ли  вам,  друзья
оклеветали, а соотечественники не сумели  вас  оценить;  в  сердце  у  вас
воцарилась пустота, перед глазами стояла смерть, и вы были как два колосса
скорби. Но скажи мне ты, благородный Гете, разве ничей утешительный  голос
не слышался больше в благоговейном шепоте дремучих лесов  твоей  Германии?
Прекрасная поэзия была для тебя родной сестрой науки - так разве не  могли
они, эти сестры, найти в бессмертной природе какую-нибудь  целебную  траву
для сердца своего любимца? Ты  был  пантеистом,  античным  певцом  Греции,
страстным поклонником священных форм, - так разве не мог  ты  влить  каплю
меда в прекрасные сосуды, которые ты умел создавать? Ведь тебе стоило лишь
улыбнуться, и сразу пчелы слетелись бы на твои уста. А ты,  Байрон,  разве
не было у тебя близ  Равенны,  под  померанцевыми  деревьями  Италии,  под
прекрасным венецианским небом, на берегу дорогой твоему сердцу  Адриатики,
- разве у тебя не было твоей возлюбленной? О боже,  я  всего  лишь  слабый
ребенок, но, быть может, мне пришлось испытать такие муки, которых  ты  не
знаешь, и все-таки я не утратил надежды, и все-таки я благословляю бога.
   Когда английские и немецкие идеи проникли таким  образом  в  наши  умы,
какое-то  мрачное  и  молчаливое  отвращение  охватило  всех,  а  за   ним
последовала  страшная  катастрофа.  Ибо  выражать  общие  идеи  -   значит
превращать селитру в порох, а гигантский мозг великого Гете впитал в себя,
как реторта, весь сок запрещенного плода. Те, которые не читали его тогда,
думали, что остались в стороне. Жалкие создания! Взрыв унес и  их,  словно
песчинки, в бездну всеобщего сомнения.
   Это было какое-то отрицание всего небесного и всего земного, отрицание,
которое можно назвать разочарованием  или,  если  угодно,  безнадежностью.
Человечество как бы впало в летаргический сон, и те,  которые  щупали  его
пульс, приняли его за мертвеца. Подобно тому солдату, у которого  когда-то
спросили: "Во что ты веришь?" -  и  который  впервые  ответил:  "В  самого
себя", - молодость Франции, услышав этот вопрос, впервые ответила: "Ни  во
что".
   С тех пор образовалось как бы два лагеря. С одной стороны, восторженные
умы, люди с пылкой, страждущей душой, ощущавшие потребность в бесконечном,
склонили голову, рыдая, и замкнулись  в  болезненных  видениях  -  хрупкие
стебли тростника на поверхности океана  горечи.  С  другой  стороны,  люди
плоти крепко стояли на ногах, не сгибаясь посреди реальных наслаждений,  и
знали одну заботу - считать свои деньги. Слышались только рыдания и взрывы
смеха: рыдала душа, смеялось тело.
   Вот что говорила душа:
   "Увы! Увы!  Религия  исчезает.  Тучи,  плывущие  по  небу,  проливаются
дождем. У нас нет больше ни надежд, ни чаяний,  ни  даже  двух  скрещенных
кусочков черного дерева, к которым бы можно было протянуть  руки.  Светило
будущего не в силах подняться над  горизонтом,  оно  в  тучах,  и,  как  у
зимнего солнца, диск его кроваво-красен - это кровь 93  года.  Нет  больше
любви, нет славы. Черная ночь окутала землю! А когда  наступит  день,  нас
уже не будет в живых".
   Вот что говорило тело:
   "Человек находится на земле, чтобы удовлетворять  свои  потребности.  У
него есть большее или меньшее  количество  кружочков  желтого  или  белого
металла, которые дают ему право на большее  или  меньшее  уважение.  Есть,
пить и спать - это и значит жить. Между людьми существуют  известные  узы.
Дружба, например, состоит в том, чтобы давать взаймы деньги, но нам  редко
случается иметь друзей, которых бы мы любили для этого достаточно  сильно.
Родство служит для получения наследства.  Любовь  -  телесное  упражнение.
Единственное наслаждение уму доставляет тщеславие".
   Подобно  азиатской  чуме,  порожденной   испарениями   Ганга,   ужасная
безнадежность быстро шагала по земле. Уже Шатобриан, принц поэзии, закутав
этого ужасного идола в свой плащ  пилигрима,  поставил  его  на  мраморный
алтарь, окутанный фимиамом священных кадильниц. Уже сыны века, полные сил,
отныне никому не нужных, опускали праздные руки и пили из неглубокой  чаши
этот отравленный напиток. Уже все погибало, и шакалы вышли  из-под  земли.
