я до отрицания - один шаг. Философ и атеист - родные  братья.
Сказав Бригитте, что ее прошлое внушает мне сомнения, я действительно стал
сомневаться  в  нем,  а  усомнившись  в  нем,  я  перестал  верить  в  его
невинность.
   Я стал воображать, будто Бригитта изменяет мне, - это она, Бригитта,  с
которой я не расставался и на час в течение целого дня. Иногда я намеренно
отлучался на довольно продолжительное время и уверял себя, что делаю это с
целью испытать ее. В действительности же, сам того не сознавая, я поступал
так лишь затем, чтобы доставить себе повод для подозрений  и  насмешек.  Я
любил говорить, что больше не ревную ее, что теперь  я  далек  от  нелепых
страхов, волновавших меня прежде. И, разумеется, это означало, что  теперь
я недостаточно уважаю ее, чтобы ревновать.
   Вначале я хранил свои наблюдения про  себя.  Вскоре  я  начал  находить
удовольствие в том, чтобы высказывать их Бригитте. Когда  мы  отправлялись
гулять, я говорил ей: "Какое хорошенькое платье! Если не  ошибаюсь,  точно
такое было у одной из моих любовниц". Когда  сидели  за  столом:  "Знаете,
милая, прежняя моя любовница обычно пела за десертом. Не мешало бы  и  вам
взять с нее пример". Когда она садилась за фортепьяно: "Ах, сыграйте  мне,
пожалуйста, вальс, который был в моде  прошлой  зимой.  Это  напомнит  мне
доброе старое время".
   Читатель, это продолжалось  шесть  месяцев!  В  течение  шести  месяцев
Бригитта, страдавшая от клеветы и оскорблений со стороны общества, терпела
от меня все презрительные замечания, все обиды, какими только  вспыльчивый
и жестокий развратник может оскорбить женщину, которой он платит.
   После этих ужасных сцен, во время которых ум мой  изощрялся,  изобретая
пытки, терзавшие мое собственное сердце, то  обвиняя,  то  насмехаясь,  но
всегда мучась жаждой страдания и возвратов к прошлому, - после  этих  сцен
какая-то странная  любовь,  какой-то  доходивший  до  исступления  восторг
овладевали мною, и Бригитта становилась для меня кумиром, становилась  для
меня божеством. Через четверть часа после того, как я оскорбил ее, я стоял
перед ней на коленях. Едва перестав обвинять, я уже просил у нее прощения;
едва перестав насмехаться, я плакал. И  тогда  меня  охватывало  небывалое
исступление, какая-то горячка счастья. Я  испытывал  болезненную  радость,
неистовство моих восторгов почти лишало меня  рассудка.  Я  не  знал,  что
сказать,  что  сделать,  что  придумать,  чтобы  загладить  зло,   которое
причинил. Я не выпускал Бригитту из своих  объятий  и  заставлял  ее  сто,
тысячу раз повторять, что она  любит,  что  она  прощает  меня.  Я  обещал
искупить свою вину и клялся, что пущу себе пулю в лоб, если обижу  ее  еще
раз. Эти душевные порывы длились целые ночи напролет, и, лежа у  ног  моей
возлюбленной, я не переставал говорить, не переставал плакать,  опьяненный
безграничной,  расслабляющей,  безумной  любовью.  А   потом   рассветало,
наступало утро, я падал без сил на подушку, засыпал и просыпался с улыбкой
на губах, осмеивая все и ничему не веря.
   В эти ночи, исполненные какого-то  страшного  сладострастия,  Бригитта,
казалось, совершенно забывала о том, что во мне  жил  другой  человек,  не
тот, который был сейчас перед ее глазами. Когда я просил у  нее  прощения,
она пожимала плечами, словно говоря: "Разве ты не знаешь, что я все прощаю
тебе?" Ей передавалось мое опьянение. Сколько раз, бледная от  наслаждения
и любви, она говорила мне, что хочет видеть меня  именно  таким,  что  эти
бури - ее жизнь, что ее страдания дороги ей,  если  они  покупаются  такой
ценой, что она ни о чем не будет жалеть, пока в моем сердце останется хоть
искорка любви к ней, что  эта  любовь,  должно  быть,  убьет  ее,  но  она
надеется, что мы умрем вместе, - словом, что ей  приятно  и  мило  все,  и
оскорбления и обиды, лишь бы они исходили от  меня,  и  что  эти  восторги
станут ее могилой.
