Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Алфеева Валерия. Джвари -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  -
а, она добровольно несла этот подвиг. И вот я впервые могу пожалеть, что ничему у нее не научилась. - Ничего, мы вас научим. Знаете, что такое настоящая монастырская пища? У которой нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Я чищу картошку и баклажаны, он обдирает шуршащую кожуру с лиловых луковиц и режет их ровными кругами. - Вероника... - вдруг снова решается он.-Так случилось, что я увидел вас сегодня на речке. Он положил нож. - Можете поверить, если бы я знал, что вы ушли купаться, я не пошел бы за вами. Но я искал лошадь, она иногда далеко бродит. Шел по обрыву и вдруг увидел купающуюся женщину. Я очень смутилась. - А разве вы не видели купающихся женщин на вашем курортном берегу? - Я и сам раньше ходил на пляж. Но когда люди долго живут в монастыре, они воспринимают все иначе. Здесь нет вашей вины, как нет и моей. Но в монастырях обостряется борьба со всеми страстями. И я должен был исповедать это. Мы считаем, что лучше говорить друг другу сразу, если ложится какая-нибудь тень. Чем дальше, тем бывает труднее. Я рад, что сказал: потому что хочу быть чистым перед вами. - Он улыбнулся. - Когда человек приходит в монастырь, бесы подстраивают разные искушения... И еще одно - носите, пожалуйста, косынку. Утром, уходя на речку, я, конечно, ее не надела. Зато теперь сразу же отправилась в палатку и повязала голову шелковым голубым платочком. Отец Венедикт взглядом одобрил мое послушание. Неловкость постепенно проходила, мы стали разговаривать почти непринужденно. Я предложила застелить стол скатертью. Он отыскал зеленую ткань, мы вместе накрыли ее прозрачной клеенкой. Я пожалела, что вчера не нарвала колокольчиков, их можно было бы поставить на стол. - Мы редко ставим цветы, разве что в праздник одну розу перед иконостасом. В монастыре все должно быть жестко, строго. Чем больше красоты, тем больше соблазна. Я приняла это как последнюю шутку на тему прежнего разговора. Но сам этот разговор меня поразил. Такой прямоты и открытости я не предполагала между людьми. Я верила, что в словах Венедикта не было никакого лукавства. Чуть ниже монастыря над обрывом есть поляна со старой садовой скамейкой на чугунных ножках. После вечерни я вышла посидеть здесь, посмотреть на закат. Вскоре появился отец Венедикт. За ним шла босиком молодая рослая женщина. - Сестра Вероника,- подвел он ее ко мне,- это Лорелея, ведущая актриса одного из наших театров. Недавно ей Англия аплодировала. Лорелея заехала к нам со своими друзьями. Мы поужинаем, а потом вы вместе приходите в трапезную. Наружность Лорелеи была еще более неожиданной, чем ее имя, особенно для этих глухих мест. Каштановые волосы распущены по плечам и обведены надо лбом двумя витыми шнурами, соединенными в трех местах кольцами. Коротенькая полосатая блузка на тонких бретельках, скорее майка, приоткрывает грудь, не стесненную и никакими другими защитными средствами. На животе блузка едва сходится с поясом длинной ажурной юбки из марлевки. В руке босоножки на высоком пробковом каблуке и что-то вроде пелеринки. Венедикт виновато улыбнулся и покинул нас. Лорелея уселась рядом со мной на скамью, поджав ноги с перламутровым педикюром. - Зовите меня просто Ло... Принудительно облаченная в косынку и закрытое платье, я прореагировала на ее вольный наряд, наверное, более ревниво, чем в любое другое время. И после нескольких любезных фраз, которыми мы обменялись, не менее любезно заметила, что в мужской монастырь неприлично приходить с обнаженной грудью. Она машинально прикрыла грудь ладонью, но довольно легко ответила: - Это не имеет значения. Они видят во мне что-то более интересное. А наши предки, судя по