ежнюю прическу, которая
мне не нравилась, добавив,  что  провела  весь  день,  стараясь  заставить
волосы лечь именно так, как хотел  я;  сообщила,  что  убрала  из  алькова
картину в противной черной  раме,  казавшейся  мне  слишком  мрачной,  что
переменила цветы в вазах, - а их было много, во  всех  углах.  Она  начала
рассказывать обо всем, что делала со времени нашего знакомства, о том, что
она видела мои страдания, о том, как страдала она  сама;  как  тысячу  раз
решала уехать, решала бежать от своей  любви,  как  придумывала  всяческие
способы уберечься от меня, как советовалась с теткой, с  Меркансоном  и  с
кюре, как поклялась себе, что скорее умрет, чем отдастся мне,  и  как  все
это развеялось под влиянием такого-то и такого-то слова, сказанного  мною,
такого-то взгляда, такого-то случая, - и каждое  признание  сопровождалось
поцелуем. Все,  что  нравилось  мне  в  ее  комнате,  все  те  безделушки,
расставленные на ее столиках, которые привлекли когда-то мое  внимание,  -
все это она хотела подарить мне, хотела, чтобы я сегодня же унес с собой и
поставил к себе на камин. Все ее занятия - утром, вечером, в любое время -
должен отныне распределять я по моему  усмотрению,  она  же  готова  всему
подчиниться; людские сплетни нисколько не трогают ее, и  если  прежде  она
делала вид, будто прислушивается к ним, то лишь для того,  чтобы  отдалить
меня, но теперь она хочет быть счастливой и заткнуть уши; ведь ей  недавно
исполнилось тридцать лет и недолго уж ей быть любимой мною.
   - Скажите, вы будете долго любить меня? Есть ли хоть доля правды в  тех
красивых речах, которыми вы сумели вскружить мне голову?
   И тут нежные упреки по поводу того, что я пришел поздно, что я чересчур
много занимался своим туалетом, что,  принимая  ванну,  я  вылил  на  себя
слишком много духов, или слишком мало, или надушился не теми духами, какие
она любит. А после милое признание в  том,  что  она  нарочно  осталась  в
ночных туфлях, чтобы я увидел ее обнаженную ножку, что эта  ножка  так  же
бела, как ее рука, по что в общем она совсем не красива и ей хочется  быть
во сто раз лучше, что она была хороша в пятнадцать лет.
   Она ходила взад и вперед, обезумев от любви, раскрасневшись от радости,
и не знала, что придумать, что сказать, чтобы еще и еще раз отдаться  мне,
отдать душу, и тело, и все, что у нее было.
   Я лежал на кушетке; я чувствовал, как  при  каждом  ее  слове  одна  за
другой удаляются и исчезают дурные минуты моей прошлой жизни. Звезда любви
снова восходила на моем горизонте, и мне казалось, что я похожу на  полное
жизни дерево, которое при порыве ветра стряхивает  с  себя  сухие  листья,
чтобы одеться свежей зеленью.
   Она села за фортепьяно  и  сказала,  что  сейчас  сыграет  мне  мелодию
Страделлы. Я более всего люблю церковную музыку, и  мелодия,  которую  она
уже как-то пела мне, показалась мне очень красивой.
   - Вот я и провела вас, - сказала она,  кончив  играть.  -  Эту  мелодию
сочинила я сама, а вы поверили мне.
   - Эту мелодию сочинили вы?
   - Да, и я нарочно  сказала,  что  это  ария  Страделлы,  чтобы  узнать,
понравится ли она вам. Я никогда не играю своей музыки, если мне  случится
сочинить что-нибудь, но сейчас мне захотелось сделать опыт, и, как видите,
он удался: ведь мне удалось обмануть вас.
   Какой чудовищный механизм - душа человека! Что могло быть невиннее этой
хитрости? Мало-мальски сообразительный ребенок мог бы придумать ее,  чтобы
удивить своего наставника. Она от души смеялась, говоря мне это, надо мной
же внезапно нависла какая-то туча, я переменился в лице.
   - Что такое? - спросила она. - Что с вами?
   - Ничего. Сыграйте мне еще раз эту мелодию.
   Пока она играла, я шагал по комнате. Я проводил рукой  по  лбу,  словно
отгоняя от себя какой-то туман, я топал ногой и  пожимал  плечами,  смеясь
над собственным безумием. Наконец я уселся на подушку, упавшую на пол. Она
подошла ко мне. Чем больше я старался бороться с духом тьмы, завладевавшим
мною в эту минуту, тем более сгущался мрак, окутавший мой мозг.