   Между тем время шло,  а  мой  недуг  все  усиливался.  Припадки  злобы,
желание уязвить приняли мрачный и болезненный  характер.  Вспышки  безумия
доводили  меня  иногда  до  настоящих  приступов   лихорадки,   налетавших
совершенно неожиданно. По ночам я просыпался, дрожа всем телом,  обливаясь
холодным потом. От внезапного шума, от всякого неожиданного впечатления  я
вздрагивал так сильно, что все кругом пугались.  Бригитта  ни  на  что  не
жаловалась, но лицо ее страшно изменилось. Когда я начинал оскорблять  ее,
она безмолвно уходила и запиралась у себя в комнате. Благодарение богу,  я
ни разу не поднял на нее руку; во время самых сильных припадков гнева я бы
скорее умер, чем дотронулся до нее.
   Однажды вечером мы сидели одни со спущенными занавесями, дождь стучал в
стекла.
   - Сегодня я чувствую себя веселым, - сказал я, - но эта ужасная  погода
невольно наводит на меня  тоску.  Не  надо  поддаваться  ей.  Знаете  что,
давайте развлекаться наперекор буре.
   Я встал и зажег все свечи, вставленные в канделябры. Небольшая  комната
внезапно осветилась, словно при иллюминации. Яркое пламя камина (это  было
зимой) распространяло удушливую жару.
   - Чем бы нам заняться до ужина? - спросил я.
   И тут я вспомнил, что в Париже было сейчас время  карнавала.  Я  увидел
перед собой кареты с масками, мчащиеся навстречу друг другу по  бульварам.
Я услыхал громкий говор веселой толпы у входа в  театры.  Мне  вспомнились
сладострастные танцы, пестрые костюмы, вино и безумства. Вся моя молодость
заговорила во мне.
   - Давайте переоденемся, - сказал я Бригитте. - Нас никто не увидит,  но
это не важно! Правда, у нас нет костюмов, зато есть из чего смастерить их,
и это будет еще забавнее. Мы очень мило проведем время.
   Мы нашли в шкафу платья, шали,  накидки,  шарфы,  искусственные  цветы.
Бригитта была терпелива и весела, как обычно. Мы нарядились,  и  она  сама
причесала  меня.  Затем  мы  нарумянились  и  напудрились   -   все,   что
понадобилось  для  этой  цели,  нашлось  в  старинной  шкатулке,  кажется,
доставшейся ей от тетки. Через какой-нибудь час мы просто не узнавали друг
друга. Вечер прошел в пении и в придумывании разных шалостей.  Около  часу
пополуночи настало время ужинать.
   Наряжаясь, мы перерыли все шкафы. Один из  них,  стоявший  недалеко  от
стола, остался полуоткрытым. Садясь ужинать, я заметил на полке тетрадь, в
которой Бригитта часто писала, - я уже говорил о ней.
   - Ведь это, кажется, собрание ваших мыслей? -  спросил  я  и,  протянув
руку, достал тетрадь. - Если вы не сочтете это нескромным,  позвольте  мне
заглянуть в нее.
   Хотя Бригитта и сделала  движение,  чтобы  помешать  мне,  я  развернул
тетрадь. На первой странице мне бросились в глаза  следующие  слова:  "Мое
завещание".
   Оно было написано спокойной и твердой рукой. В нем Бригитта, без горечи
и без гнева, правдиво рассказывала обо всем, что она выстрадала из-за меня
с тех пор, как стала  принадлежать  мне.  Она  заявляла  о  своем  твердом
решении переносить все до тех пор, пока я буду ее любить, и умереть, когда
я оставлю ее. Ее намерения были  вполне  определенны.  День  за  днем  она
отдавала отчет в своей жизни, в принесенных  мне  жертвах.  Все,  что  она
потеряла, все, на что надеялась, ужасное чувство одиночества,  которое  не
покидало ее и в моих объятиях,  растущая  пропасть,  разделявшая  нас  все
более и более, жестокие  поступки,  которыми  я  платил  за  ее  любовь  и
самоотречение, - все это было рассказано без единой жалобы; напротив,  она
еще старалась оправдать меня. В конце она переходила к своим личным  делам
и делала подробные распоряжения, касавшиеся ее наследников. С  жизнью  она
решила  покончить  при  помощи  яда  -  добавляла  она.  Смерть  ее  будет
совершенно добровольной, и она безусловно запрещает, чтобы  память  о  ней
послужила поводом для каких бы  то  ни  было  преследований  против  меня.
"Молитесь за него!" - таковы были последние слова ее завещания.
   В шкафу на той же полке, я нашел коробочку, которую уже видел  однажды:
в ней был какой-то мелкий синеватый порошок, похожий на соль.
