Струны рояля, наверное, не выдержали бы Лидусиного подвижничества, если
б  за ними не  следил  лично  Модест  Николаевич.  Слава богу, дом  наш  был
построен до первой империалистической, и сквозь его стены звуки к соседям не
прорывались.  Голос моего сына Лидуся берегла  больше, чем свои руки. Она, к
примеру, заставляла Валерия, будто ребенка, спать днем.
     -- Тихий час, -- объявляла она. -- Как в детском саду!
     И объясняла мне:
     --   Во   сне   он   не  разговаривает.  Надо,  чтоб  связки  полностью
расслабились, отдохнули.
     Лидуся  придумала  новую  программу: "Романс  наших дней". А концертные
программы и становились для нее программами непрерывных действий.
     -- Почему-то к слову "романс" хочется добавить эпитет "старинный". А мы
докажем,  что  этот  жанр  не только  живет,  но  и процветает!  Конечно,  в
творчестве  всего нескольких  композиторов.  Но таланты никогда  толпами  по
земле не бродили. "Кучка" была... И сейчас наберется.
     -- "Могучая"? -- спросила я.
     -- Достаточно мощная.
     -- Публика  все же предпочитает романсы  старинные и  классические,  --
робко высказала я свое опасение.
     --  Современное тоже может быть классическим, --  не возразил, а как бы
разъяснил  мне  Валерий. -- Стасов  не боялся возводить  на пьедестал живых.
Если  они  заслуживали...  Но  не  только  критики  должны  возводить  --  и
исполнители тоже.
     -- Наши гастроли это докажут! -- темпераментно подхватила Лидуся.
     Я поняла, что снова пора в больницу.


     "Зависть обвиняет  и судит  без  доказательств",  -- прочла я у  одного
мыслителя. Предельно мобилизованная на защиту сына от зависти,  я продолжала
вооружаться  раздумьями  знаменитостей, страдавших когда-либо  от  нападений
завистников. Страдали, как  я выяснила, фактически  все... Каждый имел своих
гонителей.  Правда,  имена  страдавших сохранили  века,  а  имена нападавших
бесследно канули в  Лету. Но  страдавшие об  этом не знали  и  этим не могли
утешаться...
     Я имела право презирать  и ненавидеть завистников, потому что сама ни в
каких случаях и никому  не завидовала. Кроме, пожалуй, людей преклонных лет,
не отягощенных недугами своего возраста, не нуждающихся в посторонней помощи
и  не  изнуряющих  своим бессилием  родных  и  близких.  Я  думала: "Мне  бы
такое!..." Но такого мне не досталось. Еще не достигнув старости, я досрочно
приобрела ее боли и немощи.
     Гастроли дуэта, казалось, хотели помочь мне:  благодаря  им я регулярно
укладывалась в больницу.


