тношениях с людьми,  выйти к безусловному -  к духовной
близости.
   - Между  мужчиной и  женщиной не  может быть  духовной близости.  Все
замешено на страсти.
   - Вы так считаете?..
   А я стала рассказывать о двух самых близких нам с Митей людях.
   Один -  священник, наш духовный отец. Другой - иеромонах, мы навещали
его зимой,  когда ему только что дали четыре заброшенных прихода. Каждый
день  он  служил  литургию  в   неотапливаемых,   оледенелых  храмах  по
монастырскому чину,  без пропусков -  сам за дьякона, за псаломщика и за
хор. Во время Причастия край Чаши примерзал к губам.
   - Каждый день? - недоверчиво покачал головой отец Михаил. - Как Иоанн
Кронштадтский?
   Потом требы -  крещения,  отпевания,  причащения больных...  Дома  он
оттаивает за  горячим чаем,  начинает улыбаться.  Собираются на  трапезу
прихожане.  И  столько любви,  света проливается на каждого из его глаз,
что ты  видишь в  нем не мужчину,  а  живой образ Христа,  перед которым
хочется встать на колени.
   - Женатый священник,  духовный отец -  не знаю,  может быть...  Вот и
общайтесь с ним. А монахов лучше оставьте в покое.
   Отец  Михаил сидел  прямо,  откинув голову и  прислонившись к  стене.
Смотрел,  как  истекает расплавленным воском свеча под  густым лепестком
пламени.  В его привычной усмешке сейчас не было ни иронии, ни легкости,
а затаенная и глухая печаль.
   Я  видела совсем рядом его высокий лоб со впадиной виска,  на котором
пульсировала разветвленная нить  сосуда,  видела  отражение неподвижного
огня свечи в  его зрачке,  проседь в  бороде и забытую на губах усмешку.
Когда мы замолкали, тишина между нами насыщалась незримыми токами тьмы и
света.   А  мне  хотелось  говорить,   никогда  еще  мы  не  говорили  о
сокровенном.
   - Рядом с этим иеромонахом я поняла, что монашество - непосильный для
меня  ежедневный  подвиг  любви.   Что  благодать  действует  там,   где
израсходованы собственные силы, за их пределом.
   - Ничего  вы  в  монашестве не  можете  понимать,  ничего...  Вам  не
приходило в  голову,  что долгие службы,  три часа сна в сутки,  строгий
пост - это его плата за такое духовное общение?
   - Нет, не приходило.
   - Не только,  конечно...  Но станете монахиней,  узнаете,  чего стоит
бесстрастие.
   Он  говорил,  что  если  человек  с  неизжитыми страстями приходит  в
монастырь,  они и  будут его мучить,  только с удесятеренной силой.  А у
каждого свои неизжитые страсти.  В миру может казаться,  что тебя ничего
не тревожит, потому что любое желание можно удовлетворить. Но как только
даны обеты -  борьба обостряется.  Это борьба за душу,  и ставка в ней -
вечность.  Потому лучше,  чтобы монах всегда болел. Преследуют не только
желания,  но  призраки прежних желаний,  воспоминания,  сны.  А  если не
призрак, если постигнет живая страсть?
   - Я понимаю... - прервала я слишком долгую паузу. - Знать, что ничего
никогда не возможно, но испытывать эту муку... Это смертельный номер.
   - Что значит - смертельный номер?
   - Ходьба под куполом по канату.
   Он улыбнулся и медленно положил голову на аналой, виском на распятие,
закрыл глаза:
   - Ох, тяжело...
   "Бедный,- подумала я,- милый, бедный..."
   Мысленно  я  провела  рукой  по  его  мелко  вьющимся  волосам,   уже
разреженным на темени и  стянутым в  узелок под затылком.  Я знала,  что
никогда не поглажу его по голове на самом деле,  и это то самое никогда,
о котором мы говорим.
   - Сколько вам лет? - спросила я.
   - Тридцать шесть. Зачем вам это?
   - А  мне сорок четыре.  Оказывается,  я  старше вас всех.  Он  поднял
голову, сначала с усилием, но сразу же выпрямился и коротко засмеялся:
   - И все-таки вы ничего не понимаете.  И то,  о чем мы теперь говорим,
для вас -  литература. И ваша духовная близость между монахом и женщиной
- самообольщение.   Чем  больше  понимание,  проникновение,  возвышенное
желание встать на  колени -  тем  затаенней и  глубже тоска по  близости
полной. - Голос у него был глуховатый и ровный. - Поэтому во все времена
мужчины и  женщины спасались порознь.  Поэтому и  мы не пускаем женщин в
монастырь.  И  вы  сами  не  должны  чувствовать  себя  здесь  в  полной
безопасности.