Трупная и смрадная литература, в которой не было ничего, кроме формы, да и
та была отвратительна, начала питать своей зловонной кровью всех  чудовищ,
порожденных природой.
   Кто когда-нибудь решится рассказать,  что  происходило  в  то  время  в
учебных  заведениях?  Мужчины  во  всем  сомневались  -  юноши  стали  все
отрицать. Поэты воспевали отчаяние - юноши вышли из школ с  чистым  челом,
со  свежими  румяными  лицами  и  с  богохульствами  на  устах.   Впрочем,
французский характер, веселый и открытый от природы, все же брал верх, умы
без труда усваивали английские и немецкие идеи, но сердца, слишком слабые,
чтобы бороться и страдать, увядали,  как  сломанные  цветы.  И  вот  холод
смерти медленно и незаметно перешел из головы в недра души.  Мы  не  стали
увлекаться злом, мы только  начали  отвергать  добро.  На  смену  отчаянию
пришла бесчувственность. Пятнадцатилетние мальчики, небрежно развалясь под
цветущими кустами, забавы ради  вели  такие  речи,  от  которых  могли  бы
содрогнуться неподвижные рощи Версаля. Освященная облатка, тело  Христово,
этот  бессмертный  символ   божественной   любви,   служила   теперь   для
запечатывания писем. Дети выплевывали хлеб божий.
   Счастливы те, кому удалось избежать духа времени! Счастливы те, которые
перешли через пропасть, глядя  в  небо!  Несомненно,  такие  были,  и  они
пожалеют нас.
   К несчастью, богохульство вызывает большую  потерю  сил,  но  облегчает
преисполненное горечи сердце, -  это  бесспорно.  Когда  какой-то  атеист,
вынув часы, предоставил богу пятнадцать минут на то,  чтобы  поразить  его
ударом грома, он, конечно, доставил себе этим  пятнадцать  минут  гнева  и
мучительного наслаждения. Это был  пароксизм  отчаяния,  вызов,  брошенный
всем  силам  небесным.  Ничтожное  и  жалкое   создание   извивалось   под
наступившей на него пятой. Это был громкий крик скорби. Но как знать, быть
может, в глазах всевидящего это была молитва...
   И вот молодые люди нашли применение своим праздным  силам  в  увлечении
отчаянием. Насмехаться над славой, религией, любовью, над всем  в  мире  -
это большое утешение для тех, кто не знает,  что  делать:  тем  самым  они
насмехаются над самими собою и, поучая себя, в то же  время  находят  себе
оправдание. К тому же так приятно считать себя несчастным, хотя  на  самом
деле в тебе  только  пустота  и  скука,  тем  более  что  разврат,  первое
следствие тлетворного духа смерти, - это страшное орудие расслабления.
   Итак, богатые говорили себе: "Истинно только богатство, все остальное -
сон, будем же наслаждаться  и  умрем".  Люди  с  ограниченными  средствами
думали: "Истинно только забвение,  все  остальное  -  сон,  забудем  же  и
умрем". А бедняки говорили: "Истинно только  страдание,  все  остальное  -
сон. Проклянем же и умрем".
   Не слишком ли мрачна эта картина?  Не  преувеличено  ли  все  это?  Как
думаешь ты, читатель? Уж не мизантроп ли я? Прошу позволить мне  высказать
одно соображение.
   Когда читаешь историю падения Римской империи, невозможно  не  заметить
того  зла,  которое  христиане,  столь  великие   в   пустыне,   причинили
государству, как только власть оказалась в их руках.
   "Думая о глубоком невежестве, в которое греческое духовенство погрузило
мирян, - говорит Монтескье, - я не могу не сравнить  их  с  теми  скифами,
описанными Геродотом, которые выкалывали своим рабам глаза, чтобы ничто не
могло  их  отвлечь  и  помешать  им  сбивать  масло   хозяина.   Ни   одно
государственное дело, ни один мирный  договор,  ни  одна  война,  ни  одно
перемирие,  ни  одно  соглашение,  ни  один   брак   не   обходились   без
вмешательства монахов. Трудно себе представить, какое зло это причинило".