     Из  детского сада пришлось уйти... Проститься с  моей работой  означало
проститься с детьми. А это, я думаю, труднее, чем с конструкциями, чертежами
и  кабинетами.  В течение долгих  лет  я опять и опять как бы начинала  жить
заново: когда  учишь произносить  слова,  и  сама  этому  учишься,  а  когда
помогаешь  постигать  окружающее,  и  сама  постигаешь  его  по-иному...  Не
разлучаясь с детьми, чудится, не расстаешься  и  с  собственным  детством. А
разлучившись, с грустью наверстываешь те  годы,  которые  -- такой  возникал
мираж -- отделяли тебя от твоего настоящего возраста.
     -- Вам нужен покой! -- убеждали врачи.
     Но, став пенсионеркой  и еще не привыкнув  к этому  состоянию, не слыша
больше произносимое десятками младенческих голосов то призывно,  то жалобно,
то просто с нежностью. "Анна Александровна!",  я покоя не обрела. Потому что
не с должностью, не со службой рассталась, а с детьми.
     Предстояла  и  очередная   разлука  с  сыном.   "Романсу  наших   дней"
предоставили  не только "авторитетнейшие географические  точки", как говорил
администратор "Что?  Где? Когда?", но и лучшие, "самые  престижные", по  его
словам,  концертные  залы. Одна разлука  печально  состыковалась  с  другой.
Стыковка не была плавной и незаметной, она отозвалась в моем организме таким
нервным  толчком, что, слушая очередную репетицию новой программы,  я  стала
помимо  воли все  глубже  погружаться  в  свое любимое старинное  кресло,  в
котором, как мне грезилось  еще с малых лет, можно было спрятаться, укрыться
от беды и невзгод. Постепенно я  начала утрачивать ощущение мелодии, а потом
и звуков вообще.  Впала в  трагичное забытье, которое называлось "комой"  --
словом, по-прежнему ассоциировавшимся у  меня с  извечной потешной  игрой, с
комьями снега, летящими по разным траекториям через дворик детского сада.
     Позже я узнала, что Валерий оказал мне срочную помощь -- сделал укол, а
затем уж вызвал ту "Скорую помощь", которая могла явиться нескоро.
     Нельзя было сказать, что я  окончательно "пришла в себя"  силы, которые
покинули меня, не возвращались. Но в сознание я вернулась... Однако время от
времени бессильно прикрывала глаза -- и тогда Валерий паническим полушепотом
заклинал:
     -- Не пропадай... Очнись, мамочка! Не пропадай...
     Сын поманил Лидусю  в коридор. И  там что-то сказал  ей. Его слов  я не
слышала...  И  только  Лидусин ответ помог  мне понять: он сказал,  что надо
отменить гастрольную поездку  по "авторитетнейшим географическим точкам", и,
вероятно, добавил: "мама -- тяжелобольной человек".
     --  Значит,  наша  судьба  так  всегда  и  будет...  сталкиваться с  ее
здоровьем? -- спросила  Лидуся от раздражения  слишком  внятно.  Думаю,  она
полагала, что я не вернулась из забытья.
     -- Но ведь мы можем выступать и здесь... у нас  в  городе, -- предложил
Валерий.
     --  Давай лучше ограничимся одним районом! В общем,  я  понимаю... Наша
музыкальная карьера остановлена стоп-краном под названием "диабет".
     -- Болезнь пройдет.
     --  Ты знаешь,  что  этого  не  будет.  А  тянуться  она  может  долго.
Непредсказуемо долго... -- Лидуся не сдерживала  себя: она была уверена, что
я в забытьи. Громкостью голоса
     она как бы пыталась заглушить для Валерия смысл своих фраз.
     --  Тише... Ты  что  хочешь...  сказать?!  --  потрясенным  полушепотом
спросил он.
     -- Ничего, кроме того, что сказала.
     -- Мы никуда не поедем... Я так решил.


     "Далеко все зашло... Далеко! -- точила я себя бесконечными раздумьями в
больнице. Я  нарушила  программу  Лидусиных  действий.  Сама того не  желая,
посягнула на новый ее проект... А этого  она не допускает! Я мешаю не только
гастролям,  но и спокойствию, без которого, как  говорит Лидуся, ""успеха не
может  быть". Творческий непокой,  уверяет она,  должен сочетаться  с  зоной
покоя вокруг творчества...  Я мешаю  их единению стать  абсолютным. "Дуэт --
это одно  лицо в  двух  лицах!"  -- такова суть Лидусиной "дуэтной"  теории.
Значит,  я мешаю их  счастью...  Не слишком ли  многому  я мешаю? Лидуся  не
сворачивает  с  намеченного  пути.  Не отступает ни на  вершок...  Но  вдруг
наткнулась на мою  болезнь. Она переступит через нее.  И  через меня вообще!
Через  все  переступит... Я поняла  это  наконец и, кажется, до конца. Тогда
надо что-то в этой тетради исправить, переписать. Написать заново! Зачем? Да
так... Ради точности и справедливости. Справедливости?  Но разве  я  не была
заодно  с  Лидусей? Во всем заодно!... А если так, смею ли хоть в чем-нибудь
обвинить ее? Самая умная девочка в детском саду... Не я ли первой возвестила
об этом? А  надо  ли  было  это провозглашать?  Добрый  гений нашей семьи...
Сколько  же   опрометчивых   провозглашений  и  всяких   опасных  нелепостей
преподносим мы людям  уже во младенчестве! И в юные  годы...  Так имею  ли я
право кого-либо упрекать? Но все равно допишу, исправлю..."


