в погреб
и, вымыв руки,  прошла  в  горенку.  В  углу,  на  божничке,  стояли  медные
иконки-складенки и висел черный восьмиконечный крест. Марья зажгла  лампадку
и встала на колени-молиться...
   Анна проснулась от шороха молока в кринке: хозяйка,  до  глаз  завязанная
платком, цедила  молоко  через  самодельное  ситечко.  Анна  глянула  сквозь
ресницы и снова закрыла глаза. Надо полежать, подумать, что  делать  дальше,
что говорить, как вести себя. Она прислушалась к дыханию Зародова,  спутника
по странствиям, младшего научного сотрудника краеведческого музея.  Тот  еще
спал: дышал глубоко, размеренно. Еще по дороге в Макариху, в  поезде,  потом
на пароходе и леспромхозовском  катере,  Анна  сделала  вывод,  что  спутник
попался ей с нервами  крепкими,  непорчеными,  и  даже  обрадовалась  этому.
Кто-то же должен в экспедиции быть всегда с трезвым умом, не терять рассудка
и памяти. Зародов, как .все спокойные люди, был молчалив, неторопок и  спать
мог в любых условиях. Теперь же здесь, в Макарихе,  это  немного  раздражало
Анну. Нужно думать, что делать дальше, а он спит, как  сурок.  То,  что  они
напридумывали  и  напланировали  по  дороге,  сейчас  ей  показалось  никуда
негодным. Да, материалы Никиты Евсеича Гудошникова есть, вон  они  лежат,  в
рюкзаке, бережно завернутые в полиэтилен и спрятанные в кожаную папку.  И  в
материалах  есть   все:   списки   старообрядцев,   имеющих   рукописные   и
старопечатные книги, списки названий тех книг, названия сел,  деревень,  где
есть кержаки, схемы, как пройти в дальние, таежные скиты, и еще много  чего,
но что же делать дальше? Вот ходит и хлопочет по хозяйству , Марья  Егоровна
Белоглазова, отмеченная Гудошниковым особо. Марья - жена бывшего  наставника
старообрядческой общины, погибшего в войну. И книг за ней числится -  полный
круг чтения, то  есть  более  сорока.  Самое  ценное  -  рукописный  сборник
четырнадцатого века, другой "помоложе", но с текстом  "Сказания  о  Мамаевом
побоище" интересной редакции, есть три книги федоровской печати... Все  есть
и у кержаков, и у Марьи Белоглазовой, но видит око, да зуб неймет.
   Вот Марья Егоровна в горницу ушла, и занавески  сомкнулись  за  нею.  Что
там, за ними?.. Вот, слышно, шепчет что-то... Анна  чуть  повернула  голову,
прислушалась.
   - ...денно и нощно молюсь по тебе - убиваюсь. Не водой умываюсь - слезами
горючими. Докричусь я тебя, дошепчусь, моя кровиночка,  и  прозреешь  ты,  и
развеешь смуту на душе своей да вспомнишь о  матери-горемычнице.  Все  глаза
выплачу, все слова выскажу, ослепну-оглохну и сердцем сотлею, а молить  тебя
не перестану. И да долетит молитва моя к сердечку твоему и уму твоему. И  да
по воде пойду к тебе, аки посуху, по земле пойду-ноги до колен изношу - лишь
одним глазком на тебя глянуть, словечко бы твое услыхать. Где ни на есть  ты
- заклинаю: вспомни! Вспомни матерь свою! Вспомни и приди, иль отзовись хотя
б, иль посулись прийти. И да успокой ты мое сердушко, хоть молвою, что живой
ты и жить еще будешь... Нет мне смерти без тебя, нет  мне  жизни  без  тебя,
Тимофеюшка-а-а...
   Анне почудилось, будто  эхо  где-то  отозвалось  -  а-а-а!  -  отозвалось
голосом чистым и высоким. Непонятно было: то ли молится Марья  Егоровна,  то
ли плачет.
