голосовать за обе резолюции сразу.
     Подсчитал, Коля,  Чернышевский голоса, протер пенсне, потеребил бородку
и,  оказывается, все  воздержались. Он один проголосовал  за кооптирование в
члены ЦК Дзюбы и мою  ликвидацию. Проголосовал, спросил уныло собрание: "Что
делать?" -  и  сам же себе  ответил:  "Делать нечего. Приговор партии  будет
приведен   в  исполнение.   Мы  вынуждены   сделать  принципиальную  уступку
нечаевщине."
     Все  же,  Коля, интересно мне было побывать, первый и  последний  раз в
жизни, на  партсобрании. Конца я его не  дождался. Закемарил. Сладко спалось
мне на нарах, лучше, чем на  тахте, отначенной Ягодой у Рябушинского. Только
сон приснился страшный, будто пасусь я на горячем асфальте города Мельбурна,
ищу зеленые травинки в трещинках. Губы жжет  мои замшевые, нос  высох, жрать
охота, в душе тоска по траве, толкают меня, пихают, а я ведь в шкуре меховой
- жарко,  и задыхаюсь от  вонищи бензиновой. Безнадега.  А мне надо детишкам
травки принести, желательно зеленой. Они ведь ждут меня. Я их  подбросила на
часок в приемную  Шверника на Моховой улице.  И  ужас меня разбирает оттого,
что я одной  ногой  в Мельбурне,  а другой там, в Москве. Но это еще ничего.
Нашла  я  наконец  травку.  Росла она  в  метро,  на  выходе  с  эскалатора,
пробиваясь между  зубьев стального  гребешка,  под который ступеньки уносит.
Ступеньки-то уносит, а я прыгаю против их  хода и рву травку. Откуда она там
взялась? Ноги,  ведь, ноги, ноги топчут  ее... Нарвала травки, набила полную
сумку, вдруг  чую, как  в нее кто-то залез. Я его хвать за руку, стервеца, а
это, Коля, оказался ты и говоришь, чего же я скрываю, что карман имею, в нем
на футбол пиво таскать можно и жареные  семечки. И так мне обидно стало, что
ты ко мне в карман залез и что  детишки мои  от голода в приемной Шверника и
Калинина помирают, что завыла  я  на все метро,  эскалатор  остановился, и я
вниз поскакала. Поскакала по ступенькам вниз, а им конца не видно. Я опять и
завыла. Ву-у-у-у-у-а?
     Тут у меня вдруг из левого шнифта искры посыпались, очень больно стало,
я просыпаюсь, думаю в первый момент, что Чернышевский покушение на мою особу
устроил и решаю  со злости ноги у него, извини, из жопы выдернуть, поскольку
я не либерал какой-нибудь Витте, а нормальный человек Фан Фаныч. Просыпаюсь,
значит, окончательно, а в бараке  -  последний день Помпеи! Света  нету, шум
стоит, зубы скрипят, хрип.
