воего избытка и  по
Своей любви.
   И еще одну тайну игумена нечаянно раскрыл Митя.
   - Когда я  захожу в  алтарь с  кадилом,  отец Михаил всегда сидит.  А
как-то я карандашик уронил, наклонился... И вижу через щель под царскими
вратами -  большие подошвы стоят пятками вверх. Через час я опять уронил
карандашик, заглянул в щель: опять подошвы от сапог вижу! Значит, он там
всю службу простаивает на коленях...
   Один раз Митя был в келье игумена. Она оказалась чуть больше нашей, с
одним окном в зелень на склоне.  Стол под окном, кровать - широкая доска
на ящиках от ульев.  На стене тоже прибит ящик от улья -  книжная полка.
Шкаф с  книгами,  на  нем  висит погребальное покрывало -  в  постоянное
напоминание.  В  красном  углу  над  аналоем  икона  Богоматери хорошего
письма, зажженная перед ней лампада. Проще и строже уж не могло быть.
   - А эта келья мне дороже мира и всего,  что есть в мире...  -  сказал
игумен.  -  Вот еще построю веранду вокруг,  отгорожусь совсем. А гостям
пусть отвечают, что игумен спит.
   Митя  сидел на  краю  жесткой койки,  отец Михаил на  низкой скамье у
стены. При его росте трудно не смотреть на собеседника сверху вниз, и он
старается  по  возможности встать  или  сесть  ниже,  часто  садится  на
корточки, прислонившись к стене, - и смотрит снизу.
   Он говорил о монашестве. О том, что это совершенно особое призвание.
   - Если  у  человека есть вкус к  монашеской жизни,  значит.  Бог  его
призывает.  Но даже архиереями могут стать многие. А настоящими монахами
- единицы.  "Сиди в келье,  и она тебя всему научит" -  говорили святые.
Нужно полюбить это уединение,  тишину, глубинную молитвенную жизнь - она
и есть жизнь духовная,  а не то,  что теперь называют этим словом... - А
когда они вышли,  отец Михаил оглянулся с  тропинки на  дощатый домик на
сваях: - Но если бы у меня было крепкое здоровье, как у прежних монахов,
и  я  мог  вынести зной,  холод,  питаться травами,  я  вообще  ушел  бы
далеко-далеко в горы и там жил один.
   Об отце Михаиле Митя рассказывает с сияющими глазами:
   - Он говорит:  если у тебя есть добродетель, но о ней узнал хоть один
человек,  она обесценена для Бога, потому что ты уже вознагражден за нее
на земле. И если ты сделал доброе дело, но рассказал об этом - ты сделал
его напрасно.
   Еще  мы  часто вспоминаем,  как бесславно кончилось Митино послушание
будильника. Уже на второй день нас разбудил Арчил:
   наши часы со звоном отстали на сорок минут.
   - Если  случилось что-нибудь  хорошее,  лучше  отнести это  на  чужой
счет,- сказал игумен,- а если плохое, надо поискать свою вину.
   - Как я могу винить себя, если часы отстали? - засмеялся Митя.
   - А может, ты забыл их завести?
   На  следующее утро  часы  опять  отстали на  сорок минут,  и  Митя  с
торжеством понес их к игумену.
   - Оправдываешься?  Доказываешь свою правоту?  - покивал отец Михаил.-
Уже поэтому ты не прав.
   Будильником опять стал  Арчил,  он  просыпался без  часов.  А  игумен
рассказал один  случай из  своей  жизни  о  том,  как  опасно обвинять в
чем-нибудь другого. Был он на послушании в монастыре. И они с соседом по
келье  вырезали отличные войлочные стельки.  У  соседа сапоги пропускали
воду,  стал он  иногда брать их  у  отца Михаила.  А  как-то  раз он сам
надевает сапоги и  видит:  стелька там  гораздо меньше.  "Ты  что  это,-
спрашивает он,-  наши стельки поменял?" "Да нет,  -  говорит сосед, - не
менял я их".  "Как же не менял?  Смотри сам, была стелька большая, стала
маленькая.  Или ты ее под свой размер обрезал?  "Ничего я не обрезал", -
отвечает.  Отец Михаил совсем возмутился:  год живут бок о бок,  и из-за
такой глупости друг друга обманывать?  Выбросил стельки, вырезал другие.
Шли дожди,  сапоги промокали.  Через неделю кладет он на батарею стельки
сушить, смотрит - и эти маленькие. Тут до него и дошло, что они сыреют и
усыхают, а он из-за них с братом поссорился.
   - Кто виноват? - спрашивает он, хитро посмеиваясь. - Стельки?