   - Во одно небо с тобой глядим, от одного солнышка греемся, по одной земле
ходим, а нет нам встречи-свидания. Разлучила-развела нас судьбинушка,  ровно
матери ты знать не знал, а я - сыночка своего видеть  не  видывала.  Что  за
времечко такое нагрянуло, господи! Дети  гнездышка  родного  не  помнят,  не
тоскует их сердечко по дому, будто у зверей лесных...
   Ком подкатил к горлу. "Плачет, - подумала Анна. - По сыну плачет".  Вчера
вечером они с Зародовым толком-то и  рассмотреть  хозяйку  не  успели,  хотя
стояли над Макарихой белые ночи и  в  избе  без  лампы  было  светло.  Марья
Егоровна ходила, завязанная темным платком по брови, и даже возраста ее было
не определить. То ли сорок лет, то ли все семьдесят... Но плач  хозяйки  был
особенный, бесслезный, из тех самых плачей, которые они еще  в  студенчестве
записывали на фольклорной практике. Однако там старушки не плакали, а просто
пересказывали тексты, да еще  посмеивались:  экое  занятие  -  старые  песни
собирать, и на что только? Голос Марьи Егоровны царапал сердце, и подступала
какая-то тихая тоска одиночества. Вспомнилась мать, еще не  старая  женщина,
но уже с горькой складочкой на  губах,  какая  появляется  у  всех  матерей,
проводивших своих детей из дому в  большой  мир  пусть  и  не  навсегда,  но
надолго. Вот ведь как  получилось:  пока  бегали  с  оформлением  документов
экспедиции, пока "добывали" материалы Гудошникова, ушла  прорва  времени,  и
Анна не успела съездить домой-в маленький шахтерский городок.  А  это  почти
рядом, три часа на поезде... Надо хоть письмо написать отсюда,  пускай  мать
не волнуется.
   - Уж и звериное сердце бы растаяло, как я молю  тебя,  Тимофеюшко,  уж  и
звериное сердце бы услышало да откликнулось...
   Анна приподняла голову от подушки и глянула на  Зародова.  Тот  лежал  на
лавке, заложив руки за  голову,  и  смотрел  в  потолок,  крашенный  зеленой
краской и потемневший от времени.
   - Вставать? - одними губами спросил  Зародов,  косясь  на  дверной  проем
горницы.
   - Только тихо, - предупредила Анна.
   Задоров осторожно спустил ноги с лавки и на цыпочках прошел к  порогу  за
сапогами. Еще в городе Зародову было поставлено  условие:  подчиняться  Анне
беспрекословно и исключительно во всем. Зародов, не моргнув, согласился.
   - Тем лучше, - сказал он. - Значит,  как  в  армии  -  говорит  старшина:
бурундук-птичка, следовательно, птичка.
   Через минуту, обутый и одетый, Зародов  сидел  на  лавке  и  тер  кулаком
припухшие от сна глаза.
   - Как в разведке, - прошептал он Анне. - У меня такое ощущение, будто нас
в тыл врага забросили. По тонкому льду ходим: чуть не так - и провал.
   - Отвернись, разведчик, - сказала Анна  и  встала  с  постели.  И  только
сейчас  ощутила,  как  болят  икры  ног,  ломит  поясницу  и  шею.  Тридцать
километров отмахали вчера, а, может, и больше - кто мерил здешнюю дорогу?
   -  Поспали  бы  еще,  -  заботливо  сказала  Марья  Егоровна,  неожиданно
появившись из горницы. - Время-то - солнышко токо встало.
   - А кто рано встает-тому Бог дает, - брякнул Иван  Зародов  и  глянул  на
Анну. - Мы с солнышком привыкли...
   "Разговорился,  -  недовольно  подумала  Анна.  -  Сказано  же   было   -
молчать..."
   Марья Егоровна ничего не ответила и даже не взглянула на Зародова.
   - Коли помыться желаете, - во дворе у нас, - сказала она. -  Летом-то  мы
на улице умываемся.