     Зажигаю спичку.  Человек двадцать бьются  в падучей  в  проходах  между
нарами и отдельно друг  на дружке. Совершеннейшая  каша. Ты представь, Коля,
... ты что? Обиделся, что я тебя во сне  увидел?  Но ты  же не  украл у меня
тогда травку,  да и вообще  не знал, в чей  карман лезешь,  человеческий или
кенгуриный  и  потом,  согласись,  добрый  тюлень,  ты  же  не  нарочно  мне
приснился. Нехорошо и  печально  говниться из-за  таких пустяков. Ну  что ты
расстроился, Коля? Вот и я вместо того, чтобы тискать тебе дальше роман моей
жизни,  вспомнил  жуткий случай, мне его за  чифирком рассказал Кидалла.  Он
завербовал в  стукачки  одну бывшую великосветскую  гадалку, толковательницу
царицыных  и  фрейлинских  снов.  Фармазонка  она  была или  не  фармазонка,
неизвестно,  но  к  ней  ходили  жены  всяких  ответработников  -   быдло  и
интеллигентки. А в те годы чего им только не снилось! Шарлотта  Гавриловна и
передавала их сны Кидалле, а он на основании учения Павлова насчет того, что
сны - это ночная  жвачка нашими  мозгами дневных мыслей, замастыривал разные
дела и получил даже за них кликуху поэт  наших органов", Говорит жена одного
дипломата  Шарлотте  той  Гавриловне, что приснился  ей  ее  муженек  и  два
секретаря его посольства в Италии. Будто они берут  за руки, за ноги сначала
Молотова,  потом Кагановича,  Калинина,  Маяковского,  Микояна,  Ворошилова,
Водопьянова, Мамлакат Мамаеву и других членов политбюро и бросают их в форум
Колизея шакалам, гиенам и  грифам в  день Конституции. И  посвящают все  это
киданье  товарищу  Сталину,  у  которого  через  шестнадцать  суток  -  день
рождения. Но  шакалы, гиены  и грифы почему-то не  хавают  членов политбюро,
носы от них воротят свои  и пасти  зубастые. А Сталин сидит в ложе в грязной
простынке и в сандалиях и говорит Муссолини:
     -  Извини, дорогой  товариш Дуче, что-то недоброкачественные гладиаторы
завелись в наших рядах.
     Шарлотта и толковала такой сон как очень хороший, к  свиданию, деньгам,
марьяжу в партийном  санатории и поражению генерала Франко, а потом доносила
об этом Кидалле,  И Кидалле оставалось  только  вызвать  из  Италии муженька
милой ламы и  его секретариков,  предъявить им обвинение убрать в сговоре  с
итальянским  фашизмом  нашу партийную  верхушку  и  часть  актива.  Дамочку,
рассказавшую  сон  Шарлотке,   надзиратели  по  очереди   пилили  на  глазах
дипломата,  пока  тот не раскололся и  не продал сообщников. А  Кидалла  ему
сказал напоследок,  чтобы  благодарил  следствие  за  то,  что  им  всем  не
предъявлено  обвинение в попытке  бросить  целый ряд товарищей  на  съедение
львам  и  тиграм  под   руководством  Бориса  Эдера   во   время   циркового
представления в честь делегатов съезда победителей. Тогда бы вышел им вышак,
не  всего  червонец с поражением в правах  и конфискацией имущества... И  ты
представь, Коля.  в бараке - каша, в окно луна светит, на вышках, на  всякий
случай, стреляют в эту белую луну, а эпилептики от выстрелов попадали с нар,
бьются в падучей, стонут, хрипят, языки перекусывают, зубами скрежещут. Надо
им под головы  подушки подкладывать, ложками языки прикусанные  освобождать.
руки-ноги держать, жалеть, испарину со лба вытирать, а Чернышевский сидит на
нарах, покуривает солому из матраца и говорит мне, как ни в чем не оы вало:
     - Эта эпилептическая  зараза  от Достоевского у  нас пошла. Почему мы с
Белинским тогда его не ликвидировали?  Не понимаю, Ведь  ничего подобного мы
бы сейчас с вами не наблюдали,
     Пришел  надзор  с  керосиновыми  лампами.  Стоят   мусора,   от  хохота
надрываются, за животы держатся,  некоторые даже своих  баб и детей  привели
посмотреть  на такое  представление. Начали  я и  еше  четверо,  побросавших
вечером свои  партбилеты, успокаивать больных. К утру успокоили, Смотреть на
них  было страшно. Рыла  синие, рты в крови, еле дышат, и несчастные у всех,
мертвые  уже  почти,  нечеловеческие глаза.  В зрачках  по  желтой  лампочке
Ильича. Они зажглись под утро.
     Подкемарить, Коля, в ту ночь я так и не успел. Рельса звякнула. Подъем.
