Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
ещает насытить - завтра.
В этом мире нет никаких надежных опор, из него вынут костяк. Нет ни
Верховного смысла, оправдывающего все, ни четких границ между добром и
злом, нет сердцевины. И потому его влекущая, непостоянная, мерцающая
неясными отсветами чего-то иного плоть пуста. Брошенный в этот
бесцельный мир человек становится жертвой своей свободы, направляемой
только его рассудком, желаниями и страстями - и тоже пустой.
Из этой пустоты утонченный разум пытается выловить некую экзистенцию,
сущность, но она неизменно ускользает.
Неспособность к бытию - может быть, так можно назвать эту главную
болезнь нашего больного времени.
Вседозволенность - и неспособность к бытию... Потому что всякая
сущность укоренена только в Том, Кто в откровении Ветхого завета сказал
нам Свое первое имя; "Я есмь Сущий" - Сущность бытия и Самобытие.
Причастие к этой Сущности совершается в таинствах Церкви.
Здесь все противоположно миру. Есть точная система координат, весы и
меры, заповеди, все обусловлено высшим смыслом.
Бог есть Истина. Отражение Ее в мире есть красота. Исполнение целей
Его есть добро. Вот основание всей философии, эстетики и этики.
И этим в жизнь введено понятие священного.
Так в храме от доступного людям пространства отделен алтарь, куда
войти нельзя. Игумен был и остался для меня освященным, отделенным
алтарной преградой.
Отслужили последнюю литургию.
Горели лампады в семисвечнике и две свечи на престоле. Арчил,
Венедикт и Митя пели недавно разученную "Херувимскую":
- Иже Херувимы тайно образующе... та-а-айно обра-зу-ю-ще... и
Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе... всякое ныне житейское
отложим попечение...
Забудем, оставим сейчас всякую нашу земную печаль... И, как Херувимы
в тайной Небесной Евхаристии, предстанем Богу с пением: "Святый Боже,
Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас..."
Сквозь слезы я видела желтые огоньки лампад в семисвечнике, две
горящие высокие свечи и крест на престоле. Потом игумена в золотой
фелони, крестообразно возносящего Святые Дары. И мне хотелось, чтобы это
последнее в Джвари богослужение длилось и длилось - всегда.
Но литургия кончилась. Закрылись царские врата.
Игумен вышел из алтаря и молча надел мне на шею шелковую вить с
небольшим крестиком в круглом деревянном обрамлении.
Я осторожно приподняла крестик на ладони.
- Это грузинская перегородчатая эмаль, - сказал Венедикт, - Такой
крест в круге высечен здесь над порталом, он может быть гербом Джвари.
Я проводила взглядом игумена, уходящего по тропинке.
А Венедикт продолжал:
- Видите эту тонкую золотую нить? Она прорисовывает крест и отделяет
его от темно-лиловой эмали фона. Перегородчатой эмалью выполнены наши
древние кресты и иконы. Нигде в мире подобного нет. Ваш крестик не
древний, но сделан в той же технике человеком, который раскрывает ее
тайны.
Подошел и Арчил. И Митя коснулся пальцами края креста, наклоняясь над
ним и чуть повернув его к себе.
Это было очень красиво: золотистого цвета эмаль равноконечного
креста, изысканно обведенная золотой нитью, и темный лиловый фон.
- Несколько дней назад отец Михаил попросил меня сделать резное
деревянное обрамление, простое и тонкое... Но я не знал, что это для
вас. Вы будете носить его?
- Конечно... Спасибо, отец Венедикт.
- А на обратной стороне я по-грузински вырезал "Джвари"... - Он
смотрел на меня с улыбкой, какой я давно не видела у него. - И слава
Богу, что мы так хорошо расстаемся. Будем молиться друг о друге.
- Димитрий, а ты не хочешь приехать к нам насовсем? - ласково спросил
Арчил, прикрывая влажный блеск глаз ресницами. - Мы тебя примем...
Митя смотрел на них счастливыми глазами, но выговорить ничего не мог.
