ором успели соскучиться.
Все было на своих местах,  только скошенную во дворе траву успели убрать
в стожок, и пахло сухим сеном.
   К  нашему приходу игумен сам  нажарил большую сковородку картошки.  А
Венедикт намекнул еще раз,  что к  другой трапезе я  могла бы что-нибудь
приготовить.  Готовить давно надо было мне,  и я снова попросила игумена
дать мне такое послушание.  На этот раз, с непонятной для меня неохотой,
он согласился.
   Я  отправилась к женщинам-реставраторам с первым творческим вопросом:
как  варить борщ?  На  втором этаже я  застала Нонну,  ту  из  них,  что
помоложе,  с  тяжеловатым и  будто  слегка  припухшим лицом,  с  темными
глазами под припухшими веками,  с  сигаретой в руке.  Она удивилась и не
сразу поверила, что я не знаю таких простых вещей, которые все знают, но
толково объяснила мне последовательность операций.
   Первые  полдня  в  жизни  я  провела  на  кухне,   и  мне  это  очень
понравилось.  Тушила свеклу,  морковку,  лук, резала картошку и капусту,
выщипывала  на   грядке  укроп.   Получилась  огромная  кастрюля  борща,
по-моему,  вполне съедобного.  Я  опустила в  нее  нарезанные помидоры и
отлила туда  острые соусы  изо  всех  банок,  которые удалось найти.  На
закуску был подан салат,  на второе - поджаренная гречневая каша с луком
и зеленью.
   Во  время еды Венедикт впервые за последние несколько дней мне широко
улыбнулся;
   - Сознайтесь,  вы просто не хотели готовить нам?  Я  не созналась,  я
сказала,  что не умела, но научилась. Тогда игумен повел губой и сказал,
что человек может гордиться чем угодно, даже тем, что не умеет готовить,
странное дело,  - а еда как еда, обыкновенная монастырская. Я уже знала,
что  так  они называют еду,  не  имеющую ни  вкуса,  ни  запаха,  но  не
обиделась, потому что это была явная неправда. Просто отцу Михаилу очень
не хотелось за что бы то ни было меня хвалить.
   Наоборот,  после трапезы он  исполнил свою давнюю угрозу,  принес мне
фланелевый халат  и  предложил в  него  облачиться.  Халат  был  старый,
выгоревший,  как подрясник у Венедикта, с пятнами белой краски на спине.
Зато  он  соответствовал моим  стоптанным на  горных  переходах туфлям с
полуоторванной подошвой.
   - Отлично,  это  то,  что  надо,  -  посмеивался отец  Михаил,  -  вы
выглядите в нем безобразно.  Что бы еще с вами сделать? Вот очки придают
слишком интеллигентный вид... Неплохо было бы одно стекло выбить, другое
замазать белилами. А башмаки не подклеивайте, перевяжите веревкой.
   Мне было уже почти все равно: халат так халат, веревка так веревка.
   Вечерню из-за  летнего наплыва туристов перенесли на девять часов.  Я
успела поужинать и вымыть посуду.
   А  перед началом службы отец Михаил в рясе и камилавке подошел ко мне
в храме и молча протянул черную косынку.
   И  в  это  мгновение,  когда он  остановился передо мной с  застывшей
улыбкой и  протянутой рукой,  меня  вдруг  будто ударило горячей волной.
Всем  своим  существом -  кожей,  нервами,  сердцем  -  я  ощутила смысл
происходящего.  Этой черной косынкой с тусклыми цветами, грубым халатом,
так же как иронией своей и усмешкой, игумен от меня защищался.
   Мы   вышли  после  вечерни.   Теплая  густая  тьма  обволакивала  нас
сладковатыми,  дурманящими запахами трав и леса.  Над черной землей, над
контурами деревьев и гор сияло звездное небо. Светящийся Дракон, изогнув
в   половину  небесного  свода   гигантский  хвост,   повис   над   нами
треугольником головы.
   Низко  упала  звезда,   мерцая,  как  зажженная  и  брошенная  сверху
бенгальская свеча.
   Арчил зажег в трапезной лампу, и все потянулись на огонек.
   Зашел  и  реставратор Гурам  -  он  в  первый  раз  отстоял  вечерню,
крестился,  когда все крестились,  и теперь продолжал начатый разговор с
игуменом.
   - Но как,  как хлеб и вино становятся Телом и Кровью Христа?  Этого я
не могу понять, а потому и принять...