Птюху  притаранили.  Потом  налили  по  миске  ржавой   шелюмки.  Подхожу  к
Чернышевскому и говорю, что если только замечу  вторую попытку покушения  на
мою личность, то вечноголодные вохровские  псы обглодают его, Чернышевского,
до самой  шкелетины,  а обглоданную  шкелетину я, освободившись,  оттараню в
музей  революции  и выдам  за  останки  батьки  Махно или Родзянки  или  еще
какого-нибудь политического трупа. Схавал он мои слова и отвечает,  что речь
шла,  действительно,обо мне, но не о покушении на меня, а о попытке привлечь
к изучению  истории партии, которое зквивалентно  моей ликвидации и даже еще
более эффективно.
     - А  теперь  расскажите,  товарищ  Йорк, что еще  нового на  воле?  Как
организация  объединенных   наций?  По-прежнему  ли  это  послушное   орудие
действует по указке США, и неужели партия не понимает, что Вышинский - палач
и  провокатор  охранки   на   трибуне  ООН  -  компрометанс?  Ведь  мы  сами
компрометируем себя на каждом шагу! Тут, Коля, Чернышевский потрепал меня по
плечу, ухмыльнулся, как провинциальный босяк, и говорит:
     -  Ну,  хвахит,  хватит.  Мы раскололи  вас.  Вы - английский  товарищ.
Чувствуется почерк Галахера. Большой мастер. Я не удивлюсь, когда узнаю, что
английский двор вступил в партию. Где ваш мандат, Йорк?
     Тут я сходу затемнил, разошелся, похвалил всех  за то, что не поддались
на провокацию и продолжают оставаться крупными деителями Коминтерна и МОПРа.
     - А посажены вы,  - говорю, - лично Сталиным по согласованию с Торезом,
Тольятти  и Тельманом для сохранения ваших жизней. Ибо  на воле во всем мире
идет тотальная война  на  уничтожение старых большевиков, бравших  Зимний  и
работавших бок о бок  с Лениным и Свердловым. Даже внутри нашей, - говорю, -
страны трудно поддающиеся разоблачению силы не останавливаются ни перед чем.
Поэтому план партии вынужден был быть, как всегда, гениальным и простым. Так
что от имени  политбюро тридцати компартий имею  честь передать  вам, героям
нашего  времени,  о  том,  что  вы  не  осуждены.  Вы,  товарищи,  тщательно
законспирированы,  и  ни  Гестапо,  ни  ФБР,  ни  Сюрте  женераль,   ни  наш
интеллижент сервис и другие выдающиеся легавки  мира не  дотянутся кровавыми
своими лапами до ваших жизней! Сначала, Коля, я  просто растрекался от злобы
и  мертвой  тоски,  но  смотрю:  разрыдались  по-новой,  слушая   меня,  мои
большевички, за  руки  взялись, и даже  те, которые после групповой падучей,
закукарекали  потихонечку,  задышали поглубже, бедняги, глаза у  них  слегка
ожили и синие губы порозовели.
     Опять стоят и поют,  мычат, от волнения голоса обрываются внутрях, свой
гимн. Мы наш, мы новый мир построим... Пойте, думаю,  птички, пойте, стройте
на  самодельных  международных  аренах   новый  мир  и  перелицовывайте  под
руководством своего главного закройщика и бухгалтера мировой революции Кырлы
Мырлы мир старый. Давай, Коля, выпьем за всех пойманных и распятых бабочек и
за жуков,  и за  живых птиц, ставших чучелами,  и за  то, чтобы нам с  тобой
никогда не перелицовывать ни старых костюмов, ни старых пальто.
     9
     Между  нами,  я, мудила  из Нижнего  Тагила и  Вася с Курской аномалии,
перелицевал  однажды  в  Берлине,  в  1929  году,  и  костюм и  пальто. Была
инфляция. Я  куропчить  не успевал.  Уведу  миллион марок,  скажем, а они по
утрянке  превращаются  в пшик. Я поистрепался, прихожу к  Розе  Люксембург и
Кырле Либкнехту в гости и спрашиваю:
     - Что делать, урки?
     Они   и  посоветовали  все  перелицевать.   Нашли   портного  Соломона.