   - Что это такое? - спросил я у Бригитты, поднося коробочку к губам.
   Она испустила крик ужаса и бросилась ко мне.
   - Бригитта, - сказал я, - попрощайтесь со мной.  Я  беру  с  собой  эту
коробку. Вы забудете меня и будете  жить,  если  не  хотите  сделать  меня
убийцей. Я еду сегодня же ночью и не прошу вас о прощении. Быть может,  вы
и простили бы меня, но бог видит, что я этого недостоин. Поцелуйте же меня
в последний раз.
   Я наклонился к ней и поцеловал ее в лоб.
   - Подождите! - вскричала она  с  выражением  смертельной  тоски,  но  я
оттолкнул ее и бросился вон из комнаты.
   Три часа спустя я был готов к отъезду, и почтовые  лошади  подъехали  к
моему дому. Дождь все еще лил, и я  ощупью  сел  в  карету.  Кучер  тронул
лошадей, и в тот же миг я почувствовал, как  чьи-то  руки  обняли  меня  и
чьи-то губы с рыданием прижались к моим губам.
   Это была Бригитта. Я сделал все возможное, чтобы уговорить ее остаться.
Я крикнул кучеру, чтобы он остановил лошадей. Я сказал ей все, что  только
мог придумать, чтобы убедить ее  выйти  из  кареты.  Я  даже  обещал,  что
когда-нибудь, когда время и путешествия изгладят память о  причиненном  ей
зле, я вернусь к ней. Я силился доказать, что завтра может повториться  то
же, что было вчера. Я повторял, что могу сделать ее только несчастной, что
связать себя со мной - значило сделать меня убийцей. Я  испробовал  все  -
мольбы, клятвы, даже угрозы. На все это она отвечала:
   - Ты уезжаешь, так возьми и  меня  с  собой.  Бежим  отсюда,  бежим  от
прошлого. Мы больше не можем жить  здесь,  поедем  в  другое  место,  куда
угодно, поедем и умрем вместе в каком-нибудь уголке земли. Мы должны  быть
счастливы - я тобою, а ты мною.
   Я поцеловал ее с таким восторгом, что сердце мое едва не разорвалось.
   - Трогай! - крикнул я кучеру.
   Мы бросились в объятия друг к другу, и лошади понеслись вскачь.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ


1

   Решившись предпринять дальнее путешествие, мы прибыли в Париж. Так  как
необходимые приготовления и кое-какие дела, которые нам надо было привести
в порядок, требовали времени, нам пришлось снять  на  месяц  меблированную
квартирку.
   Намерение  покинуть  Францию  сразу  все  изменило:  радость,  надежда,
доверие - все вернулось к нам. Огорчения  и  ссоры  исчезли  при  мысли  о
скором отъезде. На смену пришли мечты о счастье и клятвы вечно любить друг
друга. Мне хотелось заставить, наконец, мою дорогую возлюбленную  навсегда
забыть все перенесенные ею страдания.  Мог  ли  я  противостоять  стольким
доказательствам ее нежной привязанности, ее  мужественному  самоотречению?
Бригитта не только прощала меня, - она собиралась принести мне  величайшую
жертву: бросить все, чтобы следовать за мной. Чем меньше я чувствовал себя
достойным той преданности, какую  она  мне  выказывала,  тем  сильнее  мне
хотелось, чтобы в будущем моя любовь вознаградила ее  за  это.  Наконец-то
мой добрый гений восторжествовал над злым, восхищение  и  любовь  одержали
верх в моем сердце.
   Наклонившись рядом со мной над картой, Бригитта искала на ней местечко,
где мы могли бы укрыться. Мы еще не  решили,  где  оно  будет,  и  в  этой
неопределенности  было  для  нас  такое  острое   и   такое   неизведанное
удовольствие, что мы  нарочно  делали  вид,  будто  не  можем  ни  на  чем
остановиться. Во время этих поисков головы наши  соприкасались,  моя  рука
обвивала стан Бригитты. "Куда мы поедем? Что будем  делать?  Где  начнется
новая жизнь?" Как передать, что я испытывал, когда  в  разгаре  всех  этих
надежд поднимал иногда взгляд  на  Бригитту?  Какое  раскаяние  охватывало
меня, когда я смотрел на это прекрасное и спокойное лицо, улыбавшееся  при
мысли о будущем и еще бледное от страданий прошлого! Когда я сидел рядом с
ней, обняв ее, и ее палец скользил  по  карте,  когда  она  тихим  голосом
рассказывала мне о своих делах, о своих планах, о нашем будущем уединении,
я готов  был  отдать  за  нее  жизнь!  Мечты  о  счастье,  пожалуй,  вы  -
единственное истинное счастье в этом мире!