старым фрескам, ходили в полупрозрачных одеждах, как Ангелы. - Не знаю, как предки, но наши современники утратили ангельскую чистоту. И, наверное, вам это хорошо известно. - К тому же я здесь бываю давно, некоторых знаю с детства... Венедикт учился в художественной академии вместе с моей дочерью. - Сколько же вам лет? - удивилась я, впрочем, довольно сдержанно. Странный этот разговор пока не вышел из рамок приличия. - Сорок шесть... - ответила она не очень охотно. А я-то предполагала, что ей лет двадцать восемь, и потому позволила себе говорить о ее одежде. Присмотревшись, я обнаружила, что волосы у нее крашеные, но все остальное сохранилось прекрасно. - А сколько лет Венедикту? - Двадцать девять. Это была еще одна неожиданность. Я не думала о его возрасте, но почему-то исходила из впечатления, что мы с ним ровесники. Значит, лысеющий лоб и борода старили его на пятнадцать лет. Разговор наш не смутил Лорелею, и я продолжила его. Там, в миру, указала я за край обрыва, тем более в актерской среде, эта одежда никого не удивила бы... Она чуть повела бровями, как будто мое предположение ей не польстило. - А здесь,- перебила она,- этого не заметят, потому что монахи - святые. Это был вздор, но я не могла на него не возразить. - Человек вмещает всю дистанцию от животного до Бога,- говорила я. - "Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный" - в этом суть всех заповедей. Но это непомерно высоко, несоизмеримо с силами человеческими. Не было в мире более высокого идеала и более аристократической морали. Большинству людей христианство не по росту, и потому они говорят, что оно неосуществимо. - А разве осуществимо? Кто может быть совершенным, как Отец Небесный? - спросила она с некоторой заинтересованностью. - Даже ученики Христа изумлялись и спрашивали: "Кто же может спастись?" Он ответил, что человекам это невозможно, Богу же возможно все. Монашество и есть подвиг такого восхождения к совершенству Отца Небесного. И оно выходит за пределы человеческих сил, туда, где действует благодать. - Вы их идеализируете... - Она приподняла ладонь останавливающим жестом. - Ни художником, ни актером нельзя стать, если нет искры Божьей. Каждый по-своему несет ее людям и служит добру, священник - с амвона, актер - со сцены, да у актера теперь и публики больше. Все это я слышала много раз в кругу интеллигенции, называющей себя творческой. Разговор становился невозможным, так как шел на разных языках, и слова "добро", "истина" и "любовь" могли вмещать самые противоположные понятия. Помню, один драматург рассказывал, что написал пьесу о Христе. Он не верил в Бога, но почему-то предполагал, что Бог и говорил его, драматурга, устами. Мне хотелось спросить: "Почему Бог? Почему не мелкий бес тщеславия?" Но это было бы невежливо. И в бесов драматург тем более не верил, хотя они и ближе к среде нашего обитания. Даже при серьезных намерениях собеседников, исходящих из уверенности в том, что Бог есть, возможность понимания чаще всего исключается несоответствием представлений о том, что Он есть. Я и потратила последние пять-шесть лет только на то, чтобы узнать ответ на этот вопрос, приобщаясь к двухтысячелетней культуре христианства. И только выйдя на глубину, я обнаружила, насколько эта зона неведома для нас, современных интеллигентов, или, как говорил один критически мыслящий - теперь за границей - писатель, "образованцев". Я поняла, что и неверие - от неведения. - Вы бываете в церкви когда-нибудь? - спрашиваю я Лорелею. - Очень редко. Наша работа считается идеологической, и если увидят... - Да, наверное, и потребности нет... Она не возразила. Хотя часто отвечают, что нет времени. - Я вижу теперь, что вера и неверие вырабатывают два совершенно противоположных образа жизни, склада характера. Здесь, в