т ее молитвенному рвению.
   Мы  заинтересованно следили,  как  долго  устоит  Нина.  Только Арчил
кротким голосом читал кафизму.
   Наконец выскочила и Нина,  женщины освобожденно загалдели,  больше не
робея, не сдерживая голосов, и двинулись к воротам.
   И как-то почти сразу отец Венедикт закончил службу.
   - Игумена нет -  и  молитва не идет...  -  заключил он по-русски,  но
обращаясь к Арчилу.
   - Конечно,-  мягко  согласился тот.  В  этот  момент в  ворота въехал
"газик".
   - Вот и отец игумен... - упавшим голосом объявил Венедикт и обреченно
пошел навстречу.
   Когда мы  заперли храм  и  подошли,  дьякон,  не  глядя на  нас,  уже
проследовал за ворота.
   Отец  Михаил,  в  подряснике,  с  четками на  шее,  обернулся,  и  мы
обрадовались друг Другу, как будто не виделись месяц. Он благословил нас
и с довольным видом кивнул в сторону кузова, из которого Арчил уже тащил
ведро с помидорами:
   - Посмотрите, сколько я вам всего привез...
   Нестроения  кончились,   игумен  вернулся,   братия  приободрилась  и
повеселела.  Все вместе мы  выкладывали из  ведер помидоры,  огурцы,  из
мешка  картошку,   таскали  на  кухню  -  под  тем  же  навесом  террасы
выгороженную лестницей,  - раскладывали на столе груши и слегка примятые
персики.
   Отец  Михаил,  широко улыбаясь,  развернул бумагу на  крупной головке
сыра, пододвинул ко мне:
   - Хорошо  воняет?  Домашний коровий сыр  должен вонять...  Очень  мне
захотелось сыру, и я не устоял. Димитрий, как называется этот грех?
   - Чревоугодие? - предположил Митя, влюбленно глядя на игумена.
   - Не  разбираешься.  Чревоугодие -  это  когда  хотят  съесть  много,
угодить  чреву.  А  если  хочется усладить гортань -  это  гортанобесие.
Всякому нашему желанию соответствует название греха.  Ох  и  трудная эта
христианская жизнь! Куда ни повернешься, везде тебе шах и мат...
   Лежали  на  столе  батоны  и  круглые подрумяненные хлебы,  зеленый и
красный перец,  пучки  петрушки,  укропа,  пряно пахнущей травки тархуп,
стояли стеклянные бочоночки меда величиной со стакан. Три больших арбуза
завершали натюрморт. Такого изобилия потом у нас не было ни разу.
   - Вот  сколько всего нам Бог послал,-  радовался отец Михаил.  И  мне
тогда  еще  не  до  конца понятна была  его  радость.  Мы  просто вместе
переживали эту  домашнюю суету  как  маленький праздник.  Игумен раскрыл
картонный ящик и,  присев рядом с  ним на  корточки,  стал раздавать нам
канцелярские подарки -  тетрадки, записные книжки, блокноты и карандаши:
я и забыла, что как-то при Венедикте пожалела, что нет с собой тетрадей.
   Из другого ящика отец Михаил осторожно извлек ламповые стекла.
   - В продаже их нет, я заказывал на заводе.
   Он залез по деревянной лестнице и прибил в двух местах на стене ободы
для ламп.  Арчил заливал керосин, мы резали фитили. Разгорелся бледный в
предвечернем  свете  огонек,   стекло  затуманилось,   но   скоро  стало
прозрачным.  И я вспомнила,  что уже видела, как разгорается керосиновая
лампа,  давным-давно, после войны. Игумена тогда еще не было на свете, а
мне уже было восемь лет. Собрались ужинать. Я вышла за водой для чая. На
скамье перед  родником у  сосны  неприкаянно сидел  отец  Венедикт.  Под
струей воды стоял таз, и вода переливалась через край.