   - Стельки, - весело соглашается Митя.
   В  мистическом смысле,  говорит игумен,  все  мы  друг  перед  другом
виноваты,  даже если не  знаем за собой никакой вины.  А  если заглянуть
глубоко,   то  и   вина  найдется.   Поэтому  в  Церкви  есть  Прощенное
воскресенье,  когда все  просят друг  у  друга прощения,  есть покаяние,
исповедь, смывающая вину. А в мире эта вина разрастается, накапливается,
как  электричество в  тучах,  и  разражается  на  коммунальном уровне  -
ссорой, на глобальном - войной...
   Над Митиной душой отец Михаил имеет все большую власть,  и  я  иногда
ревную к нему сына.  Может быть,  и игумен немножко ревнует Митю ко мне.
Потому что мы с  сыном вдвоем,  а каждый из них одинок.  Слово "монах" и
происходит от греческого "монос", что значит одинокий.
   Однажды я была у родника,  а Митя позвал меня к началу службы.  Потом
вышел навстречу с очень смущенным лицом.
   - Ты что не идешь?  Давай сама следи за временем.  А  то я зову тебя,
выглядывает отец Михаил из  храма и  дразнит:  "Вы посмотрите,  стоит на
монастырском дворе молодой послушник в скуфье, в подряснике... И кричит:
"Ма-а-а-ма!"
   Я привыкла считать своего сына мальчиком. А тут посмотрела и увидела,
что  он  стал  юношей,  на  днях  ему  исполнялось шестнадцать лет.  Под
траурным куполком скуфьи  он  казался выше;  нежные,  чистые черты  лица
определились,  почернели брови...  На  посторонний взгляд он  вполне мог
сойти за молодого монаха, когда собирал с Арчилом сено на лугу за храмом
или вел нашу лошадь.
   Игумен и мне как-то сказал полушутя:
   - Пора уже вашему сыну идти своим путем. Оставляйте его у нас. А сами
идите в женский монастырь, здесь есть недалеко от Мцхеты.
   - Но  вы  разрешили пожить здесь нам обоим.  Вы  не отбираете обратно
своего подарка? И сын пока нуждается во мне.
   - Сын всегда нуждается в матери. Но рано или поздно он от нее уходит.
   - Пусть  лучше  это  будет  поздно...  И  знаете,  один  писатель мне
говорил,  что у  него было много жен,  но самой духовно близкой женщиной
всегда оставалась мать.
   - Наверно,  мать может быть ближе,  чем жена. Но не должна быть ближе
Бога.  И сын для матери -  тоже.  "Кто любит отца или мать более, нежели
Меня,  не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не
достоин Меня". А вы, мне кажется, пока Митю любите больше, чем Бога.
   - Я просто не разделяю эти две любви.
   - Вот я и говорю о том, что пора разделить...
   Я не согласилась, но мне стало грустно после этого разговора.
   Что-то случилось с Венедиктом.  Больше мы не видели его пьяным,  но в
последние дни вообще мало видели,  только на службах и трапезах. Если мы
встречаемся на  тропинке,  он  делает шаг в  сторону и  молча пропускает
меня. Или смотрит сквозными холодными глазами. Мне показалось, что между
ним и игуменом тоже легла тень отчуждения.
   Однажды Митя  зашел  к  Венедикту в  келью:  тот  обещал  научить его
вырезать кресты.  Посидели поговорили.  Дьякон вырезал панагию из дерева
ко  дню  Ангела  Патриарха.  Слушал с  рассеянным видом,  потом  сказал:
"Прости,  Димитрий,  я  сейчас в благодати Пресвятой Богородицы,  ты мне
мешаешь..."  Митя пошел к  двери,  и  Венедикт проговорил ему вслед:  "А
вдруг Она обидится, что я обещал тебе и не сделал, и уйдет?"
   Кресты он  тоже режет из можжевельника,  яблони,  липы,  груши.  Если
грушевую  пластинку  выварить  в  растительном  масле,  она  приобретает
благородный темно-коричневый цвет. Я видела параманные монашеские кресты
из грушевого дерева, похожие на старинные, и вскоре после нашего приезда
Венедикт пообещал нам с Митей вырезать такие.  Он показывал нам и кресты
довольно  больших  размеров,  украшенные  только  округлыми  грузинскими
буквами.  А иногда распятие из светлого дерева он обрамляет темным,  так
что один крест вписан в другой.
   - Что вы делаете с ними потом? - спросила я.
   - Мне за них дают деньги, кто сколько хочет.
   - Но все-таки сколько?
   - И по тридцать рублей и по пятьсот.