Перелицевал он мне пальто и костюм блестяще, Коля! Стали как новенькие. Хожу
по Ундер дер Линден с тросточкой, но в душе какое-то странное ощущаю бздюмо.
Нету  в ней  веселой и гордой независимости от временной одежды  человека на
этой земле, Нету и все.
     Хожу, поеживаюсь непонятно отчего и зачем. Словно блоха меня кусает или
занозинка  колючая  пощекочивает.  В   витринах  отражаюсь,  оглядываю  себя
втихаря,. перед зеркалами  стою, галстук поправляю,  а сам пронзаю  взглядом
пальто и костюм, расколоть их пытаюсь.  Что с вами такое стало?  Чего вам на
мне не живется?  Сидите-то чудесно! И выглажены вы, и хризантема притыривает
шрам от карманчика, по  твоей, Коля, фене, чердачка.  Ну  что  с  того,  что
кое-что  левое  стало правым  и наоборот, правое  левым?  Это же  моя беда с
непривычки пальцы ломать пока ширинку расстегиваешь. Что с вами, гадины, и с
настроением вашим костюмным  и пальтовым происходит? Гордо молчат, продолжая
сидеть на мне  как  с  иголочки.  А  во мне неуверенность появилась во время
работы из-за их враждебного такого отношения. Вздрагиваю. Оглядываюсь, когда
надо раскидывать по сторонам прямым взглядом своих камердинеров, дворецких и
секретарей.
     За столом  или  аля  фуршет просто не  знаю,  куда себя девать. Пасу на
симфоническом  концерте  няню Гинденбурга,  бриллианты у нее в  ушах, слушаю
того  же  Шостаковича и потею. Спина у мена  потеет!  Чувствую,  что  пиджак
нарочно зто делает, настырничает, тварь, а брюки морально поддерживают  его.
Собираются в складки  на  коленках и мотке, и шуршат.  И  карманы  шумят как
морские раковины. У-у-у. Ерзаю на своем  стуле,откидном к тому же.  Откидной
стул, Коля,  это окончательное падение и  унижение.  Какой-то фашист вежливо
мне шепчет:
     - Вы пришли слушать музыку. Если она вам не нравится, идите в бордель!
     Промолчал я. Сдержался. Но открутил с мясом одну пуговицу с  пиджака  и
ущипнул ширинку от невыносимого раздражения. Тут дирижер Тосканини обернулся
и палочкой  лично  мне погрозил: цыц! Я задумался, как он мог, стоя спиной к
залу, прокнокать майн кампф  со шмутками? Шума же от  того,  что  я открутил
пуговицу с мясом, не было никакого!  Брюки не  хипежили от внезапной боли, а
пиджак не свалился  с меня после  жуткого крика в  обморок!  Зеркал  никаких
перед шнифтами Тосканини не было.  "Может, - думаю, - настучал кто-нибудь из
оркестрантов?" Нет, все они  в свои ноты косяка давят или же от удовольствия
закатывают шнифты под потолок, Очень меня удивил дирижер Тосканини.
     Костюм меж  тем успокоился.  Сжался  в комочек  и  плачет. Плачь, сука,
плачь!  Я тебе еще не такое устрою!  Я тебя спичками прижигать буду, если не
смиришься! Сгною  гадину! Каустиком  оболью! Антракт. В буфет  я  не  пошел.
Фланирую   по  фойе.  Монокль  вставил.   А  на  меня  что-то  все  кнокают,
перешептываются, нагло и издевательски ухмыляются. Костюм, почуяв это, снова
поддал спине жарку, О  подмышках я  уж не говорю. Там была парилка. Коленки,
Коля, коленки, которые  у людей вообще вроде бы не  потеют никогда, возьми и
исключительно мне назло запотели, прилипли к брюкам. Пришлось руки в карманы
засовывать  и втихаря брюки  одергивать. Так что антракт этот  был  для меня
хуже концерта.