Грузии, когда-то окончил гимназию Александр Ельчанинов, удивительно светлый человек. Он стал священником в Ницце. А умирал в Париже от рака, страшно, тяжело умирал, кричал во сне. Но пока был в сознании, только однажды близкие люди увидели на его глазах слезы: началась Страстная неделя, а он не мог быть в храме. Ельчанинов оставил записки, родственники их собрали и издали. Никто не знает так глубоко души человеческие, как священник, которому тысячи людей раскрывают на исповеди самое сокровенное. Вот он заметил, что одаренный человек бывает подобен гейзеру - в нем не остается ни места, которое мог бы занять Бог, ни тишины, в которой можно услышать Бога. Длинные, сквозные, белесые облака быстро поднимались из-за горы. Под ними солнце садилось ровным кругом. Подул прохладный ветер, и будто без связи с предыдущим разговором Лорелея накинула пелеринку, закрывая грудь и плечи. Она вдруг стала серьезней и как будто старше. - Но разве искусство не ведет к Богу? Разве талант не от Бога? - Почему? Денница тоже был наделен божественной красотой и мудростью, но пал и стал верховным ангелом тьмы. Религия и искусство могут вести в противоположные стороны. Религиозная жизнь - путь нравственного совершенствования, углубления в себя, приближения к первообразу, к божественному замыслу о нас самих. Актерство, писательство чаще всего остается сменой чужих личин, фальсификацией, игрой. Они утверждают человека в гордой самодостаточности его природы. Но эта игра кажется ему такой значительной, что в каждом своем проявлении он готов видеть божественное начало... - Венедикт сказал, что вы сами - писатель? - Не знаю, теперь не знаю. По профессии - да, хотя и писала мало. А в последние годы стала опять только читателем. Я потеряла интерес к литературе, когда увидела, насколько лучше всех инженеров человеческих душ знают нас святые отцы. - Что же вы делаете теперь? - поинтересовалась она. - Думаю о том, что мне делать. - Давно? - Давно. Чем больше люди ощущали вкус к подлинной духовной жизни - в богослужении, молитве,- тем меньше они нуждались в творчестве внешних форм. Наоборот, они уходили в безмолвие. А после безмолвия, Духом Святым, написаны "Троица" Рублева, псалмы царя Давида, Божественные гимны Симеона Нового Богослова... Нужны ли промежуточные формы, когда литература уже перестала быть языческой, но еще не может стать молитвой? Формы, отражающие путь человека к Богу, его смятения, падения, первые откровения о небесном, еще недоступном и невозможном? Не знаю. Однажды я спросила у священника об этом: что мне теперь делать? Он раскрыл Евангелие от Иоанна и прочел: "Итак, сказали Ему; что нам делать, чтобы творить дела Божий? Иисус сказал им в ответ: вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал". Этим я и живу. Но я не знаю, как мне жить в мире. Край солнца на глазах утопал в синеве. Покой разливался над погруженными в сумрак горами. О, если бы все слова, которые я говорю, утонули в покое, растворились в молчании... И в этом молчании я научилась бы просто быть перед Богом, не рассуждать о Нем, а созерцать Его и слышать Голос - зачем тогда мне было бы писать? Но я не умею молчать и молиться, а потому говорю и пишу, и слова мои напрасны. На столе между мисками с недоеденным блюдом, которое мы весь день готовили с Венедиктом, между стаканами и арбузными корками узкими горлышками в фольге возвышаются пять пустых винных бутылок. Венедикт и два спутника актрисы сидят на невысоком каменном ограждении под кукурузными стеблями напротив окна трапезной и разговаривают на повышенно веселых тонах. Лорелея налила себе вина и хотела налить мне, но я отказалась. И она не коснулась потом своего стакана. Не доставило ей удовольствия и наше блюдо. - А это что? - осведомилась она вежливо, едва попробовав. Я