   Мы уже около недели проводили время в беготне и в покупках,  как  вдруг
однажды к нам явился  какой-то  молодой  человек:  он  привез  письма  для
Бригитты. После разговора с ним она показалась мне грустной и  удрученной,
но я смог узнать у нее только одно - что письма были из  Н.,  того  самого
городка, где я впервые признался ей в любви и  где  жили  единственные  ее
родственники, еще остававшиеся в живых.
   Между тем наши сборы быстро приближались к концу, и в  моем  сердце  не
было места ни для одного чувства,  кроме  нетерпеливого  желания  поскорее
уехать.  Радость,  которую  я  испытывал,  держала   меня   в   постоянном
возбуждении. Утром, когда я вставал и солнце заглядывало к нам в  окна,  я
ощущал прилив какого-то пьянящего восторга. Я входил тогда на  цыпочках  в
комнату, где спала Бригитта. Не раз, просыпаясь, она находила меня стоящим
на коленях в ногах ее постели: я смотрел, как она спит, и не мог  удержать
слез. Я  не  знал,  какими  средствами  убедить  ее  в  искренности  моего
раскаяния. Если когда-то любовь к первой моей возлюбленной заставляла меня
совершать безрассудства, то теперь я совершал их во сто крат  больше:  все
странное и  безумное,  что  только  может  внушить  человеку  исступленная
страсть, теперь неудержимо влекло меня к себе. Я теперь просто  боготворил
Бригитту, и, несмотря на то, что она принадлежала мне уже более  полугода,
мне казалось, когда я подходил к ней, что я вижу ее в первый раз.  Я  едва
осмеливался поцеловать  край  одежды  этой  женщины,  той  самой  женщины,
которую я терзал так  долго.  Иногда  какое-нибудь  слово,  сказанное  ею,
заставляло меня вздрагивать, словно ее голос был незнаком мне. Порой  я  с
рыданием бросался в ее объятия, порой смеялся без причины. О прежних своих
поступках я не мог говорить без ужаса и  отвращения.  Я  мечтал  о  храме,
посвященном любви, где я смыл бы с себя  прошлое  и  надел  новые  одежды,
которые никто не мог бы с меня сорвать.
   Я видел когда-то картину Тициана, изображающую св.Фому, который влагает
персты в раны Христа, и теперь часто вспоминал о ней: если  бы  я  сравнил
любовь с верой человека в бога, то мог бы сказать, что я  сам  походил  на
этого Фому. Как назвать то чувство, которое выражает его  тревожное  лицо?
Он еще сомневается, но уже  готов  боготворить.  Он  прикасается  к  ране,
изумленное проклятие замирает на его отверстых устах, и с них тихо слетает
молитва. Кто это - апостол или нечестивец? Так ли  велико  его  раскаяние,
как велико было оскорбление, нанесенное им? Ни он сам, ни художник, ни ты,
смотрящий на него, - никто не знает  этого.  Спаситель  улыбается,  и  все
исчезает, как капля росы, в лучах его неизмеримого милосердия.
   Вот таким же бывал и я в присутствии Бригитты -  безмолвным  и  как  бы
постоянно удивленным. Я дрожал при мысли, что в душе  ее  мог  сохраниться
прежний страх и что бесконечные перемены, которые она видела во мне, могли
подорвать ее доверие. Однако по прошествии двух  недель  она  начала  ясно
читать в моем сердце и  поняла,  что,  видя  ее  искренность,  я  сделался
искренним и сам, а так как мое чувство поддерживалось ее мужеством, то она
перестала сомневаться как в том, так и в другом.
   Комната наша была  полна  беспорядочно  разбросанных  вещей,  альбомов,
карандашей, книг, пакетов, и над всем этим по-прежнему царила наша любимая
карта. Мы уходили и приходили, и при каждом удобном случае  я  бросался  к
ногам Бригитты, которая называла меня лентяем и со смехом говорила, что ей
все приходится делать самой, так как я ни на что не гожусь. Укладываясь  в
дорогу, мы строили бесконечные планы. До Сицилии не близкий путь, но  зима
там такая мягкая! Это самый приятный климат. Генуя с ее  белыми  домиками,
зелеными садами, растущими вдоль  дорог,  и  Апеннинами,  виднеющимися  на
горизонте, прекрасна! Но сколько там шуму! Какое множество народу! Из трех
проходящих по улице мужчин один  непременно  монах,  а  другой  -  солдат.