   - Вот хочу напоить лошадь... - показал дьякон взглядом на тазик.
   После братской трапезы ужинала я, Митя пил чай за компанию по второму
разу.  Отец Михаил раскрывал то кулек с очищенными грецкими орехами,  то
трехлитровую банку с вареньем, предлагая нам попробовать:
   - Варенья такого вы никогда не ели?  Инжирное. Это мне мать прислала,
она  мои  слабости знает...  Крышку потом закройте,  а  то  все  муравьи
съедят.
   Мы  смешивали орехи с  медом и  пили чай  с  вареньем,  инжир янтарно
просвечивал.
   Уже в темноте мы с Митей вынесли на родник посуду.
   Отец Венедикт сидел в той же позе, и тазик стоял под струей.
   - Тазик уже наполнился,- известила я.
   - А...  -  махнул рукой дьякон. - Это Арчил забыл напоить лошадь. Ну,
ничего, она не умрет от жажды.
   В  трапезной  горели  керосиновые лампы.  Теплая  ночь  сгущалась  за
решеткой окна. В монастыре водворялся привычный покой.
   Ночью оглушающий грохот потряс землю.  И  тут же  на наше брезентовое
укрытие посыпалась дождевая дробь.  Потом с  нарастающим гулом рухнула с
неба лавина воды.
   - Мама, - услышала я сквозь гул отдаленный голос,- вставай, потоп.
   Вставать, пожалуй, смысла не было.
   Вскоре  закапало сквозь  провисшую крышу  на  стол,  брызги летели на
подушку.  Вздрагивая от сырости,  я  поднялась,  чтобы убрать одежду,  и
приоткрыла полог.
   Темнота гудела, журчала, неслась потоками мимо палатки, обдавала меня
холодным сырым дыханием и брызгами.
   Вспыхнула молния,  с грохотом выхватив из тьмы огромный черный силуэт
Джвари, и тьма его поглотила. Потом все повторилось. Тусклым синим огнем
озарилось затонувшее пространство.  Сверкнул высокий  купол  с  крестом,
ветки сосны просквозили мгновенной синевой.
   - Так нас вместе с палаткой унесет с обрыва.
   - Как  раньше на  кораблях,  если матрос умирал -  его заворачивали в
брезент и бросали за борт,- бодро поддержал Митя.
   Брезент под  ногами вздулся,  под  ним текла вода.  Одежду и  обувь я
засунула под матрацы,  а  сама завернулась в одеяло -  это единственное,
что  я  могла предпринять.  В  темноте нашарила часы.  Вспыхнула молния,
блеснули стрелки.  Был первый час, до утра оставалось пережить еще шесть
часов.
   - Кто-нибудь мог бы побеспокоиться, не смыло ли нас.
   - Что  ты  говоришь,  мама...  Так они и  пойдут ночью беспокоиться о
женщине -  это неприлично.  Да и если смыло, беспокоиться поздно. Завтра
будет видно, когда рассветет.
   Так мы лежали,  завернувшись в одеяла,  под брезентовым укрытием, над
обрывом, ночью, в горах, на краю света и болтали вздор. Мы были уверены,
что ничего плохого с нами не может случиться.
   "Ты теперь под охраной",-  сказал мне один знакомый,  когда я  только
пришла к вере и начала молиться.
   Я  и  правда чувствовала себя  под  охраной и  с  тех  пор  ничего не
боялась.
   Молниевые разряды били  прямо  над  ущельем.  Между  нашими кроватями
протекал ручей,  но  уровень паводка еще не  достиг матрацев.  Под утро,
когда и грохот и сырость нам совсем надоели,  а усталость взяла свое, мы
мирно уснули, укрывшись с головой.
   Рассвет дымился сырой мглой.  Она поднималась из  ущелья,  лежала над
ним пластами,  висела клочьями под ветками сосен.  Пласты тумана стекали
из  распадков гор.  Казалось,  что  свет не  сможет пробиться сквозь эту
густую  завесу.  С  сосен  капало,  и  каждая  иголка  тускло  светилась
нанизанной на нее колеблющейся подвеской.