   Я  поспешила предупредить,  чтобы для нас он не резал:  дать тридцать
рублей было бы  мало,  а  пятьсот мы не могли.  И  претендовать на такой
дорогой подарок от Венедикта я тоже не хотела.  К тому же крест, который
можно купить,  для меня если не  обесценивался,  то и  не был священным.
Наверное,  нам  с  Митей слишком щедро дарили.  Все необходимое пришло в
подарок:  Библия,  Новый завет, молитвенник, бронзовое распятие. Одна за
другой пришли три иконы -  Спасителя,  Богоматери и святителя Николая. И
все  мы  получали  в  свое  время:   начали  молиться  -   нам  подарили
Молитвослов.   Стали  осмысливать  литургию,   годичный  круг  церковных
праздников - подарили Настольную книгу священнослужителя... Бог пошлет и
параманный крест, если я когда-нибудь буду вправе его надеть.
   Дня через два Венедикт все-таки принес тиски,  несколько пилок, тиски
укрепил на ящике от улья рядом с  нашей кельей.  И  с  отчужденным видом
вырезал при нас крестик в несколько минут.  Попробовали и мы с Митей.  У
меня пилка шла вкривь и вкось.
   - Это не женское дело...  -  неодобрительно сказал Венедикт.  Так мне
говорили о  любом моем занятии:  от  шахмат в  отрочестве до  богословия
теперь.
   - Вы слишком любознательны, - продолжал дьякон тем же холодным тоном.
- Все  вам  надо  понять,  всему  научиться...  Для  духовной жизни  эта
активность не полезна: из любознательности Ева съела запретный плод.
   Наверное, здесь была своя правда.
   Но мне казалось, что не этим он недоволен.
   А игумен исполнил мое давнее желание и показал, как плетут четки.
   Митя  сразу отказался учиться;  чтобы сплести один шарик,  нужно было
совершить  семнадцать  операций,  обводя  нить  сутажа  вокруг  пальцев,
затягивая ее в  петли -  крестообразно,  проводя одну петлю под другой,-
казалось, это невозможно запомнить.
   - Я  сам  до  сих  пор  путаюсь,  -  говорил отец  Михаил,  ножницами
поправляя нить на моей ладони.  -  С  неделю мне придется вам все заново
объяснять... А через месяц вы нам сплетете четки. Смотри, Димитрий, твоя
мама способней, чем ты, хотя считает, что наоборот.
   Я  путалась и  начинала сначала и,  чтобы не  делать этого на  глазах
игумена, предложила записать "технологию". Они с Митей очень смеялись.
   - Как, например, словами описать вот эту фигуру? - веселился Митя.
   - Я  не фигуру буду записывать,  а  последовательность:  нить сложить
вдвое,  завязать узел, перекинуть через указательный и средний пальцы...
- не сдавалась я.
   "Технологию" я  все-таки  записала,  потом заглядывала в  нее.  И  на
следующий день сплела четки,  даже с крестиком внизу и кисточкой из того
же белого сутажа:  черного в монастыре не нашлось.  Четки показались мне
совершенными - все узелки ровненькие, посаженные рядом.
   Это занятие мне очень понравилось.  Сложный труд отвлекает от Бога, а
простенький - ничего, как говорили старцы.
   Митя побежал звать отца Михаила.
   - Уже сплела три шарика и хочет похвастаться?  -  догадался он.  Но и
когда увидел четки,  не изменил себе:  - Все надо делать бесстрастно, не
ради похвалы,  а во славу Божию.  Вы три раза просили меня научить вас -
на что это похоже?  Свое желание можно выразить однажды,  потом оставить
все на волю Божию. И плетут четки спокойно, с Иисусовой молитвой, потому
они и  освящены от  начала.  А  в  эти четки вплетена ваша страстность и
гордость.
   Четки,  однако,  он освятил, и я послала их в подарок отцу Давиду. Мы
сидим в  тени под навесом и  смотрим старый альбом.  Еще шестнадцать лет
назад в Джвари были два старца, пришедшие с Афона, - Иоанн и Георгий. От
них сохранилось кое-что и  теперь,  к  чему можно прикоснуться.  В  этом
двухэтажном доме они жили.  Разобранные ульи - от их большого пчельника.
Одичавшие яблони на полянах вокруг - от их фруктового сада.
   Сами эти старые монахи к концу дней уже не могли вести хозяйство.  Но
приходили люди помолиться в монастыре и помогали убрать виноград, испечь
хлеб.