Флоренция печальна, это средневековье, еще живущее среди  нас.  Решетчатые
окна и ужасная коричневая  краска,  которой  выпачканы  все  дома,  просто
невыносимы. А что нам делать в Риме? Ведь мы собираемся путешествовать  не
для того, чтобы искать ярких впечатлений, и уж  конечно  не  затем,  чтобы
учиться. Не отправиться ли нам на берега Рейна? Нет, сезон уже кончился, и
хоть мы и не ищем светского общества, все-таки как-то грустно ехать  туда,
куда ездят все, но в то  время,  когда  там  никого  нет.  А  Испания?  Мы
встретили бы там слишком много затруднений: там надо маршировать, словно в
походе, и быть готовым ко всему, кроме покоя.  Поедем  в  Швейцарию!  Туда
ездят очень многие, но лишь глупцы пренебрежительно отзываются о ней. Там,
и только там, сверкают во всем  своем  великолепии  три  краски,  наиболее
любимые богом: лазурь неба, зелень долин и белизна снегов на вершинах гор.
   - Уедем, уедем, - говорила Бригитта, - улетим,  как  птицы.  Вообразите
себе, дорогой Октав, что мы только вчера познакомились друг с  другом.  Вы
встретили меня на  бале,  я  понравилась  вам  и  сама  полюбила  вас.  Вы
рассказываете мне, что в  нескольких  лье  отсюда,  в  каком-то  маленьком
городке, у вас была возлюбленная - некая госпожа Пирсон,  рассказываете  о
том, что произошло между вами. Я не желаю верить этой истории, и, надеюсь,
вы не вздумаете посвящать меня в подробности  вашего  увлечения  женщиной,
которую покинули ради меня. В свою очередь и я признаюсь вам на ушко,  что
еще недавно я любила одного шалопая, который причинил мне немало горя.  Вы
мне выражаете свое сочувствие, просите молчать о том, что было  дальше,  и
мы даем друг другу  слово,  что  никогда  больше  не  будем  вспоминать  о
прошлом.
   Когда Бригитта говорила  мне  это,  я  испытывал  чувство,  похожее  на
жадность. Я обнимал ее дрожащими руками.
   - О боже, - восклицал я, -  я  и  сам  не  знаю,  что  заставляет  меня
трепетать - радость или страх. Я увезу тебя,  мое  сокровище.  Перед  нами
бесконечная даль, и ты моя. Мы уедем. Пусть умрет моя юность, пусть  умрут
воспоминания, тревоги и горести! О моя добрая, моя  мужественная  подруга!
Ты превратила мальчика в мужчину. Если бы теперь  мне  случилось  потерять
тебя, я уже никогда больше не смог бы полюбить. Быть может, прежде,  когда
я еще не знал тебя, исцеление могло бы прийти ко мне и от другой  женщины,
но теперь ты, одна ты во всем мире можешь убить меня  или  спасти,  ибо  я
ношу в сердце рану, нанесенную всем тем злом, которое я тебе  причинил.  Я
был неблагодарен, слеп, жесток, но, хвала богу, ты еще любишь  меня.  Если
когда-нибудь ты возвратишься в деревню, где я  впервые  увидел,  тебя  под
липами, взгляни на этот опустевший дом: там наверное живет призрак, - ведь
человек, который вышел с тобой оттуда, это не тот человек,  который  вошел
туда.
   - Правда ли это? - спрашивала Бригитта, и ее прекрасное  лицо,  сияющее
любовью, обращалось к небу. - Правда ли, что я принадлежу тебе? Да,  вдали
от этого ужасного света, который преждевременно состарил тебя, да, там  ты
будешь любить меня, мой мальчик. Там ты будешь настоящим, и где бы ни  был
уголок земли, куда мы поедем искать новую жизнь, ты сможешь без  угрызений
совести забыть меня в тот день, когда разлюбишь меня. Мое назначение будет
исполнено, и у меня всегда останется бог, которого я смогу  возблагодарить
за это.
   Какие мучительные, какие тяжелые воспоминания встают в моей душе еще  и
теперь, когда я повторяю себе эти слова! В конце концов было  решено,  что
прежде всего мы поедем в  Женеву  и  выберем  у  подножия  Альп  спокойное
местечко,  где  можно  будет  провести  весну.  Уже  Бригитта  говорила  о
прекрасном озере, уже я мысленно  вдыхал  свежий  ветерок,  волнующий  его
поверхность, и наслаждался живительным  ароматом  зеленой  долины.  Уже  я
видел