   Пока они умывались, пока Марья Егоровна собирала завтрак в летней дощатой
кухне, Анна  сосредоточенно  думала,  как  вести  себя,  что  говорить,  как
объяснить, зачем пришли? Разработанный с Ароновым  план  и  его  наставления
вдруг показались какими-то нежизнеспособными. Вроде все было  правильно:  не
спешить, искать контакта, доверия у старообрядцев, на все  вопросы  напрямую
не отвечать, чтобы оставалась какая-то загадка у них.  Аронов  предупреждал,
что кержаки - народ проницательный и психологией владеют не хуже  цыган,  но
вместе с тем доверчивы и где-то наивны. У хранителя все-таки опыт  был.  Как
ни говори, три  года  ездил  с  Гудошниковым,  кое-что  посмотрел,  кое-чему
научился. О книгах заговаривать,  лишь  когда  уже  старообрядцы  перестанут
бояться нового человека, привыкнут, притрутся. Но когда это будет? И как  не
пропустить этот момент?
   Чем больше думала Анна, тем сильнее  и  неожиданнее  подступали  страх  и
растерянность. В самом деле, будто в тылу врага... Больше всего смущало Анну
то, что Марья Егоровна вообще ни о  чем  не  спрашивала.  Вчера  они  пришли
поздно, отыскали избу Белоглазовых, постучались и были впущены без слов. Так
же без слов их накормили, уложили спать, и сегодня утром продолжалось то  же
самое.
   - Вот туто-ка колба моченая, - потчевала Марья Егоровна. -  Для  аппетиту
хорошо. Оно, правда, пахнет после изо рта, да кто тут нюхать  станет?  Ешьте
хорошенько, ешьте, а на меня не смотрите, я дома.
   - Спасибо, спасибо, - кивала Анна и, чтобы скрыть растерянность,  отважно
черпала острую, терпко пахнущую чесноком колбу. Иван Задоров  ел  не  спеша,
часто поглядывая на своего начальника, словно бы спрашивая: а так ли  я  все
делаю?
   - Крепко ешьте, - приговаривала Марья Егоровна. - С дороги-то всегда ести
хочется. Дорога-то, она не токо ноженьки мотает, а и кишки на кулак...
   Ну хоть бы поинтересовалась - надолго ли в Макариху,  куда  путь  держите
или  самый  естественный  вопрос:  откуда  про  нее-то  узнали,  про   Марью
Белоглазову?
   Успокаивало и оставляло  надежду  единственное  -  их  приняли,  угощают,
ночлег дали. Не выставили за ворота, не  побрезговали  мирскими  людьми,  не
побоялись "опоганить" избу и посуду чужаками - словом, не сделали того, чего
больше всего опасалась Анна. Это успокаивало, но и обескураживало.
   После завтрака они вышли во двор и, не сговариваясь, сели  на  вросшее  в
землю бревно у  плетня.  Над  Макарихой  перекликались  запоздавшие  петухи,
где-то брюзжал трактор, и поднималось розовое, но уже горячее солнце.  Марья
Егоровна, убрав со стола, повязала другой платок  и,  не  говоря  ни  слова,
куда-то ушла, как будто так и  надо,  оставив  непрошеных  гостей  в  полной
растерянности.  Едва  она  скрылась  за  калиткой,  Иван  Зародов  встал   и
расслабленно прошелся по двору.
   - Товарищ начальник, какие указания будут?
   - Будут-скажу, - недовольно бросила Анна и отвернулась. - Ждите.
   - Я и так вам в рот заглядываю, - вздохнул  Зародов.  -  Может,  дров  ей
поколоть? Глядите, какая куча чурок. А? Я ведь в прошлом тимуровец.
   - Помолчите, пожалуйста, - поморщилась Анна. - - Без ваших шуток тошно.
   - Понял: бурундук - птичка, - сказал Иван и сел на  место.  -  Кстати,  а
избу она не закрыла. Заходи и бери что хочешь... У  них  что  здесь,  другие
социальные отношения?.. А я, пожалуй, дреману  часок,  -  он  прислонился  к
плетню и закрыл глаза. - Бабушка придет - пихнете...