   - Чем определяется состояние той или иной поместной церкви? - говорит
отец Михаил,  всматриваясь в тусклую фотографию.  -  Не торжественностью
архиерейских  служб,   не   количеством  прихожан,   которые  ставят  по
праздникам  свечи.  Оно  определяется монастырями.  И  опять  же  не  их
богатством,  не тем,  сколько в них монахов.  А тем, какие это монахи, -
уровнем духовной жизни...
   На  выцветшей  фотографии  высокий  белобородый старец  в  шапочке  и
круглых очках с плоскими стеклами - это отец Георгий. Он очень худой. На
нем короткий подрясник с  вязаным длинным жилетом,  как на отце Михаиле,
разношенные сапоги.  Он щурится от весеннего солнышка круглые очки сидят
на переносице косо. А вокруг тесно, стараясь уместиться к нему поближе,-
бедный и  не  привыкший фотографироваться народец,  мужчины в  сапогах и
брюках военного покроя,  женщины в низко повязанных платках. На переднем
плане лежат забытые грабли.
   Ни лица уже не рассмотреть,  ни голоса не услышать... Мы можем жить в
его доме,  молиться в  его храме,  но ничего не узнаем о его сокровенной
жизни.
   - К  нам  приходил иеромонах Габриэль,-  продолжает игумен,-  он  был
послушником в  Джвари в  последние годы,  когда  Иоанн  умер  и  Георгий
остался один. Габриэль говорит: "Монастырь есть, если в нем есть любовь.
Пусть  будут  два  монаха и  между ними  христианская любовь -  это  уже
монастырь".  Тогда и люди придут не напрасно. И всякое дерево даст плоды
во  время свое.  Мы  все должны заботиться только &  том,  чтобы жить по
заповедям и молиться. А о том, чтобы дать нам пищу, Бог позаботится Сам.
Но разве мы так живем?
   - А он рассказывал об отце Георгии?
   - Да,  говорил,  что это был единственный святой,  которого он видел.
Рассказывал чудо...  Отец Георгий не  разрешал упоминать об этом при его
жизни,  а  теперь можно.  За  несколько лет до смерти у  него так сильно
болел бок,  что он  уже встать не мог,  И  вот однажды лежит он в  своей
келье, молится. И вдруг входит Богоматерь и с ней еще двое, апостолы. Он
подумал: "Как нехорошо, Матерь Божия пришла, а я даже встать не могу". А
Она улыбнулась и положила руку ему на то место,  которое болело. Его как
будто молния прожгла - такой боли он никогда не испытывал. А в следующее
мгновение боль прошла и уже не повторялась.
   На  другой фотографии оба старца сидят на террасе,  пьют чай,  совсем
как мы, с хлебом и медом.
   - Он  уже  при жизни принадлежал другому миру и  был движим не  своей
волей,  а  Духом Святым.  И  потому все  у  него  было чудесно -  слова,
поступки...  Как-то отец Габриэль был в Тбилиси по монастырским делам. И
вдруг,  говорит,  как будто слышит голос: "Скорей возвращайся в Джвари".
Он думает: "Как я вернусь, когда меня послали то купить, это привезти, а
я  еще ничего не  успел?"  А  сам места не  находит.  Куда ни посмотрит,
отовсюду будто слышит:  "Иди скорей в монастырь". Он бегом побежал, даже
не  взял  ничего,  что  успел купить.  Приходит,  отец  Георгий лежит на
кровати с четками в руке,  смотрит в небо через раскрытое окно. Габриэль
думает: "Зачем я пришел? Как ему скажу?" А тот говорит: "Слава Богу, что
пришел.  Значит,  услышала Божия Матерь мои молитвы.  Завтра я  уйду..."
Габриэль думает:  "Куда он собрался,  такой больной? Зачем ему в город?"
"Я не в Тбилиси уйду,  - говорит отец Георгий. - Я совсем от вас уйду...
телом.  А душа моя останется здесь навсегда".  Габриэль не хотел верить.
Отец  Георгий  говорит:  "Ты  сегодня приготовься.  А  завтра  отслужишь
литургию и меня причастишь". Утром он причастился, запил просфору теплым
вином.  Был как раз день Усекновения главы Иоанна Предтечи -  в  этот же
день отца Георгия постригли в  схиму.  Габриэль спрашивает:  "Что-нибудь
приготовить?"  "Нет,-  говорит,-  больше мне ничего не нужно.  Ты теперь
пойди отдохни".  Габриэль не  послушался,  думает,  он  пойдет спать,  а
может,  нужно будет воды подать.  Отец Георгий лежал тихо,  все  так  же
смотрел на  небо  и  молился по  четкам.  И  вдруг тяжелый сон  напал на
Габриэля, необычный сон, так он и уснул сидя. Он не знает, сколько спал,
может быть,  пять минут.  А проснулся - отец Георгий по-прежнему лежит с
четками в  руке,  но  душа его уже отошла...  Давно никто не  приходил в
монастырь, а тут как раз подошли двое русских. Вместе отпели его, вырыли
могилу.  Похоронили под сосной у алтарной части главного храма,  рядом с
могилой отца Иоанна.