   Из-за  решетки окна и  в  проем раскрытой двери вливалась тьма,  и  в
комнате было  полутемно.  Венедикт,  Арчил и  Митя сидели на  затененном
конце стола,  я на топчане в углу. Гурам стоял, прислонившись к дверному
косяку.  Только отец  Михаил сидел в  круге света от  керосиновой лампы,
тяжело положив на стол руки и опустив глаза.  Свет падал слева и сверху,
и  в  глазницах его  залегли тени.  Мотыльки бились в  стекло лампы,  их
летучие тени метались, кружились по потолку.
   - Да  потому это и  таинство,  что умом не постижимо...  -  выговорил
игумен,  как  будто  с  усилием  преодолевая  молчание.  Гурам  ждал,  и
остальные молчали.  Тогда игумен продолжил:  -  Помните,  в Евангелии от
Луки,  Дева Мария тоже спрашивает Архангела:  "Как будет это?" - то есть
как родит Она Сына Божиего? А он отвечает: "Дух Святой найдет на Тебя, и
сила Всевышнего осенит Тебя".  Вот и все,  что можно сказать. Дух Святой
нисходит,  чтобы создать плоть Христа во чреве Марии,  и  Он же во время
литургии прелагает хлеб и вино в Чаше - в Тело и Кровь Христовы. А как -
и тут, и там тайна...
   Я  слушала его глуховатый спокойный голос и  ощущала тайну,  разлитую
вокруг нас в  этой ночи с  ее мраком и  светом и  в  нас самих,  в нашей
способности видеть,  мыслить,  дышать, страдать, тосковать по любви и не
утоляться на  земле  никаким  обладанием.  Тайна  в  сотворении мира,  в
рождении первого и  любого  другого по  счету  человека,  в  прорастании
макового семени  и  созревании колоса  ржи.  Поверхностному сознанию мир
кажется объяснимым,  потому что  оно способно проследить действие тайны,
назвать ее словами,  набросить на нее сеть определений. Так ловят в сеть
птицу,  но сеть остается сетью,  птица -  птицей,  они никогда не станут
тождественными, а в остатке и есть живая жизнь.
   Человечество, как Пилат, прокуратор Иудеи, вечно задает вопрос:
   что  есть истина?  И,  как  Пилат,  пожав плечами,  отворачивается от
Истины Живой,  стоящей перед ним,  им  осужденной на  распятие.  На этот
вопрос Христос и  ответил на  Тайной Вечери своим  ученикам,  как  никто
никогда до Него не был вправе ответить:  "Я есть Путь и Истина и Жизнь".
И это сердцевина тайны, из которой и соткан мир.
   Поверить в  Бога,  принять эту  Истину,  говорил отец  Михаил,  можно
только всем существом без  остатка:  сердцем,  волей,  разумом,  образом
жизни.  Что  может  один  разум?  Только пройти через  зону  неведения и
устранить препятствия к  вере,  потому  что  малое  самодовольное знание
уводит от веры, большое - к ней возвращает.
   Я раньше не видела такого лица у игумена,  разве что когда он выходил
из-за  царских  врат.  Он  поднял  глаза,  в  них  почудилось мне  тихое
полыхание духа, сосредоточенного и углубленного.
   Мы  спрашиваем:   как?   что?  Но  всякое  рассудочное  знание,  даже
богословское -  только мертвая формула Живой Истины,  Только средство. А
цель, начало и конец, альфа и омега - Сам Бог, созерцание Его, общение с
Ним, уподобление Ему, приобщение к божественной вечной жизни.
   Человек не  самобытная жизнь,  он только существо,  причастное жизни.
Бог есть Жизнь Вечная,  Источник Жизни,  питающий человека, Древо Жизни,
растущее посреди рая. Мы - ветки на этом Древе, и если ветвь отсекается,
она засыхает.
   Все мы без Бога были отсеченными ветвями,  как Адам, переставший есть
плоды от  Древа Жизни.  Мы  медленно умирали и  долго еще могли умирать.
Привиться опять к  стволу,  чтобы пошли через нас  живые соки,  можно не
разумом,  а  так же  целостно -  телом,  душой,  духом.  Так и  бывает в
таинствах:  в простых и зримых формах они подают нам незримую благодать.
"Я -  лоза, вы же - ветви..." - и это не символ, для того мы и молимся и
причащаемся,  чтобы  получить эту  реальную силу.  Только  в  Церкви,  в
богослужении богословское сознание становится благодатным и животворным.
Без Церкви и таинств нет христианства.
   А если Дух Святой найдет на тебя и сила Всевышнего осенит тебя, тогда
ты сам узнаешь как.  И это будет опытом твоей жизни в Боге,  а не чужими
словами о Нем...