   Сырая трава на тропинке к  базилике была мне по колено,  и ноги сразу
промокли.
   В   храме,   как  всегда  перед  службой,   был  полумрак  и  тишина.
Потрескивала свеча,  бросая  крут  света  на  прекрасный  древний  шрифт
богослужебных книг.  Поблескивало серебряное шитье  черного  покрова  на
аналое -  крест в  терновом венце.  И  двигалась по стене медленная тень
Венедикта.
   - Димитрий, читай.
   Митя начал "Трисвятое" на хуцури.  Арчил, полуобернувшись, смотрел на
него, затенив ресницами влажный блеск глаз.
   Потом иеродиакон тяжело ронял покаянные слова шестопсалмия:
   - Господи!  Услыши молитву мою, внемли молению моему во истине Твоей.
И не вниди в суд с рабом Твоим, ибо не оправдается пред Тобою ни один из
живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю - жизнь мою, принудил
меня жить во тьме,  как давно умерших. И уныл во мне дух мой, сердце мое
в  смятении...  Простираю к  Тебе руки мои,  душа обращена к  Тебе,  как
жаждущая земля!  Скоро услышь меня,  Господи,  дух мой изнемогает...  Не
скрывай  лица  Твоего  от  меня,  чтобы  я  не  уподобился  нисходящим в
могилу...  Научи меня творить волю Твою,  ибо  Ты  -  Бог мой,  Дух Твой
благий да ведет меня в землю правды.  Ради имени Твоего,  Господи, оживи
меня! Ради истины Твоей изведи из печали душу мою...
   Запели "Честнейшую Херувим",  и,  как обычно, отец Венедикт опустился
на колени.  Плечи его были согнуты под рясой,  глаза, обращенные внутрь,
неподвижно  остановились  на   красном  огоньке  лампады  перед  образом
Богоматери.
   - Упат'иоснесса   Керубим-та-а-са...    да    аг'матебит   узестаэсса
Се-рапим-та-а-са...
   Есть   такой  перепад  голоса  в   древних  грузинских  напевах,   не
воспроизводимый ни  в  нотах,  ни  в  описаниях,  когда ты будто слышишь
сокрушенный вздох  чужой души  и  он  отзывается в  тебе  сладкой болью.
Кажется,  что  если умеет она  так  горевать,  в  этом есть уже обещание
утешения...  Отец Венедикт молился, и молитва его шла из глубины сердца,
сокрушенного и смиренного, которое Бог не уничижит.
   Так  плакал,  наверное,  блудный сын,  когда уже  расточил имущество,
познал одиночество,  унижение,  голод и нищим шел к отцу, чтобы сказать:
"Согрешил я  пред небом и  пред Тобою.  И уже недостоин называться сыном
Твоим..." И жалко ему было себя в этом раскаянии,  растопившем сердце, и
все  уже было равно,  можно и  умереть у  родного порога.  Разве он  мог
поверить,  что и  отец обнимет его со слезами:  "Это сын мой был мертв и
ожил, пропадал и нашелся".
   - Упат'иоснесса Керубим-та-а-са...
   Лицо  отца  Венедикта,  едва  освещенное лампадой,  было  красивым  и
одухотворенным.
   Утром на  грузовой машине приехали реставраторы со  своим багажом.  Я
вижу их сначала издали,  потом мы встречаемся у  родника:  двое мужчин и
две  женщины.  Старшая -  доктор искусствоведения,  зовут ее  Эли  -  от
полного Елизавета, ей лет за пятьдесят. Младшей под сорок. Обе в брюках,
младшая курит.  Реставраторы заняли второй этаж над трапезной.  Жить они
будут своим домом, независимо от монастыря и отдельно питаться.