   - Вы и в самом деле так хорошо лжете? - спросил я. - Так,  значит,  эту
мелодию сочинили вы! Как видно, ложь без труда дается вам!
   Она удивленно взглянула на меня.
   - Что такое? - спросила она.
   Невыразимая тревога появилась на  ее  лице.  Разумеется,  она-не  могла
думать, что я был способен серьезно упрекать ее за такую  невинную  шутку,
во всем этом ее беспокоила лишь овладевшая мною грусть, но  чем  ничтожнее
был повод, тем удивительнее было мое поведение. В  первую  минуту  ей  еще
хотелось верить, что я тоже шучу, но, увидев, что я все больше  бледнею  и
готов лишиться чувств, она замерла на месте, точно статуя, полураскрыв рот
и наклонившись ко мне.
   - Боже праведный! - воскликнула она. - Возможно ли это?
   Ты, может  быть,  улыбнешься,  читатель,  прочитав  эти  строки,  я  же
содрогаюсь даже сейчас, когда пишу их. У несчастья, как  у  болезни,  есть
свои симптомы, и нет ничего опаснее, когда находишься  в  море,  маленькой
черной точки на горизонте.
   Когда забрезжило утро,  моя  дорогая  Бригитта  выдвинула  на  середину
комнаты круглый маленький белый столик и  поставила  на  него  ужин,  или,
вернее сказать, завтрак, так как птицы уже  пели,  а  в  цветнике  жужжали
пчелы. Она все приготовила сама, и я не хотел пить ни  одной  капли,  пока
она  не  подносила  стакан  к  своим  губам.  Голубоватый  дневной   свет,
проникавший сквозь пестрые полотняные шторы, озарял ее прелестное  лицо  с
большими, немного усталыми глазами. Ей хотелось спать,  и,  обнимая  меня,
она томно уронила голову мне на плечо с тысячей нежных слов на устах.
   Я не мог противиться этой очаровательной  доверчивости,  и  сердце  мое
вновь раскрылось для радости. Мне  показалось,  что  дурной  сон,  который
привиделся мне, навсегда отлетел от меня, и я попросил у нее  прощения  за
минуту безумия, в которой и сам не отдавал себе отчета.
   - Друг мой,  -  с  горячностью  сказал  я  ей,  -  мне  больно,  что  я
несправедливо упрекнул тебя за невинную шутку, но, если  ты  меня  любишь,
никогда не лги мне - даже по пустякам: ложь кажется мне чудовищной, и я не
могу переносить ее.
   Она легла в постель. Было уже три часа утра,  но  я  сказал,  что  хочу
подождать, пока она заснет. Я видел, как закрылись  ее  прекрасные  глаза,
слышал, как она что-то прошептала, улыбаясь во сне, когда я целовал ее  на
прощанье, склонившись над ее  изголовьем.  Наконец  я  ушел  со  спокойным
сердцем, обещая себе наслаждаться  своим  счастьем  и  никогда  больше  не
позволять чему бы то ни было омрачать его.
   Однако на следующий же день Бригитта сказала мне как бы вскользь:
   - У меня есть толстая тетрадь, в которой я записываю свои  мысли,  все,
что придет мне в голову, и я хочу дать вам прочесть то, что я  написала  о
вас в первые дни нашего знакомства.
   Мы вместе прочитали все, что относилось ко мне,  обменявшись  при  этом
тысячей шутливых замечаний, после чего  я  начал  рассеянно  перелистывать
тетрадь. Быстро переворачивая страницы, я  вдруг  случайно  задержался  на
какой-то написанной крупными буквами фразе. Я отчетливо разобрал несколько
ничего не значащих слов  и  хотел  было  продолжать,  как  вдруг  Бригитта
остановила меня.
   - Не читайте этого, - сказала она.
   Я бросил тетрадь на стол.
   - В самом деле, - ответил я, - я и сам не знаю, что делаю.
   - Вы, кажется, опять приняли это всерьез? - спросила она со смехом, как
видно заметив рецидив моей болезни. - Возьмите тетрадь. Я хочу,  чтобы  вы
прочли ее.
   - Не будем больше говорить об этом. Да и что там может быть интересного
для меня? Ваши секреты, дорогая моя, принадлежат только вам.