   Может, пойти, походить по деревне, размышляла Анна,  с  чего-то  начинать
надо, не в гости  приехали,  на  работу.  Зайти  к  начальнику  лесоучастка,
все-таки официальное лицо, может, он что подскажет? О  Макарихе,  поселке  в
сто дворов она кое-что уже знала. Капитан  катера,  на  котором  плыли  двое
суток от райцентра, говорливый мужичок, едва узнав,  что  молодая  пара  (их
приняли за мужа и жену) едет в Макариху, вытаращил глаза и засвистел.
   - Вас что же туда, за тунеядство? Иль по вербовке?
   - По вербовке, - сказала Анна.
   - Ну это еще ничего, - протянул капитан.  -  Кержакам  понравитесь  -  на
постой пустят. А туники в бараке живут. Веселый барак! Особенно  в  аванс  и
получку. Кержаки грозятся спалить его к едрене фене. А ведь и спалят!
   На северной реке по-весеннему еще было холодно, в трюме,  куда  поместили
Анну с Зародовым, не оказалось стекол в иллюминаторах, да и весь  катер  был
битый, мятый, обшарпанный молевым лесом и видом своим походил  на  капитана.
Но  капитан  все-таки  душа-человек,  позвал  в  рубку-единственное   теплое
помещение. Позвал и первым делом вынул из-под штурвала початую бутылку, отер
рукавом горлышко, сунул Зародову:
   - А ну-ка, парень, врежь!
   Зародов глянул на Анну и сказал - не  пью.  Затем  капитан  расспросил  -
зачем да куда и догадливо изрек:
   - Понял. Деньги делать поехали. Только ты, парень,  сам  запомни  и  бабе
своей скажи: денег в Макарихе нету. Нынче  ж  реформа  денежная.  Старыми-то
получали - ого! А на новые переложить?.. В лесу денег нету, в лесу мантулить
надо. Не зря ж туников к нам на исправление присылают! - Анне  разговаривать
с ним не хотелось, впрочем, и капитан все время обращался лишь  к  Зародову,
не замечая "бабу". Зародов же помалкивал, косясь на Анну.
   - Да-а, - вдруг протянул капитан.  -  Гляди-ка,  сколь  нынче  реформ!  И
деньги поменяли, и в космос человека запустили. Кержаки говорят, это  все  к
концу света.
   На    исходе    пути    капитан,    окончательно     расположившись     к
попутчикам-пассажирам, неожиданно предложил:
   - Вот что, господа вербованные.  Нахаркайте  вы  на  подъемные,  что  вам
отвалили, не суйтесь в лес, там и без  вас  балду  гоняют.  А  купите-ка  вы
пасеку колодок на десять, и года через три озолотитесь. Там вокруг  Макарихи
шелкопрядников и гарей тьма, медосбор - убиться легче. Кержаки  там  старыми
деньгами избы обклеивали. Вы держитесь к ним поближе и на ус мотайте. У них,
лешаков, ничего не пропадает. Летом мед, осенью орех, зимой пушнина,  весной
рыба. Умеют жить.
   Вспомнив это, Анна усмехнулась. Может, и правда, завести пасеку? От мысли
пойти к начальнику лесоучастка она тут же отказалась. Аронов инструктировал:
как можно  меньше  ходите  к  местным  властям,  в  некоторых  случаях  даже
избегайте их. "Я, - сказал он, - не знаю,  почему  это  так,  но  Гудошников
никогда не обращался ни в райисполкомы, ни в сельсоветы, а милиционеров  так
вообще за  версту  обходил.  Наоборот,  казалось  бы,  ему  сподручнее  было
действовать через местные власти. Он - герой гражданской войны, орденоносец,
бывший комиссар, - кого хочешь убедил бы и помощи добился. Он же на  протезе
хромал десятки верст, а машины не просил..."