   Потом у себя в келье,  когда Митя уснул, я сидела за столом со свечой
и  Евангелием,  перечитывала ту  главу от Иоанна,  где Христос говорит о
Себе как Вечном Хлебе Жизни.
   Он  только что накормил пять тысяч пятью хлебами.  И  народ ищет Его,
чтобы нечаянно взять и  сделать царем.  "Вы  ищете Меня не  потому,  что
видели чудеса,  но потому,  что ели хлеб и  насытились.  Старайтесь не о
пище тленной,  но о пище,  пребывающей в жизнь вечную,  которую даст вам
Сын  Человеческий..."  Но  они требуют новых знамений,  вспоминая манну,
выпавшую с неба в пустыне во времена Моисея,  ждут хлеба и чуда.  "Иисус
же  сказал им:  истинно,  истинно говорю вам:  не  Моисей дал вам хлеб с
неба,  а  Отец Мой дает вам истинный хлеб с  небес.  Ибо хлеб Божий есть
тот,  который сходит с  небес и  дает жизнь миру.  На  это  сказали ему:
Господи!  подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб
жизни;  приходящий ко мне не будет алкать,  и  верующий в  Меня не будет
жаждать никогда".
   И дальше говорит Он слова,  которых они не могут вместить:  "Истинно,
истинно говорю вам:  верующий в  Меня  имеет жизнь вечную.  Я  есмь хлеб
жизни.  Отцы ваши ели  манну в  пустыне и  умерли;  хлеб же,  сходящий с
небес,  таков,  что ядущий его не умрет.  Я хлеб живый, сшедший с небес;
ядущий хлеб сей будет жить вовек;  хлеб же,  который Я  дам,  есть Плоть
Моя,  которую Я  отдам  за  жизнь мира.  Тогда иудеи стали спорить между
собою,  говоря:  как Он может дать нам есть Плоть Свою?  Иисус же сказал
им:  истинно,  истинно говорю  вам:  если  не  будете  есть  Плоти  Сына
Человеческого и пить Крови Его,  то не будете иметь в себе жизни. Ядущий
Мою  Плоть и  пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную,  и  Я  воскрешу его в
последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища и Кровь Моя истинно есть
питие.  Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем.
Как послал Меня живый Отец и Я живу Отцем,  так и ядущий Меня будет жить
Мною.  Сей-то  есть хлеб,  сшедший с  небес".  И  многие из учеников Его
говорили:  "Какие странные слова!  кто может это слушать?" - и отошли от
Него.  "Тогда Иисус сказал двенадцати:  не хотите ли и вы отойти?  Симон
Петр отвечал Ему:  Господи!  к  кому нам идти?  Ты имеешь глаголы вечной
жизни:  и  мы  уверовали и  познали,  что Ты Христос,  Сын Бога живаго".
Сколько раз я читала эти слова, но принимала их отвлеченно. И вот теперь
они  завершились для моего сознания -  исполнились в  Тайной Вечери.  "И
когда они  ели,  Иисус взял хлеб и,  благословив,  преломил и,  раздавая
ученикам, сказал: сие есть Тело Мое. И, взяв чашу и благодарив, подал им
и  сказал:  пейте из нее все,  ибо сие есть Кровь Моя Новаго Завета,  за
многих изливаемая во оставление грехов".
   И   эти  же   слова  произносит  священник  на   литургии  во   время
Евхаристического канона после благодарения Бога и тайных молитв:
   "Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое, во оставление
грехов.  Пиите от нея вси, Сия есть Кровь Моя Новаго Завета, яже за вы и
за многие изливаемая во оставление грехов".
   Диакон, крестообразно сложив руки, возносит над престолом Святые Дары
как  жертву  любви  и  благодарности Богу.  Священник в  тайных молитвах
просит ниспослать на них Духа Святого.
   Те же произносятся слова, и те же самые Дары, которые приняли ученики
Христа из  Его рук,  мы принимаем сегодня из Святой Чаши.  Потому что не
священник,  а Тот же,  Кто освятил их два тысячелетия назад, присутствуя
на Тайной Вечери Евхаристии, Сам освящает я благословляет Святые Дары.
   Нисходит  Дух  Святой  и   совершается  Тайная  Вечеря,   причастники
принимают Тело и Кровь Его Нового Завета.
   И  этот момент соединения человека,  восходящего в покаянии и любви к
Богу,  и Бога,  в прощении и милосердии нисходящего к человеку,  - точка
пересечения времени и Вечности, центральная Точка бытия.
   Я еще читала, когда из-за двери позвал Арчил, Он сказал, что увидел в
окне свет,  а  у  реставраторов одной женщине плохо,  другая просит меня
прийти.