   Первой  связанной  с  их  приездом  переменой было  то,  что  игумен,
посовещавшись с  братией,  отменил  колокольный звон,  чтобы  не  будить
реставраторов рано утром.
   В монастырях есть послушание будильника -  это монах,  который встает
раньше  всех  и  будит  братию,  обходя все  кельи  с  зажженной свечой.
Подойдет к двери,  скажет:  "Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе
Христе, Боже наш, помилуй нас", - а брат из кельи поднимается, открывает
дверь и  зажигает свою свечу от свечи будильника.  В  больших монастырях
это трудное послушание:  чтобы разбудить пятьдесят - шестьдесят братьев,
будильнику надо  просыпаться очень рано.  Он  же  обычно зажигает и  все
лампады в храме.
   У  нас  -  при  трех  братьях и  двух  лампадах -  Венедикт предложил
назначить будильником Митю.  А  чтобы будить Митю,  нам  дали  настоящий
будильник,  часы со  звоном,  и  Митя с  утра стал волноваться -  как бы
завтра не проспать и не подвести братию.
   На  верхней дороге  слышен  цокот  копыт,  потом  появляется всадник,
одетый  на  ковбойский манер.  Тонконогая рыжая  лошадь на  полном скаку
проносится мимо  скамьи  перед  родником,  едва  не  задев  грудью  отца
Михаила, и с коротким ржанием поднимается на дыбы у ворот. Игумен сидит,
все  так же  положив руку на  спинку скамьи,  наблюдает с  улыбкой,  как
ковбой привязывает лошадь и закуривает сигарету.
   Через несколько минут на дороге появляются туристы.  Игумен уходит, а
площадку перед  родником заполняют парни и  девочки в  джинсах,  шортах,
сарафанах,  с рюкзаками и транзисторами. Прогулки в Джвари запланированы
в  экскурсионном бюро,  а  на  субботу  и  воскресенье  приходит  конная
экскурсия.  Мы  видим  ее  уже  на  склоне за  ручьем.  Впереди ковбой в
широкополой  шляпе   ведет   под   уздцы   своего   жеребца,   осторожно
спускающегося по откосу,  и дальше - растянутая вереница пешего народа с
лошадьми на поводу. На лошадях они едут по старой дороге, в зеленой тени
вязов, а у перевала спешиваются. За хутором есть палаточный городок, где
туристы ночуют, и стойла для лошадей.
   Суббота и  воскресенье -  самые неспокойные дни.  И по будням туристы
приходят раза два в  неделю.  Их посещения отмечены на окрестных полянах
консервными банками, бутылками, корками от арбузов и бумажным мусором.
   Обычно шумную толпу на  монастырский двор  проводит Арчил -  игумен и
Венедикт  бесследно  исчезают.   Туристы  фотографируются  перед  храмом
группой и парами,  обнявшись, роняют окурки и фольгу от фотопленок. Одна
пожилая женщина спросила гида, который привел их из города, не возражают
ли  монахи против этих посещений.  На  что  гид с  чувством безусловного
превосходства над  монахами отвечал:  "Какое они  имеют право возражать?
Монастырь принадлежит государству". Ободренные гости заглядывали к нам в
палатку, звонили в колокол, пока не подоспел Арчил с увещеваниями.
   Мир наступает на Джвари со всех сторон.
   Даже во время службы мы слышим крики туристов: дверь храма выходит на
поляну перед  сетчатой оградой на  месте  разрушенной каменной стены.  Я
вижу  эти  набеги как  будто  уже  с  точки  зрения обитателя монастыря.
Девицу,  сидящую на коленях у ковбоя, который при ближайшем рассмотрении
оказывается весьма  пожилым,  скрывающим под  лихой  шляпой  пространную
лысину.  Голые плечи и руки,  голые ноги, короткие юбки, объятия, флирт,
пошлые песни под гитару, одни и те же. Я вижу, как утром выходит Арчил с
метлой и граблями убирать на полянах сор. Вижу, как мешает службе, когда
две  -  три  пары  туристов забредут в  храм  и  рассматривают монахов с
беззастенчивой любознательностью.