   Я  вспомнила хмурый,  исподлобья,  взгляд отца Венедикта,  который он
отводил при встречах со мной в последние дни.  Но подумала,  что тревога
игумена преждевременна:  наверное,  я первая ощутила бы угрозу,  если бы
она появилась.
   - О  чем  вы  говорите...  Здесь  живут и  другие женщины,  ничего не
опасаясь.
   - Это другие женщины,  -  ответил отец Михаил, снимая нагар со свечи,
почти утонувшей в  лужице воска.  -  Они чужие для нас.  А  с вами у нас
общая жизнь,  это сближает.  -  Он сделал два легких движения, приближая
одну ладонь к  другой,  но  так и  оставив узкий просвет.  -  Вы подошли
слишком близко.
   Мне не казалось,  что слишком, потому что для меня в этом приближении
не  было тревоги.  Мне  хотелось подойти еще  ближе,  чтобы стало проще,
родственней,  как между мною и духовным отцом,  моим ровесником. Пройдут
еще  недели две,  и  напряжение между  всеми нами  ослабеет от  обоюдной
открытости,  потому  что  для  христианской любви  не  должно  быть  "ни
мужеского, ни женского пола".
   Было около четырех часов,  когда я  отодвинула засов,  запиравший нас
изнутри в храме.
   Та же теплая и переполненная звездами ночь окружила нас.
   На  подоконнике трапезной  лежал  зажженный фонарик:  это  Арчил  или
Венедикт намекали игумену,  что братия помнит о нем,  хотя он и отвлекся
от братии.
   Отец  Михаил молча взял  фонарик и  пошел по  тропинке к  моей келье,
светя нам  обоим.  Не  дойдя до  нее несколько шагов,  он  остановился и
пожелал мне спокойной ночи.
   Митя спал, ровно дыша, как спят уставшие дети.
   До того,  как Арчил придет будить нас, осталось два часа, до литургии
- три.
   Мне, как всегда, не верилось, что я доживу до Причастия.
   В  солнечном свете  прозрачно сияют  над  престолом свечи и  огоньки,
плавающие в желтых лампадах семисвечника. И тонкий луч бьет сквозь дырку
в  иконостасе  из  облака  над  бедным  изображением Спасителя,  идущего
босиком по земле.
   Игумен в зеленой фелони, заполнив пространство царских врат, возносит
благодарение Богу,  как с  благодарения начал и Сам Христос установление
таинства Евхаристии на прощальной вечери с учениками. Однажды две тысячи
лет назад,  в сердцевине истории, пришел Христос. Но в Его жизни, смерти
и  Воскресении на все врем ена даровано нам Его Небесное Царство,  и Его
Церковь оставлена на земле, чтобы осмысливать и одухотворять жизнь мира.
   Вечность Духом Святым нисходит в  прозрачное для  нее  время,  Святые
Дары прелагаются в  Тело и Кровь Христа.  Сердцевина истории совпадает с
сердцевиной дня и нашей жизни, потому что "ядущий Мою плоть и пиющий Мою
Кровь пребывает во Мне и Я в нем".  И это сердцевина тайны: Он принял не
абстрактную плоть условного человека - это "Я в нем" и означает реальное
воплощение Христа в  каждом из  причастившихся,  в  нашем теле  и  нашей
крови.  Он воплощается в  нас,  чтобы нас спасти и  обожить,  снова быть
распятым нашими грехами и в нас воскреснуть.
   Поэтому мы славословим и благодарим и хор поет;
   - Осанна  в  вышних!  Благословен Грядый во  Имя  Господне,  Осанна в
вышних!
   Игумен повторяет установительные слова священнодействия:
   - Приимите,  ядите,  Сие  есть  Тело  Мое,  еже  за  вы  ломимое,  во
оставление грехов.  Пиите от нея вси,  Сия есть Кровь Моя Новаго завета,
яже за вы и за многие изливаемая во оставление грехов.
   Берет правой рукой дискос,  левой -  Чащу,  крестообразно возносит их
над престолом:
   - Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся. Господи, хлеб и вино,
выбранные из Твоих же бесчисленных даров нам на земле,  мы приносим Тебе
в благодарность и жертву о всех и за все. Потом игумен в тайных молитвах
будет просить Бога,  чтобы Он  силою Духа  Святаго преложил хлеб в  Тело
Христово,  а вино -  в Его Кровь...  И по обету Спасителя это преложение
совершится.