     Прислонился я к колонне, смертельно ненавидя свой костюм, а  пиджак тем
же  отвечает,  колет  сквозь рубашку,  подлец, свиной щетиной,  Я один  борт
оттягиваю,  меня другой  колет!  Я  стараюсь  свободное пространство  внутри
пиджака  обнаружить, чтобы не прикасаться к нему вовсе, искореживаюсь, сам в
себя вжимаюсь, третий уже звонок, но ни хера не получается.
     Сажусь  на   свое  место.  Колется   и   колется.  Все   больше  щетина
ощетинивается, и так  она вдруг  меня  вся разом  щекотнула,  что я задвигал
руками   как  паровоз,  зачесался  и  громко  засмеялся.  Зашикали  фашисты.
Тосканини  через  плечо  снова  голову  повернул  и смерил  меня итальянским
взглядом, как макаронину какую-нибудь. Оркестр что-то вякнул, и про меня все
забыли, слава Богу. Только тот же самый жирный фашист прошипел:
     -  На вашем месте  я бы давно  был в борделе.  Там, повторяю, хорошо! Я
написал записку с понтом от какого-то немца из зала, передал ее бабе фашиста
и  рванул  на  выход,  потому что,  по-моему, Коля, весь  зал и Тосканини  с
оркестром  с  интересом  смотрели  на  мой  зад,  Ведь  пиджак  что  сделал?
Приподнялся в плечах, а брюки только того и ждали, влезли в  промежность, да
так глубоко  и крепко, будто я  втянул  их  в себя  усилием  воли.  На  ходу
нагибаюсь, двигаю  всеми  мускулами  и  мясом несчастной своей  задницы,  но
понимаю всей душой - бесполезняк! Зашел за  бархатную  штору, дернул брючину
так, что сам  себя больно ущипнул, и  обтер лицо той  же шториной.  Выглянул
из-за нее. Баба фашиста достала записку, встала и - бамс ему по рылу. Шумок.
Тосканини задрожал от  бешенства.  Палочку кинул в оркестр...  Баба,  рыдая,
бежит  ко мне  за  шторы  и  в дверь.  Задела меня  бедром и грудью.  Кто-то
захипежил в зале.
     -   Пора  решительно  покончить   с  выходками  социал-демократического
отродья. Мы,  немцы,  всегда славились уменьем  слушать музыку! Мы  -  нация
философов, а не евреев! -  Я  его рассмотрел:  челочка и  усики  под  косом.
Черненькие. А муж, которому по  рылу попало, завопил, жирная свинья: "Хайль,
Гитлер!" Я и рванул когти в свою машину на Гегелевском бульваре.
     Прибегаю.  Снимаю сначала  в бешенстве брюки и  ими Гретхен свою,  безо
всяких  комментариев  поступка,  по харе  - хрясть,  хрясть,  хрясть!  Затем
пиджаком мух стал гонять. Понимаю, разумеется, что я не прав, и омерзителен,
и виноват перед бедной женщиной и мухами, но ведь так повелось, что все свое
зло  мы  срываем  как  раз на  тех, кто не идет  по  делу с причинами нашего
бешенства,  неудач, гонений и мертвой тоски... Топчу ногами  костюм. Пена на
губах выступила. Лег  на  диван. Плачу.  И она  тоже, Оба  плачвм. С  другой
стороны, если  бы мы срывали зло на истинных виновниках дерьма нашей судьбы,
то перед, кем же тогда,  спрашивается,  Коля, мы извинялись  бы,  замаливали
грехи  и страдали?  Потом бурно  помирились,  Утром она погладила костюм. На
него смотреть было страшно. Может, думаю, другим станет? Какое там!