   Имен женщин Арчил не  знал.  Мне невольно вспомнился рассказ из жития
недавно умершего старца.  Приходит к  нему  монах  за  советом:  женщина
который раз  предлагает ему свои услуги,  что ей  ответить?  "Ты-то  что
отвечаешь?" -  спрашивает старец. "Отвечаю: "Спаси, Господи". - "А она?"
- "Уходит и опять приходит".  - "И давно она так?" - "Да уж года три". -
"А женщина молодая или старая?" - "Не знаю, я на нее не смотрел".
   Эли стояла в темноте у перил террасы,  куталась в шаль. Вечером к ним
приезжали гости,  Нонна выпила немного вина.  Потом вдруг упала, начался
приступ,  и уже часа два она без сознания.  Эли не знала,  что с ней,  и
боялась, что Нонна умрет.
   Нонна с закрытыми глазами металась по матрацу, расстеленному на полу,
и сквозь сжатые зубы стонала.
   Это было страшно.  Эли ждала от меня помощи,  а  я  испытывала только
ужас перед темной силой, ломающей тело Нонны.
   В  трапезной горел свет,  и  я  спустилась к  Арчилу.  Из медицинских
средств в  монастыре оказались только градусник и  аспирин.  Я попросила
Арчила посмотреть, спит ли игумен.
   Игумен не спал и пришел сразу.  Опустился на корточки у стены рядом с
Нонной, минуты две проговорил с Эли по-грузински.
   - Можно разбудить наших мужчин и послать их за машиной...
   - Не надо.  Нужно только ждать.  -  Он был совершенно спокоен.  - Это
пройдет.
   - А что с ней?  -  Голос Эли звучал робко.  - Не знаю. Но здесь такое
место, где ничего плохого случиться не может.
   Больше он ничего не сказал. Но мы обе сразу успокоились.
   Вместе с  игуменом я  дошла до  развилки тропинок:  одна вела к  моей
келье, другая - к его. На минуту мы остановились у бассейна.
   Все так же мерцало небо над нами россыпями чистых звезд.  Густая тьма
вокруг шумела кронами деревьев.  В бассейне разливались трелями лягушки,
и  в  неподвижной воде  плавал  светящийся желтый  серпик  месяца.  Лица
игумена мне не было видно,  только шапочка чернела на звездном фоне.  Он
растирал в пальцах листок, и я чувствовала слабый березовый запах.
   - Это  наказание...  -  выговорил он  тихо.  -  Его  надо  принять  и
пережить.
   - Наказание за что?
   - Она ведь пила вино?
   - Совсем немного.
   - Не важно,  много человек украл или мало. Можно согрешить помыслом -
этого вполне достаточно.
   Ой  пошарил рукой  в  гравии  у  бассейна,  бросил  камешек и  разбил
отражение месяца.
   Мне показалась чрезмерной эта взыскательность -  когда-То Христос сам
превратил воду в вино.
   Но, может быть, отец Михаил говорил о другом? Я вернулась к Эли.
   Нонна затихла.
   Мы стояли у перил, смотрели на небо, на монастырский двор. Лунный луч
падал на купол храма. И черная крона сосны за ним бесшумно покачивалась,
заслоняя и открывая звезды.
   - Вам нравится отец Михаил?
   - Очень... - помолчав, ответила она. - Мы ведь жили здесь все прошлое
лето. Даже с тех пор они очень изменились: Венедикт стал более духовным,
отец Михаил -  хотя бы внешне -  менее закрытым. Тогда они с нами вообще
не разговаривали.
   - А в церковь вы не ходите?
   - Нет...
   - Вы не верите в Бога?
   - Верю... Но мне пятьдесят два года, поздно менять жизнь.
   - Почему?  Куда  мы  можем  опоздать?  Помните  притчу  о  работниках
одиннадцатого часа?  Хозяин виноградника всем воздает поровну - тем, кто
работал с утра, и тем, кто пришел на закате.
   - Я  никогда не  могла  этого понять,-  улыбнулась Эли.  -  Разве это
справедливо?
   - Это   гораздо  больше,   чем   справедливость  -   это  милосердие.
Справедливость воздает мерой за меру.  Как в Ветхом завете:  око за око,
зуб за зуб. А в милосердии Божием все наше зло утопает, как горсть песка
в океане.
   - А добро?
   - Добро  тоже.  Поэтому мы  ничего не  можем заработать,  с  утра  мы
приходим или к ночи.  Не в воздаяние все дается,  а даром,  в дар... как
Святые Дары, как сама жизнь.
   - Но вы-то пришли давно?