   ...Священник,  стоящий  перед  престолом с  воздетыми руками,  -  вот
высший образ человека и  символ его предназначения.  Он принимает мир от
Бога  и  каждое творение как  знамение Его  присутствия,  как  дар  -  и
возвращает, посвящает их Богу в жертве благодарности и любви. Пустая, не
насыщающая сама  по  себе плоть мира пресуществляется в  этой вселенской
Евхаристии,   становится  средством  для   приобщения  к   Богу,   жизнь
преображается в вечную жизнь в Нем.
   - Вечери Твоея тайныя днесь,  Сыне Божий, причастника мя приими, небо
врагом Твоим  тайну  повем,  ни  лобзания Ти  дам,  яко  Иуда,  но,  яко
разбойник,  исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем. Да не в
суд или во осуждение будет мне Причащение Святых Твоих Тайн, Господи, но
во исцеление души и тела.
   Игумен произносит эти слова по-русски,  потому что причащаемся только
мы с  Митей.  И,  крестообразно сложив на груди руки,  я  вслед за сыном
подхожу к Святой Чаше.
   - Причащается раба Божия Вероника...  во оставление грехов своих и  в
жизнь вечную.
   И, причастившись, я целую серебряный край Чаши.
   На  холме  за  нашей  кельей  есть  поляна,  обведенная лесом.  После
литургии мы  с  Митей ушли  туда и  разместились чуть поодаль,  чтобы не
мешать друг другу.
   Я расстелила под березой старую овчинную безрукавку,  забытую в келье
Иларионом, легла, подложив под голову руки,- и Митя сразу пропал в траве
и монастырь.
   Так  бывало  и  раньше:   перед  Причастием  напряжение  нарастало  и
нарастало  -   после   всенощной,   канонов  и   молитв  к   причащению,
заканчивающихся иногда к  середине ночи,  после  исповеди и  литургии я,
казалось,  из  последних сил добиралась до Чаши;  а  потом сил больше не
было,  да  и  не  нужны они  были больше,  потому что  все исполнилось и
совершилось.
   Дремотная знойная тишина во мне и  вокруг.  Сквозь ветки и  глянцевую
листву я вижу чистую голубизну неба и белое облачко на ней. Солнце стоит
над головой.  Если закрыть веки, оно горит сквозь них нежным красноватым
светом.  И  каждый  стебелек  травы  или  трехлепестковый  лист  клевера
пронизан солнцем.  Я  смотрю на разветвленную сеть прожилок в прозрачном
зеленом  овале  с  зазубренным краем,  на  сиреневый,  звездчатый венчик
мелкого  цветка,  неприметного  в  траве.  Лесной  муравей  тащит  рыжую
сосновую иголку с каплей смолы на конце.  Прошел ветер - сухим березовым
шелестом, лепетом и бормотаньем, и все опять затихло в потаенной жизни.
   Обрывки мыслей,  слова  из  вчерашнего разговора с  игуменом нечаянно
всплывают в памяти,  они мешают мне.  "Господи,- думаю я,- освободи меня
от   всяких  слов.   Дай   мне  хоть  ненадолго  раствориться  в   Твоем
благословенном мире..."
   Мите пора уезжать,  я  приподнимаюсь и ищу его взглядом.  Он лежит на
траве в подряснике и сапогах, спит, подложив скуфью под щеку, и лицо его
во сне светло и чисто. Над ним кружится, садится ему на плечо и взлетает
мотылек в голубой пыльце.
   Неисповедимы  дары  Господни  -  я  все  еще  переживала  собственное
сиротство,  а тем временем у меня вырос сын,  и наше глубинное родство с
ним заменило мне все формы родства и  превзошло их.  Никогда никому я не
могла бы отдавать душу и  жизнь так полно.  И если бы это сохранилось до
конца моих дней...
   Сразу после трапезы прикатил "газик".  Оказалось,  что вместе с Митей
уезжают Эли и Нонна. Вернуться все они собираются с той же машиной через
два дня.
   Митя,  веселый,  сменивший  подрясник  и  сапоги  на  белую  рубашку,
вельветовые брюки  и  сандалии,  помахал мне  с  подножки нотной папкой.
Дверца захлопнулась,  взметнулась и  осела  пыль  от  колес  на  подъеме
дороги. Бринька и Мурия с лаем кинулись вслед.
   Венедикт отвернулся и, натянув на уши вязаную шапку, пошел к себе.
   Я вдруг обнаружила,  что осталась одна. Впервые после намеков игумена
меня коснулась тревога.