   Монтескье мог  бы  добавить:  "Христианство  погубило  императоров,  но
спасло народы. Оно открыло перед варварами  константинопольские  дворцы  -
зато оно привело к хижинам  ангелов-утешителей  Христа".  Речь  шла  не  о
великих мира сего. Да и  кого  могло  интересовать  предсмертное  хрипение
развращенной до мозга костей  Империи  и  мрачный  гальванизм,  с  помощью
которого скелет тирании еще корчился на гробницах Гелиогабала и Каракаллы!
Стоило в самом деле сохранять мумию Рима, пропитанную ароматами  Нерона  и
закутанную в саван Тиберия! Нет,  господа  политики,  надо  было  пойти  к
беднякам и успокоить их; надо было предоставить червям и кротам  разрушить
памятники позора, а из чрева мумии  извлечь  деву,  прекрасную,  как  мать
спасителя, - надежду, подругу угнетенных.
   Вот что сделало христианство, а теперь, после стольких лет,  -  что  же
сделали те, которые убили его? Они знали,  что  бедняк  позволял  угнетать
себя богачу, а слабый - сильному, думая так: "Богатый и  сильный  угнетают
меня на земле, но, когда они захотят войти в рай,  я  встану  у  дверей  и
обвиню их перед судом всевышнего". И поэтому -  увы!  -  бедные  и  слабые
продолжали терпеть.
   Но противники Христа сказали бедняку: "Ты терпеливо ждешь судного  дня,
- но  судного  дня  нет.  Ты  ждешь  загробной  жизни,  чтобы  потребовать
возмездия, - но загробной жизни нет. Ты собираешь твои слезы и слезы твоей
семьи, крики твоих детей и рыдания твоей жены, чтобы сложить  их  к  ногам
бога вдень твоей смерти, - но бога нет".
   Разумеется, услыхав это, бедняк осушил слезы, велел жене  замолчать,  а
детям идти за собой и расправил плечи с силой быка. Он сказал богачу: "Ты,
угнетающий меня, ты только человек". И священнику: "Ты, утешавший меня, ты
лгал". Именно этого  и  хотели  противники  Христа.  Быть  может,  посылая
бедняка на завоевание свободы, они думали, что это даст людям счастье.
   Но если бедняк, раз навсегда поняв, что священники обманывают его,  что
богачи обирают его, что все люди имеют одинаковые  права,  что  все  блага
существуют здесь, в этом мире, и что его нищета беззаконна,  если  бедняк,
уверовав только в себя и в свои две руки, в один прекрасный  день  скажет:
"Война богачам! Я тоже хочу наслаждаться в этом мире, раз никакого другого
мира нет! Мне тоже нужна земля, если все равны! И мне  и  всем  остальным,
раз в небе никого нет!.." Что ответите ему вы, если он будет побежден, что
ответите ему вы, о высокие мудрецы, внушившие ему эти мысли?
   Вне всякого сомнения, вы - филантропы,  и,  вне  всякого  сомнения,  вы
правы относительно будущего. Наступит  день,  когда  вас  благословят,  но
сейчас - нет, мы, право же,  еще  не  можем  благословлять  вас.  Когда  в
прежние времена угнетатель говорил: "Земля принадлежит  мне!",  угнетаемый
отвечал: "Зато мне принадлежит небо". А что он ответит сейчас?
   Болезнь нашего века происходит от двух причин: народ,  прошедший  через
1793 и 1814 годы, носит в сердце две раны. Все то, что было,  уже  прошло.
Все то, что будет, еще не наступило. Не ищите же ни в  чем  ином  разгадки
наших страданий.
   Вот человек, чей дом разрушен. Он  сломал  его,  чтобы  построить  себе
другой. Обломки валяются на его поле, и он ждет новых кирпичей для  нового
здания. Но в ту минуту, когда, засучив рукава и  вооружившись  киркой,  он
готовится тесать камни и растворять известку,  ему  говорят,  что  кирпича
нет, и советуют употребить в дело старый, побелив его. Что ему делать, что
делать человеку, который вовсе не хочет строить  из  обломков  гнездо  для
своих птенцов?  Между  тем  каменоломня  глубока,  а  инструменты  слишком
хрупки, чтобы извлечь из нее камень. "Подождите,  -  говорят  ему,  -  его
извлекут  постепенно.  Надейтесь,  трудитесь,  идите  вперед,   отступайте
назад". И чего только не говорят ему! А пока что этот  человек,  лишившись
своего старого жилища и не имея нового, не знает,  как  защитить  себя  от
дождя, где приготовить ужин, не знает, где ему  работать,  где  жить,  где
умереть. А у него новорожденные дети.