   Тетрадь осталась на столе, и как  я  ни  боролся  с  собой,  я  не  мог
оторвать от нее глаз. Мне вдруг послышался голос, шептавший мне что-то  на
ухо, и предо мной  появилась  сухая  физиономия  Деженэ  с  его  леденящей
улыбкой. "Зачем явился сюда Деженэ?" - спросил я у самого себя, словно  он
действительно был здесь. Я увидел его лицо, освещенное огнем  моей  лампы,
увидел его таким, каким он был в тот вечер,  когда  пронзительным  голосом
излагал мне свой катехизис разврата.
   Глаза мои были все еще прикованы к этой тетради, а в моей памяти смутно
всплывали забытые слова, слышанные мною давным-давно и заставившие сжаться
мое сердце. Витавший надо мной дух сомнения влил в мои жилы каплю яда, его
испарения мутили рассудок, и я почти шатался  под  влиянием  начинавшегося
болезненного опьянения. Какую тайну скрывала от меня Бригитта?  Я  отлично
знал, что мне стоило только нагнуться и раскрыть  тетрадь...  Но  в  каком
месте? Как узнать страницу, на которую меня натолкнул случай?
   К  тому  же  самолюбие  не  позволяло  мне  взять   тетрадь.   Впрочем,
действительно  ли  это  было  самолюбие?  "О  боже,  -  сказал  я  себе  с
мучительной тоской, - неужели прошлое -  это  призрак?  Неужели  он  может
выходить из своей могилы? О  несчастный,  неужели  ты  больше  не  сможешь
любить?"
   Все мое былое презрение к женщинам, все те хвастливо насмешливые фразы,
которые я повторял, как заученный урок, как роль,  в  дни  моей  беспутной
жизни, внезапно пришли мне на память, и - странная вещь!  -  если  раньше,
щеголяя этими фразами, я не верил им, то  теперь  мне  казалось,  что  они
правдивы или по крайней мере были правдивы.
   Я был знаком с г-жой Пирсон уже четыре месяца, но ничего не знал  о  ее
прошлом и никогда не задавал ей никаких вопросов. Я отдался любви к ней  с
безграничным доверием и безграничным увлечением. Мне  доставляло  какое-то
особенное удовольствие не расспрашивать о ней ни других, ни  ее  самое.  К
тому же подозрительность и ревность были настолько чужды моему  характеру,
что я был больше удивлен, ощутив  в  себе  эти  чувства,  чем  Бригитта  -
обнаружив их во мне. Никогда -  ни  в  моих  юношеских  увлечениях,  ни  в
обычных  житейских  делах  -  я  не  проявлял  недоверчивости,  а  скорее,
напротив, был беспечен и, можно сказать, не  знал  никаких  сомнений.  Мне
понадобилось собственными глазами увидеть  измену  моей  любовницы,  чтобы
поверить,  что  она  могла  изменить  мне.  Сам  Деженэ,  читая  мне  свои
наставления,  постоянно  подшучивал  над  легкостью,  с  какой  я   обычно
поддавался обману. Вся история моей жизни  служила  доказательством  того,
что я был скорее доверчив, нежели подозрителен, и вот  почему,  когда  вид
этой тетради вызвал во мне тайне странные ощущения, мне показалось, что во
мне родилось какое-то новое, незнакомое мне самому существо. Рассудок  мой
восставал против моих чувств, и я с ужасом спрашивал себя,  куда  все  это
могло привести.
   Однако  страдания,  которые  я  перенес,  воспоминание  о  вероломстве,
которого я был свидетель, мое исцеление,  бывшее  ужаснее  самой  болезни,
рассуждения друзей, развращенная среда, в которой я жил, печальные истины,
в которых я убедился сам или которые понял  и  угадал  благодаря  пагубной
проницательности, наконец распутство, презрение к любви,  разочарование  -
все это таилось в моем сердце, хоть я и сам еще  не  знал  об  этом,  и  в
минуту, когда я надеялся воскреснуть для надежды  и  для  жизни,  все  эти
дремавшие во мне фурии проснулись и, схватив меня за горло, крикнули,  что
они здесь, что они со мной.
   Я наклонился и раскрыл тетрадь, но  сейчас  же  захлопнул  ее  и  снова
бросил на стол. Бригитта смотрела на меня; в ее прекрасных глазах не  было
ни оскорбленной гордости, ни гнева, в них светилась лишь  нежная  тревога,
словно перед ней был больной.
   - Неужели вы думаете, что у меня есть от вас  тайны?  -  спросила  она,
целуя меня.
   - Нет, - ответил я, - я думаю только, что ты прекрасна  и  что  я  хочу
умереть, любя тебя.
   Дома, во время обеда, я спросил у Ларива:
   - Скажи, пожалуйста, что, собственно, представляет  собой  эта  госпожа
Пирсон?