На прощание Венедикт показал и панагию: игумен не успел отвезти ее
Патриарху. Дьякон извлек ее из нагрудного кармана своего старого
подрясника, развернул белый плат.
Это была хорошо вырезанная овальная иконка "Умиление" - Пречистая
Матерь, воздевшая руки в молитве обо всех нас, грешных, земных, но
взыскующих небесного Отечества.
После завтрака мы с игуменом погуляли по поляне вокруг храма. Я
касалась ладонью его теплых шершавых стен. Поклонилась могилкам афонских
старцев и попросила их святых молитв.
Мы посидели немного у могил в разреженной тени грецкого ореха.
- Ну что же... Простите меня... - сказал игумен.
- Бог простит. И меня простите... - ответила я по монашескому обычаю
прощания.
На несколько минут мне снова стало трудно дышать, как в храме, когда
он надел мне на шею крест.
- Но я ухожу только с благодарностью вам.
- За что? - В улыбке его, мне показалось, появилась затаенная
робость.
Почему я не видела раньше такой его улыбки? И ему хотелось знать - за
что.
- За каждый прожитый день в вашем монастыре... каждый день, которого
не должно было быть. За этот крест. За то, что вы такой, как есть. За
вашу любовь к Богу. За простоту, с которой мы наконец говорим...
- На конец она и стала возможной.
- Вы разрешите написать вам когда-нибудь? Через год...
- Нет. - Он улыбнулся почти светло. - Я могу отрубить себе руку, но
отпиливать ее мне было бы не по силам. - Он помолчал, разглядывая
листву. - Посмотрите на этот орех. Листья желтеют... Они уже не нужны -
созревает плод. Или вы видели, как зреет хурма? Опадают все листья,
остаются одни плоды, наливаются сладостью. Наступает осень, потом первые
холода, а их все не срывают, ждут, пока они станут совсем спелыми. И
дерево стоит сквозное, без листьев, покрытое тяжелыми оранжевыми
плодами...
Над нами прошел тихий шум, дуновение. И большой лист, чуть тронутый
желтизной, упал на могильную плиту, на темный ее гранит.
- Мы с вами много говорили о посте, молитве, аскезе... об отречении.
Но все это только листья, нужные для созревания плода. Когда мы придем
туда... - он показал взглядом в высоту над храмом, - никто уже не
спросит, сколько мы постились или от чего отказались, какие принесли
жертвы. Но по плодам нашим узнают нас.
И я задала вопрос, на который почти невозможно ответить: знает ли он
уже вкус этих плодов?
Он ответил как смог:
- Я знаю только, что эти четыре года в монастыре - лучшие в моей
жизни. А один великий подвижник мог сказать о себе так: вкусивший
благодать презирает все страсти и не дорожит самой жизнью, потому что
Божественная Любовь дороже жизни. Подошел Митя, и мы как-то вместе и
сразу решили, что не надо ждать машину, лучше пойти пешком. Куда нам
было теперь спешить?
Имущество наше не было обременительным - сумка и саквояж.
И нам хотелось долго уходить, чтобы с другой стороны ущелья еще
видеть Джвари. И с седловины увидеть его в последний раз.
Мы попрощались со своей кельей. Отнесли в трапезную кипу
непрочитанных книг...
Вышли к роднику - игумен, Венедикт и Арчил сидели на скамье в позах
терпеливого ожидания.
Сказали последние слова, передали реставраторам поклоны. Потом отец
Михаил подошел ко мне, медленно перекрестил.
- Да благословит вас Господь.
Мне хотелось поцеловать эту благословляющую руку. Но он только на
мгновение положил мне на голову обе ладони. И так же благословил сына.
- Димитрий, ты приедешь к нам?
- Да,- ответил Митя тихо.- Я приеду.
И мы пошли.
Через несколько шагов обернулись - игумен, Венедикт и Арчил стояли
рядом в воротах монастыря и смотрели нам вслед.
За ними, за полуразрушенной каменной оградой древний храм возносил в
небо позолоченный солнцем крест.
1982 г.
http://foliant.newmail.ru Ў http://foliant.newmail.ru