     При настроении бывал, тварь, вместе с пальто, в холодном и  враждебном,
но  вежливом  ко  мне  отношении, а как закиснут, закуксятся,  то  -  повело
подлости делать. Пиджак особенно любил тогда терять хризантему или гвоздику,
которыми я  прикрывал шрам  от перелицованного кармана. "Смотрите, - мол,  -
мне нечего скрывать! Смотритв! Мне за себя не стыдно!  Я - пиджак бедный, но
честный!"  Нет,  Коля!  Ты  много чего  испытал  в  своей  жизни,  пересылку
Ванинскую прошел, суки на тебя с  пиками  ходили, в  кандеях тебя клопами  и
голодом морили,  в  "Столыпине"  ты трясся  и  подыхал  там  же от  безводья
пострацлзей, чем в пустыне Сахаре, ибо в пустыне бывают миражи, но ты, Коля,
не  испытывал  на  своей  шкуре  и,  даст  Бог,  никогда  не испытаешь,  как
шантажируют нормального человека во время инфляции предметы ширпотреба, мать
их ети, и продукты питания!
     Закадрил  я,  как  теперь  говорит  молодежь,  в  чудесном  музее  одну
аристократку.  Бедную  аристократку. Чтобы  выглядеть  поэлегантней, она,  я
сходу   это   заметил   тоже,   проделала   со    своими   шмутками   что-то
сверххитромудрое. Но бабский туалет, сам понимаешь, гораздо сложней нашего и
предметов  в  нем  намного больше.  Да  и  кальсоны,  скажем,  при  инфляции
заштопать можно, а то и вовсе не носить. Но ты мне ответь, как быть бедной и
милой женщине с чулочками? Как  ей быть  с туфельками?  Она же  после первой
набойки  стареет в душе на пять  лет, а после  второй сразу на двадцать и ей
тоскливо и неприятно ходить по  земле. О штопке  на чулочках мы лучше вообще
говорить  не будем. Штопки эти не заживают в душе у  у женщины,  как раны на
наших мужских сердцах, Коля...
     Мы вместе с дамочкой любовались сытым натюрмортом, и я сделал вид,  что
не заметил, как бедная женщина в строгом костюмчике, с лапками, засунутыми в
кротовую  муфточку,  сглотнула слюнки... Оторвала шейку омара и раздумывала,
чем бы ее запить...  А  выбор  выпивона  и закусона  в  том  натюрморте  был
богатый. Ах, Коля, как сжалось сердце и как я покраснел, когда просек, что и
ее изящный костюмчик перелицован. Перелицован, причем, гениально! И расколол
это дело  один  я из  всей  немецкой  толпы!  Меня не  проведешь!  Некоторая
изнанка, когда становится  вдруг, ни  с  того ни с сего,  непонятно для  нее
самой, стороной лицевою,  на вникает, сучара поганая, держаться с нагловатым
шиком  и  более того,  с вызовом. И чем дороже  и великолепней был в прошлом
перелицованный  материал,  габардин, скажем,  или  ратин  какой-нибудь,  тем
хамовитей, вызывающе наглей и самостоятельней старается держаться  сделавшая
неожиданную  карьеру  на  инфляции  и  на  человеческом  несчастьи  подлючья
изнанка. Была  она  Никем и вдруг стала, так сказать, Всем. Но  не забывает,
Коля, ни на секунду изнанка,  в ошеломившей ее радости, того, что нет  у нее
светлого  будущего. Нема!  И  портной не  возьмется,  да  и сам  человек  не
отважится переперелицевать  костюмчик или  пальтуганчик Кроме  всего прочего
тлен неверной  материи не  дозволит этого  сделать.  Очень, однако,  живучи,
Коля,  такие   вот  изнанки.  Каким-то  образом,   то  ли  благодаря  страху
неминуемого  конца  и  ежесекундному  цеплянию за жизнь, или  же  чудовищной
экономической  рассчетливости  изнанка  ухитряется  прожить на  белом  свете
гораздо дольше лицевой стороны. Гораздо дольше.
     Так  вот:  сияет  от  радости   новой  жизни   кремовая  мягкая  шерсть
дамочкиного строгого костюмчика, греют друг друга лапки в кротовой берложке,
а сама шкурка,  видать, намазана  слегка  глицерином перед