   Либо я жестоко ошибаюсь, либо мы похожи на  этого  человека.  О  народы
грядущих веков! Когда  жарким  летним  днем  вы  нагнетесь  над  плугом  в
зеленеющих полях родины, когда под яркими лучами солнца  вы  увидите,  как
земля, ваша плодоносная мать, улыбается в своем утреннем наряде труженику,
любимому своему сыну, когда, отирая со спокойного чела священный  пот,  вы
окинете взглядом необъятный  горизонт,  где  все  колосья  будут  равны  в
человеческой жатве, где только васильки с маргаритками будут выделяться  в
желтеющей ниве, - о свободные люди, когда вы возблагодарите  бога  за  то,
что родились для этого урожая, вспомните о нас, которых  уже  не  будет  с
вами, скажите себе, что мы  дорогой  ценой  купили  ваш  настоящий  покой;
пожалейте о нас более, чем о всех других ваших предках, ибо  у  нас  много
тех же горестей, за которые следовало пожалеть и их, но  мы  утратили  то,
что их утешало.



3

   Мне надо рассказать,  при  каких  обстоятельствах  я  впервые  захворал
болезнью века.
   Я сидел за столом, за роскошным ужином  после  маскарада.  Вокруг  меня
были мои друзья, наряженные в  великолепные  костюмы;  со  всех  сторон  -
молодые люди и женщины, блиставшие красотой и весельем; справа и  слева  -
изысканные блюда, бутылки с вином,  люстры,  цветы;  над  головой  у  меня
гремел оркестр, а напротив сидела моя любовница, восхитительное  создание,
которое я обожал.
   Мне было тогда девятнадцать лет; я не знал еще  ни  горя,  ни  болезни;
нрава я был гордого и вместе с тем прямого; я был исполнен самых  радужных
надежд и не умел сдерживать порывы сердца. Выпитое вино играло  у  меня  в
крови; то была одна из тех минут опьянения, когда все,  что  видишь,  все,
что слышишь, говорит тебе о  твоей  любимой.  Вся  природа  представляется
тогда  драгоценным  камнем  с  множеством  граней,  на  котором   вырезано
таинственное имя. Хочется обнять всех, у кого видишь улыбку  на  устах,  и
чувствуешь себя сродни всему  живущему.  Моя  возлюбленная  назначила  мне
ночное свидание, я медленно подносил к губам бокал и смотрел на нее.
   Обернувшись, чтобы взять тарелку, я уронил на пол вилку. Желая  поднять
ее, я нагнулся и, не  найдя  ее  сразу,  приподнял  край  скатерти,  чтобы
посмотреть, куда она закатилась. Тут я увидел  под  столом  туфельку  моей
возлюбленной, покоившуюся на башмаке молодого  человека,  сидевшего  подле
нее; их ноги скрестились, сплелись и то и дело слегка прижимались  одна  к
другой.
   Я выпрямился, сохраняя на лице полное спокойствие, велел подать  другую
вилку и продолжал ужинать. Моя возлюбленная и ее сосед  были  тоже  вполне
спокойны, почти не разговаривали между собой и не смотрели друг на  друга.
Молодой человек, положив локти на стол, шутил с другой  женщиной,  которая
показывала  ему  свое  ожерелье  и  браслеты.  Моя   возлюбленная   сидела
неподвижно, в ее застывшем взоре разлита была томность.  Все  время,  пока
длился этот ужин, я наблюдал за ними и не уловил ни  в  их  жестах,  ни  в
выражении лиц ничего, что могло бы их  выдать.  Под  конец,  когда  подали
фрукты  и  сладости,  я  умышленно  выпустил  из  рук  салфетку  и,  снова
нагнувшись, увидел, что оба оставались  все  в  том  же  положении,  тесно
прижавшись друг к другу.
   Я обещал моей возлюбленной, что после ужина отвезу ее домой.  Она  была
вдовой и потому пользовалась большой свободой, имея к своим услугам одного
старика родственника, который приличия ради сопровождал ее при  выездах  в
свет. Когда я проходил между колоннами вестибюля, она окликнула меня. "Ну,
вот и я, Октав, - сказала она,  -  едем".  Я  расхохотался  и,  ничего  не
ответив ей, вышел на улицу. Пройдя несколько шагов, я присел на  тумбу.  О
чем я думал, не знаю; я точно  отупел  и  лишился  здравого  смысла  из-за
неверности этой женщины, которую я никогда не ревновал и не  подозревал  в
измене. То, что я сейчас видел, не оставляло у меня  никаких  сомнений.  Я
чувствовал себя так, словно меня ударили дубиной по голове,  и  ничего  не
помню из того, что творилось во мне,  пока  я  продолжал  сидеть  на  этой
тумбе, разве только - как я машинально  поднял  глаза  к  небу  и,  увидев
падающую звезду, поклонился этому мимолетному свету,  который  для  поэтов
являет собой разрушенный мир, торжественно сняв перед ним шляпу.