   Я  устала после почти бессонной ночи и  в келье сразу легла,  заперев
дверь на крючок и даже проверив его на прочность. Но сон не шел.
   Вспомнились мелкие подробности последних дней.  Теперь мне тоже стало
казаться:  что-то происходило вокруг меня, но от переполненности другими
впечатлениями я этого не замечала.
   Был, например, такой эпизод.
   Сначала я  обедала и  ужинала в трапезной после братии,  но иногда до
вечерни не успевала вымыть посуду,  а потом темнело. Я спросила игумена,
не могу ли я обедать одновременно с ними,  только у себя в келье,  и он,
безразлично пожав плечами,  ответил: "Пожалуйста, как вам удобно". И вот
как-то я несла кастрюльку с борщом, а в тарелке поверх нее - хлеб, кусок
арбуза и  начатую банку с вишневым вареньем.  На тропинке мне встретился
Венедикт.  Он  уступил дорогу,  взглянув на  мою тарелку с  таким видом,
будто уличил меня в грехе тайноядения. Но не сказал ничего, и мне нечего
было возразить.
   Зато на другой день он заметил Мите:
   - Твоя мать делает успехи.
   - Какие? - заинтересовался Митя.
   - Носит себе еду в келью.
   - Да, это чтобы не ждать вас, а скорее мыть посуду и готовить.
   - Но ведь она делает это без благословения игумена...
   - Нет, с благословения.
   Едва ли  Венедикт пожалел мне борща,  который я  только что сварила в
ведерной кастрюле для всех, или кусок арбуза. Едва ли он заподозрил меня
в  том,  что  я  делаю  в  келье  пищевые запасы на  черный день.  Здесь
проявлялось какое-то подспудное раздражение или недовольство.
   А в тот раз,  когда в Джвари пришел Георгий с друзьями,  один из них,
помогая  мне  собирать  посуду,   стал  что-то  насмешливо  выговаривать
по-грузински Венедикту.  Речь  шла  явно  обо  мне,  и  в  ответ на  мой
вопросительный взгляд молодой человек объяснил:
   - Я говорю:  какой же ты грузин, если тебя женщина попросила вырезать
крест, а ты хочешь за него деньги?
   Не знаю,  от кого он узнал об этом,  мы с  ним к  тому времени,  да и
после, не обменялись и двумя фразами.
   - Я не просила.
   - Тем более, он сам предложил.
   - А я говорю, чтобы ты не вмешивался не в свое дело,- мерным голосом,
но  с  холодной неприязнью в  пристальном взгляде ответил ему Венедикт и
так же взглянул на меня.
   Не было ли как-то связано со мной и то,  что он стал исчезать на весь
день?  Были три дня, когда я почувствовала напряженность в их отношениях
с игуменом.  Тогда Арчил уехал,  Венедикт, конечно, готовить не хотел; а
игумен еще не решался допустить меня в их быт так близко,  - может быть,
они поссорились из-за нас с Митей?  Или я так обидела его,  когда он был
пьян?  Но  все  это  было  слишком  незначительно для  той  подчеркнутой
отстраненности и неприязненности во взгляде.
   Как не хотелось мне додумывать до конца все эти "или -  или"... Какой
бы  ни  была причина разлада,  мне надо было выяснить ее или подумать об
отъезде.
   А я знала, что эти дни в Джвари - лучшие в моей жизни, и за то, чтобы
продлить их,  сейчас, сгоряча, готова была бы отдать несколько следующих
лет.
   Наверное,  я  начала засыпать,  когда меня  позвал из-за  окна Арчил:
реставраторам подарили грибы, и надо было их пожарить.
   - Арчил, можно я пожарю их позже, к трапезе?
   - Конечно,- откликнулся он, уходя.
   Так мне и  не  удалось уснуть.  Я  стала то и  дело смотреть на часы,
опасаясь, что не успею справиться с грибами, тем более что никогда их не
жарила.
   Умывшись,  надев свой полинялый халат и  платок,  я  решила,  что мои
дремотные тревоги -  вздор и надо сейчас же объясниться с Венедиктом.  Я
не  сделала ему  ничего плохого и  потому ничего плохого не  должна была
ждать от него.
   Большая сумка с грибами стояла у родника, из нее пахло осенью, прелым
листом и  дождями.  Я  высыпала грибы на каменное ограждение -  там были
подосиновики,  желтые  лисички,  но  больше всего  сыроежек с  лиловой и
красной липкой кожицей и  еще каких-то грибов с  перепонками в подкладке
шляпки, едва ли съедобных.