   Он удивленно взглянул на меня.
   - Ты уже много лет живешь в этих краях, - сказал я, - ты  должен  знать
ее лучше, чем я. Что говорят о ней в деревне?  Что  о  ней  думают?  Какую
жизнь вела она до знакомства со мной? Кто посещал ее?
   - Право, сударь, она всегда жила так же, как живет сейчас, - гуляла  по
окрестностям, играла  в  пикет  с  теткой  и  помогала  бедным.  Крестьяне
называют ее Бригиттой-Розой. Я никогда ни от кого не слышал о  ней  ничего
дурного, разве только - что она ходит по полям  одна-одинешенька  в  любое
время дня и ночи, но ведь это делается с такой доброй целью! Поистине, она
- провидение здешних мест. Что до ее знакомых,  так,  кроме  священника  и
господина Далана, который приезжает к ней в свободное время, у  нее  никто
не бывает.
   - А кто такой этот господин Далан?
   - Это владелец замка, вон там, за горой. Он приезжает  сюда  только  на
охоту.
   - Он молод?
   - Да, сударь.
   - Это, должно быть, родственник госпожи Пирсон?
   - Нет, он был другом ее мужа.
   - А давно умер ее муж?
   - В день всех святых будет пять лет. Хороший был человек.
   - А не говорят ли, что... что этот Далан ухаживал за ней?
   - За вдовой-то? Гм... Да по правде сказать, сударь... - Он запнулся  со
смущенным видом.
   - Отвечай же!
   - Да, пожалуй, кое-что и говорили, но я  ничего  об  этом  не  знаю,  я
ничего не видел.
   - А ведь ты только что сказал мне, что  в  деревне  о  ней  не  болтают
ничего дурного.
   - Да о ней никогда ничего такого и не говорили, и притом я  думал,  что
вы, сударь, знаете об этом.
   - Так как же - говорят это или не говорят? Да или нет?
   - Да, сударь, пожалуй что и так.
   Я встал из-за стола и вышел на улицу.  Там  я  встретил  Меркансона.  Я
ожидал, что он постарается избежать встречи со мной; напротив - он подошел
ко мне сам.
   - Сударь, - начал он, - в прошлый раз вы  проявили  признаки  гнева,  о
которых человеку моего сана не пристало хранить воспоминание. Выражаю  вам
свое сожаление по поводу того, что я взял на  себя  поручение,  не  вполне
уместное (он любил витиеватые фразы), и вмешался в ваши дела, проявив  при
этом известную навязчивость.
   Я ответил ему столь же вежливо, рассчитывая, что  на  этом  он  покинет
меня, но он зашагал рядом со мной.
   "Далан! Далан! - повторял я сквозь зубы.  -  Кто  же  расскажет  мне  о
Далане?" Ведь Ларив сказал мне лишь то, что может сказать слуга.  От  кого
он мог узнать об этом? От какой-нибудь горничной  или  от  кого-нибудь  из
крестьян. Мне нужен такой свидетель, который мог бы видеть Далана  в  доме
г-жи Пирсон и был бы в состоянии разобраться в их отношениях.  Этот  Далан
не выходил у меня из головы, и так как я не мог говорить ни о чем  другом,
то сейчас же заговорил с Меркансоном о Далане.
   Я так никогда и не смог уяснить себе, что за человек  был  Меркансон  -
был ли он зол, глуп или  хитер.  Достоверно  одно  -  что  он  должен  был
ненавидеть меня и что он старался причинить мне все те неприятности, какие
были в его власти.
   Г-жа Пирсон, питавшая самые дружеские  чувства  к  нашему  кюре  (и  он
вполне заслуживал их),  в  конце  концов  почти  невольно  перенесла  свое
расположение  и  на   его   племянника.   Последний   гордился   этим,   а
следовательно, и ревновал ее. Ревность не всегда порождается любовью. Есть
люди, которые могут безумно ревновать из-за простой любезности,  ласкового
слова, одной улыбки красивых губ.
   Вначале Меркансон так же, как  и  Ларив,  был,  видимо,  удивлен  моими
вопросами. Я сам удивлялся им еще более, чем он, -  но  кто  хорошо  знает
самого себя в этом мире?
   После первых же слов священника я  увидел,  что  он  отлично  понимает,
чего, собственно, я добиваюсь, но решил не говорить мне этого.