назвала, она сделала вид, что только случайно не узнала аджапсандали, но есть не стала. Вскоре она присоединилась к своим спутникам, эти два небрежно элегантных молодых человека по виду годились ей в сыновья. Она грациозно опустилась на траву перед ними, широко раскинув белую юбку. Один из них показывал фокусы с шейным платком и картами, которые, должно быть, для этой цели привез с собой. Венедикт, судя по возбужденным выкрикам и широким жестам, был изрядно пьян. Он поглядывал в мою сторону, потом подошел к двери. - С нашей стороны было бы бессовестно заставить вас все это убирать. - Он подождал ответа и, не дождавшись, пообещал: - Но мы вам поможем... В это время на поляне напротив храма появилась фигурка моего сына. - Димитрий! - закричал Венедикт. - Иди сюда! Гости просят тебя поиграть на фисгармонии. С оживленными возгласами вся компания направилась в храм. "Мыть или не мыть?-думала я, на этот раз не без брезгливости оглядывая стол. - С какой стати? Монастырь не место для пирушек актрис с фокусниками. До них-то мне не было дела, но за Венедикта я кровно обиделась. Или вымыть, чтобы стол с бутылками завтра не был укором протрезвившемуся дьякону? И для смирения мне это полезно". Пока я так колебалась, все решилось само по себе, как и бывает обычно,- совсем стемнело, а у родника не было фонаря. Из освещенного храма доносились громкие звуки фисгармонии. Я туда не пошла. Мне было неприятно, что Митя их развлекает, - были фокусы с платком, теперь импровизация на темы церковных песнопений. В темноте под ветром я сидела на траве у палатки и думала: где они все собираются ночевать? Около двенадцати подошел Митя. - Они уходят. - Куда это - в такой темноте? - У них машина осталась на старой дороге, часа полтора отсюда через лес. Отец Венедикт вызвался провожать. Я ему говорю: "По-моему, вам лучше не уходить так далеко ночью". А он спрашивает: "Димитрий, ты считаешь, что я пян?" - А ты так считаешь? - Мне кажется, они все немного "пяны". - Арчила с ними не было? - За стол он сел вместе со всеми. Но сам не пил и сразу исчез, чтобы не мешать. Скоро мы услышали крики на другой стороне ущелья. Мелькали огоньки карманных фонариков - экспедиция форсировала склон за ручьем. С первого дня Митя попросил у игумена разрешения читать вечерние молитвы в маленьком храме. И теперь мы взяли ключи, открыли храм. Изнутри дверь запиралась палкой, воткнутой в металлическую скобу. Огонек свечи, не колеблемый ни единым дуновением, казался сгустившимся и застывшим световым лепестком. Ни звука не доносилось из-за толстых стен. Молитвы Митя читал наизусть. Тень от его фигуры в подряснике выросла во всю стену. Молилась я рассеянно. А когда правило кончилось, Митя предложил особо помянуть путешествующего иеродиакона Венедикта, чтобы с ним ничего не случилось. Мне и в голову не пришло помянуть всех четверых - моя христианская любовь так далеко не простиралась. На утрени Арчил читает по-грузински, мы с Митей - кафизмы по-церковнославянски, отец Венедикт сидит перед аналоем, положив на него тяжелую голову. Он засыпает, но каждый раз вздрагивает, когда надо вставать на "Славах", поднимается, крестится и снова укладывает голову на руки. Раза два вялой походкой он выходит из храма, на некоторое время пропадает в трапезной. Лицо его, с несвежей покрасневшей кожей в крупных оспинах, выражает апатию и подавленность, волосы черным пухом стоят на висках. Кое-как дотянув службу, никому не сказав ни слова, он исчез. Проходя мимо трапезной, я заглядываю в окошко. Стол убран и застелен чистой клеенкой. Большой глиняный кувшин с родниковой водой стоит посреди стола, вытеснив даже воспоминание о бутылках. Значит, Арчил встал до службы, чтобы привести трапезную в достойный вид. Мы с Митей ушли на речку. Я рассказала о вчерашнем