   - Надо приготовить для реставраторов тоже,  - подошел Арчил, довольно
рассматривая пеструю кучу.
   Когда я  шла мимо балкона,  Гурам и  Шалва сидели за  столом с  двумя
молодыми женщинами и смеялись.
   - А  может быть,  мы разделим грибы -  там есть женщины,  они пожарят
сами?  -  осторожно  предложила  я.  До  монашеской  трапезы  оставалось
полчаса,  я  уже не  успевала приготовить ужин на  восемь человек.  Да и
готовить монахам  -  это  я  приняла на  себя  в  меру  сил,  но  почему
реставраторам с гостями?
   - Это не женщины,  а девушки, - почему-то обиделся Арчил. - Они утром
зашли случайно... и задержались.
   - Да что вы, Арчил, мне это совсем безразлично.
   - К тому же мы их к себе не приглашаем,  -  перебил он.  -  Монахи не
трапезничают с женщинами. Это вам так повезло...
   - Но сыроежки не жарят, а остальных грибов просто не хватит на всех.
   - От доброго сердца и малое приятно.  Вы поняли меня?  Я поняла. И на
сердце у  меня сразу стало еще тяжелее.  Что-то такое же непонятное мне,
как и в поведении Венедикта, стояло за быстрой и несправедливой вспышкой
раздражения Арчила, и это меня подавляло.
   - Но сыроежки все-таки не жарят.
   - Почему не жарят?  -  волновался Арчил. - Если вам трудно, я помогу.
Это христианская любовь - сделать добро другим...
   - Это все равно что жарить огурцы. Но если хотите, делайте с ними что
угодно.
   Глупее повод  для  ссоры трудно найти,  но  обида была  настоящей.  Я
чистила,  мыла, резала грибы, высыпала их в кипящее на сковородке масло,
и у меня дрожали руки.
   Когда  грибы,  на  мой  взгляд,  были  почти готовы;  подошел Арчил и
независимо сообщил, что сыроежки он выбросил.
   - Это и я могла сделать из христианской любви.
   - Они оказались червивые...
   Я попросила его попробовать грибы. Он сказал, что, наверное, можно их
пожарить еще.
   В шесть часов к трапезе никто не спустился.  Арчил ходил за игуменом,
но вернулся один.
   - А где отец Михаил?
   - Он  плохо себя чувствует...  -  Арчил говорил теперь сдержанно,  но
почти так же отчужденно, как Венедикт. - Он придет позже.
   Стол был накрыт, вермишелевый суп и жареная картошка с луком остывали
на столе.  Грибы все еще жарились,  я хотела подать их горячими. Когда я
заглянула под крышку, их стало гораздо меньше. Я отложила себе в миску с
картошкой столовую ложку грибов, погасила огонь под сковородкой.
   В это время на кухню за спичками заглянул Венедикт:  я знала,  что он
курит, хотя от нас с Митей это скрывали.
   - Отец Венедикт, я хочу поговорить с вами.
   В  моем расстроенном состоянии не следовало делать такую попытку,  но
мне уже надо было дойти до конца.
   Отец  Венедикт усмехнулся,  погремел спичками и  прошел в  трапезную.
Когда через несколько минут я  принесла туда чайник,  они сидели рядом с
Арчилом, и Венедикт поднял на меня хмурые глаза:
   - Вы хотели о чем-то со мной поговорить? Я растерялась:
   - Ну, не теперь же, не за едой...
   Со своей миской я ушла в келью ужинать.  Сухие, пережаренные грибы не
лезли в горло.
   Я  вспомнила утро на  солнечной поляне,  спящего Митю и  как мне было
легко,  светло.  Теперь  мне  хотелось  бы  плакать,  если  бы  не  было
подавленности и пустоты в моем недобром сердце.
   Когда я  вернулась мыть посуду,  Арчил показал мне тарелку с грибами,
их стало еще вдвое меньше, чем было на сковородке.
   - Мы их не ели, оставили реставраторам, грибы здесь - деликатес...
   - Значит, они еще на сковородке усохли,- сообразила я.
   - Это потому,  что вы  их сначала для гостей пожалели -  как будто бы
пошутил Арчил.
   Я не жалела их для гостей. Но теперь это не имело значения.
   Перед вечерней отец Михаил сидел в  трапезной,  закутанный в  женский
шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике,
   Я спросила,  нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь
"Золотая звезда".
   - Не  надо,  оставьте  себе...  -  ответил  он  насмешливым  тоном  и
оглянулся на  Венедикта,  который что-то  резал скальпелем и  не  по