   - Каким образом вы, сударь, так давно  зная  госпожу  Пирсон  и  будучи
приняты у нее в доме в качестве довольно близкого друга (по  крайней  мере
так мне показалось), ни разу не встретили там господина де Далан? Впрочем,
у вас, должно быть, появилась какая-то особая причина, которой мне  отнюдь
не надлежит знать, если нынче вы нашли нужным осведомиться о  нем.  Я,  со
своей стороны, могу  сказать,  что  это  почтенный  дворянин,  исполненный
добросердечия и человеколюбия. Он был, так Же как и вы,  сударь,  запросто
принят в доме госпожи Пирсон. Он держит большую свору охотничьих  собак  и
устраивает, у себя в замке прекрасные приемы. Так же как и вы, сударь,  он
постоянно музицировал с госпожой  Пирсон.  Что  до  его  благотворительной
деятельности, то он всегда аккуратнейшим образом выполнял свои обязанности
по отношению к бедным. Бывая в этих краях, он, так же как  и  вы,  сударь,
постоянно сопровождал эту даму в ее  прогулках.  Семья  его  пользуется  в
Париже прекрасной репутацией. Я заставал его у госпожи Пирсон почти всякий
раз, как я у нее бывал.  Нравственность  его  считается  безупречной.  Вы,
конечно, понимаете, сударь, что я  имею  в  виду  лишь  вполне  пристойную
близость,  такую  близость,  которая  допускается   между   людьми   столь
достойными. Я думаю, что он приезжает сюда исключительно  ради  охоты,  он
был другом мужа госпожи Пирсон. Говорят, что он очень богат и очень  щедр.
Впрочем, я лично почти не знаю его, разве только понаслышке...
   Какое множество напыщенных и тяжеловесных фраз  обрушил  на  меня  этот
палач! Я смотрел на него, стыдясь, что слушаю его, не смея задать ему хоть
один новый вопрос и в то же  время  не  смея  оборвать  его  болтовню.  Он
продолжал свою туманную клевету столько времени, сколько ему было  угодно;
он вонзил мне в сердце свой кривой кинжал так глубоко, как  ему  хотелось.
После этого он ушел, я не смог удержать его, а в сущности он не сказал мне
ничего определенного.
   Я остался на улице один. Начинало темнеть. Не знаю,  что  было  во  мне
сильнее - ярость или грусть.  Доверие,  заставившее  меня  слепо  отдаться
любви к моей дорогой Бригитте, было так сладостно и  так  естественно  для
меня, что я не мог  допустить  мысли,  будто  все  это  счастье  оказалось
Обманом. Чистое и бесхитростное чувство, которое привлекло меня к  ней,  -
причем я ни минуты не колебался и не боролся с ним, - казалось мне само по
себе достаточной гарантией того, что она достойна этого  чувства.  Неужели
эти четыре месяца, полные такого счастья, были всего лишь сном?
   "А ведь, собственно  говоря,  -  внезапно  подумал  я,  -  эта  женщина
отдалась мне очень быстро. Уж не было ли лжи в стремлении  избегать  меня,
которое я замечал в ней сначала и которое исчезло от одного  моего  слова?
Уж не столкнул ли меня случай с одной из женщин, каких много? Да, все  они
начинают с этого: делают вид, что убегают, чтобы мы преследовали их.  Даже
лани поступают так, таков инстинкт самки. Разве она сама, по  собственному
побуждению, не призналась мне в любви в ту минуту, когда мне казалось, что
она никогда уже не будет моей? Разве не оперлась она на мою руку в  первый
же день нашего  знакомства,  совершенно  меня  не  зная,  с  легкомыслием,
которое должно было бы заставить меня усомниться в ней?  Если  этот  Далан
был ее любовником, то вполне возможно,  что  их  отношения  сохранились  и
поныне: эти светские связи не  имеют  ни  начала,  ни  конца.  Встречаясь,
любовники возобновляют их, а расставаясь, забывают друг о друге. Если этот
господин опять приедет сюда, она, конечно, встретится с ним, но,  по  всей
вероятности, не сочтет нужным порвать и со мною. Что это за тетка, что это
за таинственный образ жизни, где вывеской служат  благотворительные  дела,
что это  за  вызывающая  свобода,  не  боящаяся  никаких  сплетен?  Уж  не
авантюристки ли эти две женщины, с их маленьким домиком, с их  пресловутым
благоразумием и благонравием, благодаря которым  они  так  быстро  внушают
людям уважение к себе и еще быстрее выдают себя? Так  или  иначе,  но  нет
сомнения, что я с закрытыми глазами попался в любовную интрижку, приняв ее
за роман. Однако что же мне делать? Я не знаю здесь  никого,  кроме  этого
священника, который не желает говорит