   Там и  сейчас лежат рядом две надгробные гранитные плиты.  Под ними -
прах двух последних в Грузии афонских монахов.
   А  духом их и  живет монастырь.  От них этот строгий и бедный,  как в
скиту, уклад, освященные веками традиции Афона.
   - Старцы часто знают время своей смерти,-  говорил игумен.- Но иногда
в  этот момент они  удостаиваются высоких посещений или  преображаются в
Духе.  Поэтому  отец  Георгий  и  не  хотел,  чтобы  Габриэль видел  его
последние минуты,- я так думаю.
   Отец  Михаил любит рассказ о  святом Макарии Египетском,  который всю
жизнь вел борьбу с бесами и ни в чем им не уступал.  И вот он умер и уже
одной  ногой  ступил на  порог  рая.  Тогда  бесы  захлопали в  ладоши и
закричали:  "Слава тебе, Макарии Великий! Ты нас победил!" Он обернулся,
сказал: "Еще нет". И шагнул за порог.
   Каждый  час,  каждый  миг  идет  борьба за  душу  человеческую,  и  в
последнюю минуту можно потерять все.
   - Вот вы пришли и почувствовали, что место здесь особенное, в воздухе
разлита благодать...  Правда, многие ничего не воспринимают. Когда я был
послушником,  один игумен любил повторять, что в последние времена будут
люди,  как  будто  пропитанные  древесной  смолой,  не  проницаемые  для
благодати...  Смолой,  спиртом,  ложной земной мудростью, просто ложью -
все равно,  потому что "дьявол есть лжец и отец лжи" и человекоубийца. А
это  теперешнее изолгание бытия и  есть  смерть прежде смерти.  Но  наши
старцы и сейчас помогают нам своей благодатной молитвой.
   - Поэтому вы и сказали, что здесь ничего плохого случиться не может?
   - Я так верю.
   Может быть,  когда Нонне было плохо, отец Михаил тоже помолился у них
на  могилках?  Потому что вскоре она уснула и  спала всю ночь,  а  утром
встала здоровой.  С  тех пор они вместе с Эли часто приходят к вечерне и
стоят  у  раскрытой  двери,  не  переступая порога,-  обе  в  брюках,  с
непокрытыми головами,- но выстаивают до конца службы.
   - А  два года назад отец Габриэль пришел,  когда у нас только что рой
улетел.  Он  говорит:  "Подождите,  может,  я  вам  помогу".  А  как тут
поможешь?  Никогда не видели, как вылетает рой? Черный вихрь - ж-ж-ж-ж-ж
- жуть...  И  никакими силами его обратно не загонишь.  Не было случаев,
чтобы  рой  возвращался.  Пошел отец  Габриэль,  помолился на  могилках.
Смотрим, опять - ж-ж-ж-ж-ж! - живой вихрь, и обратно в улей...
   - Но  сам отец Габриэль сохранял что-то  от этих старцев,  он хороший
монах?
   - Хорошие мы  или  плохие монахи -  этого  никто  сказать не  вправе.
Потому что  человек смотрит на  лицо,  а  душу знает один Бог.  Габриэль
говорит: "Если мы с тобой разговариваем о Боге, но между нами нет любви,
все наши слова -  звук пустой". И мне кажется, если бы Габриэля били, он
и  тогда излучал бы  любовь-Отец  Михаил провел десять дней  на  Афоне с
делегацией грузинской церкви.  Оттуда  привез  свою  плоскую  камилавку,
греческую рясу -  если ее разложить, получится крест,- шерстяные четки с
большим крестом и  кисточкой,  которой можно пользоваться для  Кропления
святой  водой.  Привез,  например,  обычай  не  носить  креста  даже  на
богослужении,  зато параман надевать открыто,  поверх подрясника. Должно
быть,  по-афонски же  он  не  позволяет,  чтобы  ему  целовали руку  при
благословении;  чаще всего не совершает и  крестного знамения,  а просто
говорит:   "Бог  благословит".   Но  это  все  внешние  приметы.  А  его
молитвенная жизнь скрыта от  нас так же  глубоко,  как и  духовная жизнь
старцев.
   Когда-нибудь  че