     Валерий навещал меня по два раза в день. Лидуся не приходила.
     --  Поверь,  она  тоже...  недомогает,  --   объяснил  сын.  --  Просто
переутомление. "Романс наших дней" виноват.
     -- Не романс виноват, а я...
     -- Что ты говоришь? Что ты?!
     Он ведь не знал, что я слышала тот их разговор.
     --  Не  думай об  этом! Тебе нельзя, --  заклинал Валерий. -- Она скоро
поднимется... и придет! А как у тебя с сердцем?
     -- Хорошо, к сожалению, -- ответила я.
     -- Что ты говоришь? Что ты?!
     Сомнения  и  тревоги продолжали  одолевать меня. И через полмесяца я не
выдержала...  "Вырвусь на  день из  больницы. На  один только  день!  Упрошу
врачей, -- решила я. -- Вырвусь... Шприц дома есть, инсулин тоже".


     Она недвижно сидела в  своем любимом глубоком кресле, в котором, как ей
грезилось  с детских  лет,  можно было спрятаться  от  беды  и невзгод. Рука
сжимала письмо, очевидно, найденное  на столе: "Ты  опять между мною и своей
матерью выбрал  мать. Хоть бы соблюдал очередность: то  ее,  то  меня! Ухожу
домой. Навсегда ли?  Это зависит от тебя. Выбирай. Хотя я уверена, что выбор
твой будет прежним".
     Внизу другим почерком было написано: "Благодарю тебя, сын".


     Она забыла сделать укол? Или не успела?... Этого никто не знал... И  не
мог узнать уже никогда.
     1986 г.



   Анатолий Алексин
   Дым без огня

     ---------------------------------
     Алексин А.Г. Избранное: В 2-х т.
     М.: Мол.гвардия, 1989.
     Том 1, с. 270-311.
     OCR: sad369 (г. Омск)
     ---------------------------------

     -- Дыма без огня не бывает. Поверь, милая!
     -- Не верю... Бывает!
     -- Любопытно... Ты что, его видела?
     -- Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу... дым.  А где огонь? Его
нет!
     -- Заблуждаешься, милая!
     -- Называйте меня на "вы". Я уже совершеннолетняя.
     -- Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите.
     -- Это вы молодо выглядите. А я действительно молода!
     Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости.
Это  было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком
в ее жизни.
     Она  встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед
броском на амбразуру оглянулась назад.

1

     В  шахматы Александр Степанович  проигрывать  не любил.  Он  страдал не
таясь, в  открытую: предвидя крах, хрипло вздыхал и беспощадно тормошил свою
львиную, но вовремя не сообразившую голову.  Вася же, наоборот,  проигрывая,
испытывал облегчение.
     -- Моя рать уничтожена, -- сообщал он с таким удовлетворением, как если
бы играл в поддавки.
     И выигрывали они тоже по-разному
     --  Ну  что,  безоговорочная  капитуляция?  Таким,  брат,  макаром!  --
провозглашал   Александр   Степанович.  И   победно  лохматил   свои  седые,
непроходимые джунгли.
     А Вася, выигрывая, заливался цветом клюквенного  морса  не очень густой
концентрации или арбуза, который еще недозрел:
     -- Случайность победой назвать нельзя.
     -- Допускаю,  что это не твой выигрыш, но, безусловно, мой проигрыш, --
с  преувеличенной  беспощадностью  к  самому  себе  констатировал  Александр
Степанович. -- Надо называть вещи своими именами.
     Он не любил, когда своими  именами называли  лишь  приятные  ситуации и
явления.
     Вася сгибал шею, то ли  винясь за свой выигрыш, то ли  в знак покорного
согласия. Но почти на  все реагировал  мимикой. Его  шея, чересчур  длинная,
казалось, создана была для того, чтобы выражать Васины настроения:  то гордо
выпрямлялась,  то  согбенно грустила, то,  погружаясь  в плечи, пряталась от
выражения какой-либо точки зрения.
     Если Вася делал очевидно плохой ход, Александр Степанович провозглашал:
     -- Это  что, уважение  к  старости? Извольте-ка сосредоточиться. Таким,
брат, макаром.
     Вася послушно сосредоточивался.
     Пока поединок за шахматной доской продолжался, Катя спать  не ложилась.
Хотя  она не  болела ни за дедушку, ни за Васю --  при  любом исходе  борьбы
победа оставалась как бы внутри дома: Вася давно считался членом семьи.
     Александр  Степанович был  старше Васи  на двадцать пять  лет.  Но  его
восхищенно называли не только  львиной  головой,  но  и  "львиным  сердцем",
красавцем и даже атлантом.
     Вася   подобных   оценок    не   удостаивался...   Катя   считала   это
несправедливым: она влюбилась в Васю, когда ей было шесть с половиной лет, и
от чувства со  столь большим  стажем отделаться не  могла. Еще в  дошкольные
годы она приняла окончательное решение: ее первая любовь будет единственной,
и она унесет ее с собою в могилу.
     Подруги сравнивали  Катю  то с Верой Засулич, то с декабристками, то  с
Лизой  Чайкиной. Но  любовь оказалась  такой  богатырской  силищей,  которая
подмяла под себя и ее характер. При всей своей неподкупной совестливости для
Васи  она  оправдания  находила всегда.  Его  неразговорчивость, замкнутость
называла  застенчивостью, а бездумное  подчинение  дедушке  --  почтением  к
возрасту. И только одного она простить не могла: Вася давным-давно был женат
да к тому же имел дочь.  Эта дочь по имени Соня родилась позже Кати всего на
полгода и училась в соседнем классе.
     Катя выискивала исторические  примеры, утешавшие ее тем,  что некоторые
знаменитости до беспамятства влюблялись  в сверстниц своих взрослых дочерей,
а некоторые  даже, настрадавшись обращали таких подруг  в подруг собственной
жизни.
     Вася  весьма  охотно  усаживался  за  обеденный стол -- и  Катя не  без
злорадства  делала вывод,  что дома его, видимо, плохо кормят. Она пришивала
ему  недостающие  пуговицы, удовлетворенно приходя к  мысли,  что дома о нем
скверно заботятся.
     Если б о жизненном пути Васи задумали  читать лекции или создать книгу,
Катя бы вполне  могла стать его биографом: о фактах жизни Кулькова она знала
почти все.  Почти... Потому  что, как она догадывалась, всего никто ни о ком
вообще не знает.