   Так  же  разглядывают туристки Арчила и  Митю  в  скуфье,  когда  они
выходят к роднику.
   - Можно у вас взять семь стаканов?  -  спрашивает меня бойкий юноша в
осетинской  войлочной  шапочке,  уже  охладивший  под  родниковой струей
бутылки.
   - Подождите, я их вымою.
   Я спрашиваю у Арчила, давать ли посуду.
   Он кивает:
   - Если у вас что-нибудь просят, а у вас есть всегда надо давать.
   - Ничего,  что они пьют вино, а потом из этого стакана будет пить чай
иеромонах?
   Арчил грустнеет,  ему  не  нравится вопрос.  Да  и  мне  самой он  не
нравится,  но монастырское имущество кажется мне освященным, и мне жалко
выносить его в мир.
   - Стаканы можно потом хорошо вымыть... с содой, - советует Арчил.
   - Ну а убирать мусор они не могли бы сами?
   - Они -  гости...- Арчил смотрит на меня с укором. - Неудобно просить
их об этом. Грузинская пословица говорит: нежданный гость - от Бога.
   У нас тоже есть похожая:  незваный гость хуже татарина,  - оставшаяся
от татарских нашествий. Но я не решаюсь вспомнить о ней вслух.
   Туристы уносят семь стаканов,  потом приходят еще за двумя.  И больше
не возвращаются.
   - Чай  будем пить из  рюмок или  из  железных кружек?  -  спрашиваю я
Арчила, накрывая стол.
   - Можно из стеклянных банок...-  подумав,  доверительно решает он.  -
Как раз хорошо класть пакетик растворимого чая в  банку.  А  для стакана
это многовато.
   Он  сам  отправляется на  родник отмывать содой  стеклянные банки  от
консервов и варенья.
   - Между прочим,  -  вспоминает он,  возвратившись,  -  вчера мы  пили
боржоми и ели мясо -  это туристы принесли.-  И, подумав, добавляет: - И
арбуз в среду тоже.
   Про вчерашнее мясо мне рассказывал Митя как участник событий.  Мясо в
монастыре  никто  не  ест.   Однако,   если  туристы  приносят,   его  с
благодарностью принимают, ставят на стол и предлагают гостям. И тут отец
Михаил,  обращаясь к Мите, предложил отведать. Митя отказался: мясо было
жирное,  не очень понравилось ему на вид,  к тому же он просто стеснялся
бы есть от целого куска при игумене и Венедикте,  а вилки и ножи не были
поданы.  И  вдруг отец  Венедикт протянул через стол руку и  взял кусок.
Держа рукой кость, он ел мясо. Потом взглянул на Митю и спросил:
   - Димитрий,  как ты считаешь, что хуже: съесть кусок мяса или осудить
брата?
   - Я думаю, что хуже осудить...- ответил Митя и отвел глаза.
   Он сделал вид,  что не понял,  почему Венедикт обратился с вопросом к
нему.
   Арчил сидел потупившись.  У  него игумен давно взял обещание не  есть
мяса, даже если он сам будет угощать.
   Игумен наблюдал всех троих. И, выходя из-за стола, подвел итоги:
   - Вот  мы  тут  сидели,  довольные собой:  ах  какие мы  постники!  В
результате Венедикт сегодня миллион выиграл,  а  мы -  по три проиграли.
Пропавшие девять стаканов тоже стоят меньше,  чем осуждение. Но я все же
спрашиваю при  Арчиле  у  игумена,  давать  ли  посуду  впредь,  надеясь
получить твердое распоряжение.
   - А еще осталось? - заинтересованно приподнимает он брови.
   - Чайной совсем нет,- суживаю я ответ.