   Я очень спокойно вернулся домой, ничего не ощущая, ничего не чувствуя и
словно лишившись способности мыслить. Тотчас раздевшись, я лег в  постель,
но едва я положил голову на подушку, как дух мщения овладел мною  с  такой
силой, что я вдруг выпрямился и прислонился  к  стене,  словно  все  мышцы
моего тела сразу одеревенели. Я с  криком  вскочил  с  постели,  простирая
руки, не в состоянии ступать иначе как только на пятки:  нервная  судорога
сводила мне пальцы ног. Так я провел около часа,  совершенно  обезумевший,
окоченелый, как скелет. Это был первый приступ гнева, испытанный мною.
   Человек, которого я застиг врасплох подле моей возлюбленной,  был  один
из  самых  близких  моих  друзей.  На  другой  день  я  пошел  к  нему   в
сопровождении молодого адвоката  по  фамилии  Деженэ;  мы  взяли  с  собой
пистолеты, пригласили второго секунданта и отправились в  Венсенский  лес.
Всю дорогу я избегал  разговаривать  с  моим  противником  и  даже  близко
подходить к нему: я старался устоять против желания ударить или  оскорбить
его - такого рода неистовые поступки всегда  отвратительны  и  бесполезны,
поскольку закон допускает дуэль. Но я не мог отвести от него  пристального
взгляда. Это был один из друзей моего детства, и в продолжение многих  лет
мы постоянно оказывали друг другу всевозможные услуги. Он прекрасно  знал,
как я люблю мою возлюбленную, и не раз давал мне ясно понять,  что  такого
рода узы священны для друга, что, даже  если  бы  он  любил  ту  же  самую
женщину, что я, он был бы неспособен вытеснить меня и  занять  мое  место.
Словом, я питал к нему безграничное доверие и, пожалуй, ни одному человеку
никогда не пожимал руку более сердечно, чем ему.
   С жадным любопытством смотрел я на  этого  человека,  который,  бывало,
рассуждал при мне о дружбе, как герой древности, а вчера  ласкал  при  мне
мою возлюбленную. Впервые в жизни я видел чудовище; я окидывал его  с  ног
до головы блуждающим взглядом, желая рассмотреть хорошенько. Мне казалось,
что я вижу его впервые, - а ведь я знал его с десятилетнего возраста и жил
с  ним  изо  дня  в  день  в  самой  тесной,  самой  искренней  дружбе.  Я
воспользуюсь здесь одним сравнением.
   Есть  известная  всем  испанская  пьеса,  в  которой  каменная  статуя,
посланная небесным правосудием, приходит ужинать к  распутнику.  Распутник
сохраняет внешнее спокойствие и старается казаться невозмутимым, но статуя
требует, чтобы он подал ей руку, и лишь  только  этот  человек  подает  ей
руку, его пронизывает смертельный холод, он падает и бьется в судорогах.
   И вот всякий раз, когда мне случается долго питать полное доверие  либо
к другу, либо к любовнице и вдруг обнаружить, что я  обманут,  я  не  могу
иначе передать то действие, какое производит на  меня  это  открытие,  как
только  сравнив  его  с  рукопожатием  статуи.  Да,  я   поистине   ощутил
прикосновение мрамора, смертельный холод  действительности  оледенил  меня
своим поцелуем, - то было прикосновение каменного человека.  Увы,  ужасный
гость не раз стучался ко мне в дверь, не раз мы ужинали вместе.
   Между тем, покончив со всеми приготовлениями,  мы  с  моим  противником
стали на места и начали медленно сходиться. Он выстрелил  первый  и  ранил
меня в правую руку. Я тотчас переложил пистолет в левую,  но  уже  не  мог
поднять его, силы мне изменили, и я упал на одно колено.
   Сильно побледнев, с тревогою в лице, враг мой поспешно кинулся  вперед.
Мои секунданты, видя, что я ранен, подбежали ко мне одновременно с ним, но
он отстранил их и взял меня за раненую  руку.  Зубы  у  него  были  крепко
стиснуты, и он не мог говорить; я видел