     В  доме Малининых  Василия Григорьевича  Кулькова  звали просто  Васей,
будто он только вчера явился к Александру Степановичу и сказал.
     -- Спасите меня, профессор!
     Сказал,  как  врачу...  И Александр  Степанович, хоть  врачом  не  был,
перво-наперво  изучил  "историю болезни"  Кулькова.  Он  подробно расспросил
пациента, какой его сразил недуг и в чем причины заболевания.
     Вася, обхватывая шею руками и  как бы прикрываясь от  нависшего над ней
топора, поведал декану факультета о том, что даже в несмышленую младенческую
пору  не  был просто воспитуемым,  а,  можно  сказать, брал у  старших уроки
педагогики,  подсознательно догадываясь, что  они ему в  будущем пригодятся.
Готовясь  к  воспитательной деятельности,  изучая  Песталоцци,  Ушинского  и
Макаренко, Вася придавал значение не  букве, а духу их  теорий. И буквы  ему
отомстили. При  поступлении  в педагогический  институт он получил тройку за
сочинение.
     Кульков приехал на экзамены из недалекого полупоселка-полугородка. Отец
его работал  там плотником.  И поэтому угроза  отца,  о  которой  он сообщил
декану, казалась вполне реальной, соответствующей плотницкой профессии:
     -- Если не поступишь, прибью!
     Отец-тиран не читал Песталоцци, не разделял  Васиного призвания,  но, с
трудом  поддавшись  мольбам сына и  согласившись на пединститут,  сделал  то
самое предупреждение, помахивая в воздухе молотком.
     Вася-абитуриент рассказал обо  всем этом декану Александру  Степановичу
Малинину.  И  тот прочитал  его  экзаменационное  сочинение. Оно посвящалось
теме,  которая,  как   уведомил  Вася,  должна  была   стать  главной  темой
педагогических изысканий всей его жизни: "Друзья мои, прекрасен наш союз! (О
дружбе в жизни великих людей)".
     --   Ошибки   только  орфографические,   --   констатировал   Александр
Степанович.  --  Смысловых  и педагогических  описок --  ни одной. Человеку,
который так воспевает братство, необходимо  в ответ  протянуть руку.  Таким,
брат, макаром!
     И рука протянулась: Вася поступил в институт. Лет через десять Кульков,
по-девичьи заливаясь морсом не очень густой концентрации, стал повторять:
     -- Всякий раз, садясь  за свой деканский стол, я  вспоминаю, что  здесь
сидел Александр Степанович. И что здесь, на этом рубеже милосердия, решилась
моя судьба!
     -- Придет  время  --  и вы скажете  нечто подобное, заняв  по праву мой
нынешний, проректорский, стол, -- произнес как-то Малинин.
     Вася в  суеверном страхе воздел  руки  вверх, к потолку кухни,  где шел
разговор.
     -- Чего вы  так испугались? Все естественно. Даже на пионерском знамени
написано: "Смена смене идет".