   - Ну, чайную больше и не давайте.
   Бринька и Мурия, высунув языки, валяются в тени кукурузных стеблей. Я
вспоминаю,  что  Арчил дня  три  назад поручил мне  кормить их.  И  даже
выставил по моему совету к  роднику две миски.  Один раз я  налила в них
суп,  но собак рядом не оказалось,  суп, должно быть, прокис, и есть его
они не  стали.  Чем же  их  кормить?  Сами мы едим овощи и  картошку,  а
собакам нужно варить отдельно.
   Сверху по  лестнице спускается отец Михаил с  косой.  Он без жилета и
шапочки, параманный крест надет поверх подрясника.
   - Бринька!- присвистывает он.
   Бринька  кидается  ему  под  ноги.  Она  вывалялась в  репьях  -  вся
грязненькая лохматая шерстка усажена колючими шариками,-  и  вид  у  нее
совсем жалкий.
   Прислонив косу к  стене,  отец Михаил усаживается на нижней ступеньке
лестницы и  осторожно вытаскивает из  Бринькиной шерсти репей за репьем.
Потом толкает Бриньку ладонью,  она переворачивается на  спину,  пыхтит,
повизгивает и  вдруг,  вскочив,  начинает носиться кругами по  поляне  и
громко лаять от избытка чувств. Отец Михаил, расставив руки, делает вид,
что хочет ее поймать, но никак не может.
   Когда он берется за косу, я спрашиваю, можно ли посмотреть книги.
   - Можно...  Все можно,  - с еще веселыми после игры глазами обернулся
он ко мне. - Как говорит апостол, все нам позволено, но не все полезно.
   Он  сам зашел со мной в  смежную с  трапезной комнату и  открыл шкаф.
Шкаф занимал треть стены и  сверху донизу был набит книгами,  в основном
на  грузинском  языке.   Я  стала  вынимать  их  по  одной,  пыльные,  в
потрескавшихся кожаных переплетах, без переплетов совсем, с великолепным
и  строгим графическим рисунком древнего шрифта на  плотной голубоватой,
серой, желтой бумаге.
   Самое напряженное и насыщенное время моей жизни прошло среди книг.  С
них началось и религиозное познание.  Индусы говорят,  что каждая истина
найдет тебя,  когда ты для нее созреешь,  она не опоздает ни на день, ни
на час -  придет и постучится в дверь.  Так все и было. Вышла книга моих
рассказов,  я  получила большой гонорар,  прекратила всякую  работу  для
денег,  которой и никогда не злоупотребляла, и разместилась в углу тахты
под окном.  А  в дверь стучались люди и приносили мне книги,  изъятые из
библиотек и вычеркнутые из каталогов.
   В  студенчестве я  читала Шопенгауэра и  Ницше и верила в гегелевский
Абсолютный   Дух,    осуществляющий   себя   в   мире.    Позже,   читая
экзистенциалистов,  я  стала  чувствовать,  что  вечные  вопросы  уходят
корнями в  религию.  Мне  хотелось познакомиться со  всеми  религиозными
системами, когда-либо бывшими в мире, чтобы найти Истину. "Бхагавадгита"
и "Дхаммапада",  йога,  буддизм,  дзэн-буддизм,  антропософия, Бердяев -
груда книг - разрасталась. Все они были чужие, потому что стоили слишком
дорого,  я не могла их покупать и прочитывала по двести - триста страниц
в день, переживая состояние непрекращающегося откровения.
   И все-таки не я нашла Истину,  а она меня. Когда я стала читать отцов
Церкви и заново, в их свете, Евангелие, поток познания, до того питавший
разум,  пошел через сердце и  вынес на  такую глубину,  что  все прежнее
прошло, выпало из поля зрения. Познание стало благодатным.
   Отец Михаил тоже извлек из тесноты нижней полки рассыпающийся фолиант
и присел на койку в углу, внимательно его