   Вот она, Макариха, заповедное место Гудошникова. Судя  по  материалам,  и
был-то он здесь всего раз, правда,  четыре  месяца  прожил.  Но  все  равно,
выходит, можно найти подход к старообрядцам. Он есть, он существует,  только
с какой стороны?
   Дремавший Зародов вдруг выпрямился, смахнул пот со лба,  выступивший  под
горячим солнцем.
   - Так, озарило, - будничным  голосом  сказал  он.  -  Хватит,  начальник,
ломать голову.
   - Что еще? - поморщилась Анна.
   - Будем использовать старый капитал. Вернее,  чужой  капитал,  если  пока
своего не нажили. Нечего от бабушки скрывать. Надо ей заявить или намекнуть,
что мы пришли от Гудошникова. Его-то она  помнит!  Наверняка  помнит!  И  ей
сразу все ясно, и нам полезно.
   - Это уже неплохо, - оживилась Анна. - По крайней мере, первая подходящая
мысль. А вы, Ваня, соображаете.
   - Ну так, - пожал плечами Зародов. - Подчиненные  иногда  тоже  кумекают,
если их не зажимать. А вообще, мне во сне всегда хорошие мысли приходят.
   - Тогда спите еще, - распорядилась Анна. - Хоть целые сутки.
   - Это можно, - сказал Иван и снова привалился к плетню.
   Однако поспать ему не дали. По-хозяйски отворив калитку,  во  двор  вошел
высокий, седобородый старик в рубахе навыпуск и валяной крестьянской  шапке,
несмотря на грядущий жаркий день. Он мельком глянул на пришлых, поздоровался
и с ходу направился в избу. Через несколько  минут  старик  вышел  оттуда  с
тяжелым, на длинной ручке, колуном и, поставив одну из чурок на  попа,  стал
колоть. Работал он неторопко, с  прицелом,  с  глубоким  придыхом  в  момент
каждого удара, и белые поленья отлетали с веселым  звоном.  Расправившись  с
одной чуркой, он развернул другую, толстую, комлевую, примерился и  развалил
ее пополам, в три  удара.  В  старике,  а  на  вид  ему  было,  пожалуй,  за
семьдесят, чувствовалась какая-то спокойная,  без  удали  и  молодцеватости,
мощь.  Он,  как  тяжеловоз,  впрягшись  в  оглобли,  тянул  груз  не  спеша,
размеренно, зато мог въехать на любую гору. Между тем  куча  дров  росла  на
глазах, и Зародов не выдержал.
   - Пойду помогу, - бросил он и добавил с поддевкой:
   - С вашего позволения, конечно.
   Иван подошел к старику и,  выждав,  когда  тот  расправится  с  очередным
чурбаком, попросил с веселым задором:
   - Ну-ка, дед, дай-ка мне размяться. Руки чешутся! Старик оперся ни колун,
неторопливо оглядел Зародова.
   - В сенях там еще один есть, - сказал он. -  Токо  немоченый,  с  черешка
соскакивает.
   - Ничего! - возразил Иван. - Клин поставим.
   Мужики  замахали  колунами,  старик  по-прежнему   размеренно,   Иван   -
самозабвенно и азартно. Сидеть и смотреть было уже невмоготу. Анна подошла к
мужикам и начала отбрасывать  поленья,  выхватывая  их  чуть  ли  не  из-под
колунов. Простая крестьянская работа  неожиданно  сблизила  их,  и,  еще  не
обмолвившись ни единым словом со стариком, Анна вдруг ощутила доверие к нему
и даже какое-то притяжение. Через полчаса уже казалось, что в  Макарихе  они
давно, и что не первый раз они вот так близко встречаются с этим стариком, и
бесплодные вопросы, мучившие Анну  все  утро,  будто  отступили  и  потеряли
прежнюю остроту. Даже боль в суставах прошла.
   Тяп, тяп - стучал Зародов, стараясь угодить в одно место.
   - Г-гах! - выдыхал старик,