     "Жить  --  это  значит  дружить!" --  так  назвал  Вася  свою  брошюру,
обращенную к  школьникам. Идеи братства люди, по его убеждению, обязаны были
всасывать с молоком матери.
     Катя устроила после уроков коллективную читку брошюры.  Никто  домой не
удрал,  потому  что Катю  в  классе  побаивались.  Это  огорчало  Александра
Степановича:
     -- Любовь со страхом не сочетается!
     -- А может, они меня любят до ужаса?
     Катя не искала ответы в чужом кармане -- находила в своем.
     Вася считал,  что ученый не  может перескакивать с темы на тему, а  что
одна,  но значительная проблема,  подобно  "одной,  но  пламенной  страсти",
должна  завладевать его душою  и разумом. К  исследованиям дружеских связей,
которые объединяли великих людей, он приобщил не только свою душу, не только
свой разум, но и свою дочь.
     Соня училась  в двух  школах: нормальной  и музыкальной.  Поэтому  было
закономерным,  что,  изучая  вслед  за  отцом  неразрывные  дружеские  союзы
великих,  она перешла  от отдельных могучих  людей к целой  "Могучей кучке":
композиторская  солидарность стала темой ее первой статьи. В  то время Соня,
как  и  Катя,  была  шестиклассницей.  И  если   к  музыкальным  "предметам"
приобщалась где-то на краю города, то к обычным -- в Катиной школе.
     -- Кульков  не фанатик? -- спросила Александра Степановича Катина мама,
которая  приходилась Малинину  дочерью.  -- Всех в  доме загипнотизировал...
Жена его, историчка,  небось объясняет школьникам, что все  великие, включая
владык  и  полководцев,  обязаны  были  между собою  дружить.  Тогда бы-де и
конфликтов и войн никаких не было.
     --  Неплохая идея! --  загремев резко отодвинутым  стулом  и  испытывая
мощными кулаками прочность стола, провозгласил Александр Степанович. -- Роль
личных контактов огромна!
     -- А объективные исторические причины,  значит, побоку? -- со спокойной
иронией осведомилась Юлия Александровна. -- Кульков свихнулся на своей,  так
сказать, "теме".
     -- Дружба --  это не тема! -- сотряс окружающее воздушное  пространство
Александр  Степанович. -- А  то,  что  более  всего необходимо человечеству,
погрязшему в отсутствии взаимопонимания.
     -- Я уверена, что Кульков -- фанатик.
     Выслушав возражения, Юлия Александровна чаще всего оставалась при своем
мнении. Катя унаследовала эту черту.
     --  Важно,  чему  служит  фанатизм  --  добру  или  злу! -- по-львиному
громогласно и непримиримо возразил Александр Степанович.
     -- Его фанатизм служит добру, -- не задумываясь, как аксиому произнесла
Катя.
     Юлия   Александровна   была  филологом   и   не  согласилась   с  такой
математической категоричностью.
     --  Каждое  слово  изначально  имеет одно,  неколебимое  значение, один
смысл. Как  человек с момента  рождения  имеет один определенный характер...
Это потом  уж  характер  и  слово могут  приспособиться,  пойти  на уступки,
пожертвовать своей определенностью. Но  не всегда, как говорится, от хорошей
жизни!
     Слово, его отточенную определенность Юлия Александровна сравнивала то с
верным сердцем, то с безупречным целесообразием здорового организма.
     -- Верность -- это хорошо, -- сказала она, -- а фанатизм -- плохо... От
беспринципно компромиссного  отношения к слову рождается и  "двояковыпуклое"
отношение к  явлениям  и  качествам,  которые  это слово  обозначает. Даже у
зависти стали отыскивать светлые стороны: дескать, бывает черная, а бывает и
белая. Гельвеций  же, знаете,  что  говорил? "Из всех страстей зависть самая
отвратительная.  Под знаменем  зависти  шествуют ненависть, предательство  и
интриги". Вот это определенность!
     -- Ишь куда ты нас увела! Столько эрудиции по такому заурядному поводу!
--  бесцельно,  но  со звоном  переставляя