   - Совсем нет.  И раньше очень сожалела,  что пришла поздно, было жаль
прежних сорока лет.  А  теперь я знаю,  что их ценой и обрела веру.  Без
такой долгой жажды не было бы и утоления ее.
   - Вы считаете, что уже не сможете потерять веру?
   - Я предпочла бы потерять жизнь. Что бы я делала с ней - без Бога?
   Мы стали мало видеться с Митей, только на службе и поздно вечером.
   Почти весь день я занята в трапезной -  чищу, режу, жарю, варю, потом
мою  у  родника  посуду.  Арчил  очень  рад,  что  ко  мне  перешли  его
обязанности:  все что угодно,  только не женская работа.  Я  от души его
поздравила,  а он от души принес мне соболезнования.  Правда,  мне не на
чем раскрыться,  продуктов с каждым днем меньше: сетка мелкой картошки в
подвале рядом с кельей князя Орбелиани, там же кучками на земле свекла и
лук,  которые я  выбираю на ощупь,  в шкафу -  чай,  вермишель,  крупы и
варенье.  Иногда реставраторы приносят то  банки с  болгарскими салатами
или перцем, то синий тазик с желтыми персиками, то два-три круга свежего
хлеба - раз в неделю к ним приходит машина.
   А Митя весь день с братией.
   Каждый раз на службе он читает наизусть "Царю Небесный",  "Трисвятое"
по "Отче наш" и пятидесятый псалом на хуцури, разжигает и подает кадило.
   Ему нравится быть в алтаре.  Алтарь совсем маленький,  отделен от нас
полотняным иконостасом.  Присутствие игумена там совершенно бесшумно,  а
каждый Митин шепот и  шорох слышен.  Когда Митя  задерживался в  алтаре,
Венедикт ревниво усмехался и как-то вдруг недовольно сказал:  "Димитрий,
Не шуми!"  Тогда игумен оставил нас с Митей в храме и рассказал притчу о
том,  как к одному отшельнику пришел царь.  Отшельник беседовал с ним, и
царь задержался в горах, чтобы прийти на следующий день. Но утром он уже
никого не нашел в келье: отшельник покинул ее навсегда. Так надо бояться
привилегий и избегать их. Больше Митя в алтарь не ходил.
   Иногда они устраивают спевки под фисгармонию.  Митя играет,  а братия
поет -  игумен,  положив локти на фисгармонию,  нависая над ней и слегка
улыбаясь даже во время пения;  Венедикт, прислонившись к стене и заложив
за  спину руки,  с  равнодушным видом;  Арчил,  не  сводя напряженного и
несколько испуганного взгляда с  Венедикта,  которому подпевает.  Игумен
настаивает,  чтобы Митя  говорил,  кто  и  где  фальшивит.  Фальшивит то
Венедикт,  то  Арчил,  потому что оба до монастыря никогда не пели и  не
знают  нот,  но  Венедикт требует поощрения за  храбрость.  Хотели  было
выучить к литургии "Иже Херувимы", но никто не справился.
   Мы  с  Митей всегда делились впечатлениями дня,  и  от  него я  узнаю
некоторые подробности монастырского быта, которые не вижу сама.
   Например,  игумен часто садится за  стол первым,  долго ест.  А  Митя
сидит рядом и  замечает,  что отец Михаил наливает себе в миску половину
разливной ложки супа,  кладет туда же ложку второго и запивает все чаем.
Для рослого мужчины это вообще не еда,  а он,  выходя,  еще скажет:  "Ну
вот,  пришел первый,  ушел последний и  опять объелся.  Так Лествичник и
говорит про ненасытное чрево:  само уже расседается от  избытка,  а  все
кричит: алчу!"
   Такие  хитрости в  стиле  монастырской жизни.  Когда-то  монаха могли
поставить на год у ворот, чтобы он всем кланялся и говорил:
   "Простите меня, я вор и разбойник". Но говорить о себе, что ты обжора
и  лентяй,  или  что  ты  три  месяца не  мылся,-  это тоже лекарство от
гордости.  А чем должен заниматься монах? Молиться, бороться с помыслами
и  с  гордостью.  Пока  ты  заполнен сознанием собственного достоинства,
по-фарисейски помнишь о своих добродетелях,  о своей талантливости, уме,
красоте -  к  тебе  закрыт  доступ Богу;  на  уровне жалких человеческих
достоинств нет места божественному.  А вот когда ты ощутишь всем нутром,
что  ничего не  можешь без Бога,  ни  росту себе прибавить хоть на  один
локоть и ни от одного греха избавиться, тогда ты и воззовешь из глубины.
И  Он придет и  всякий твой недостаток восполнит от С