разговоре с Венедиктом, и купаться мы больше не стали. Митя снял на берегу скуфью и подрясник, умылся и стал учить "Трисвятое" на хуцури. Вернулись к началу вечерни. Венедикт, опираясь спиной о ворота и скрестив на груди руки, разговаривал с толстой теткой, туго затянутой в разноцветное синтетическое платье. Говорила она громко, размахивая руками. Он отвечал широкой, хотя и вялой улыбкой, На нас он взглянул мельком и отвел глаза, мутные, с красными белками. И вся его фигура в подряснике, похожем на полинялый халат, с грязными тесемками нижней рубахи выглядела весьма помятой. В начале седьмого мы подошли к нему, чтобы узнать, будет ли служба. - Вы уже готовы? - выговорил он с усмешкой, наливая из кувшина воду в кружку. Сам он был явно еще не готов. - Что с вами, отец Венедикт? - спросила я, чтобы снять недоброе отчуждение, сквозившее в его усмешке. - У вас совсем больной вид. - Зато вы выглядите отлично... - ответил он тем же тоном. - И почему бы вам так не выглядеть? Приехали с курорта и здесь весь день на речке... - А вы устали от трудов по монастырю сегодня? - пошутила я, невольно подчинившись его тону. Он тяжело посмотрел на меня и молча вышел. Я не хотела его обидеть: я уже догадывалась, что все не было случайностью, это его слабость. Часов около семи он все-таки начал службу. Его полная собеседница привела еще семь - восемь женщин и троих детей: все они шли через горы к вечерне. И Венедикт старался компенсировать недостаточную трезвость избытком любезности. Приносил деревянные скамьи, стулья, рассаживал всех в храме в два ряда, как в сельском клубе. Читал он возбужденно, то резко повышая тон, то забываясь и переходя на бормотание. Зато громко делал замечания Арчилу, когда тот ошибался в чтении. Женщины чувствовали себя неловко - то ли от общей нервозности обстановки, то ли от непривычки сидеть на службе. Шумно успокаивали детей, вставали, выводили их и возвращались, заталкивали под скамьи сумки с провизией. Однажды дьякон взмахнул широким рукавом рясы и столкнул на пол подсвечник, вызвав общее замешательство. В другой раз стал произносить ектенью, чего не следовало делать без священника, но вскоре опомнился и громко запел, жестами призывая всех следовать его примеру. Толстая тетка подхватила крикливо и резко. Она оглядывалась на Венедикта, и взгляд ее выражал сочувствие и готовность помочь чем только можно. Оглядывалась и на женщин: вот, мол, какая незадача, одного монаха застали в монастыре, и тот пьяный. Чтобы утешить дьякона, она вдруг повернулась спиной к иконостасу и, высоко подняв полные локти, стала снимать с шеи медальон на черном шнурке. И тут же хотела обхватить шею Венедикта в щедром жесте. Венедикт уклонился, но медальон взял и стал надевать на шею Мите. На память об этой прискорбной службе у нас и остался пластмассовый Георгий Победоносец с копьем, поразившим дракона. Через полчаса женщины стали уходить. Чтобы никого не обидеть, уходили они не сразу, а будто нечаянно, порознь. Оглянется одна на отца Венедикта, пошарит рукой под скамьей, подтягивая сумку, и вдруг шагнет за порог. Остальные проводят ее взглядом, и вот уже другая двигается невзначай к краю скамейки. Наконец осталась одна женщина, давно уже приготовившаяся к выходу. Она стояла между мною и порогом, напряженно зажав в руке сумку с торчащими зелеными перышками лука. Ее подруги шагах в десяти от двери энергично махали руками. Но она почему-то игнорировала их и все более истово крестилась. - Нино! - не выдержали на дворе. Нина оглянулась, махнула рукой, в другой вздрогнули хвостики лука, и еще дерзновенней вскинула голову и перекрестилась. - Нино! Нино! - кричали они дружно, как через лес, но будто и с некоторой неловкостью оттого, что мешаю

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору