, что он в  смятении.  Он  терзался
самой ужасной мукой, какую только можно испытать. "Иди прочь! - крикнул  я
ему. - Иди вытри свои руки о простыни госпожи  ***".  Он  задыхался,  и  я
тоже.
   Меня посадили в фиакр, где нас поджидал врач. Рана оказалась  неопасной
- пуля не задела кости, но я  был  в  таком  возбужденном  состоянии,  что
невозможно было тотчас же сделать мне перевязку. Когда фиакр  тронулся,  я
увидел у дверцы дрожащую руку, - то мой противник еще раз подошел ко  мне.
В ответ я только покачал головой. Я был в таком бешенстве, что не смог  бы
пересилить себя и простить его, хотя и сознавал, что  раскаяние  его  было
искренним.
   Когда я приехал домой, из раны обильно пошла кровь, и это принесло  мне
большое облегчение: слабость заставила меня забыть гнев,  причинявший  мне
больше страданий, чем рана.  Я  с  наслаждением  лег  в  постель,  и,  мне
кажется, никогда я не пил ничего более приятного, чем первый поданный  мне
стакан воды.
   После того как я слег, у меня  открылась  лихорадка.  Вот  когда  слезы
полились у меня  из  глаз.  Мне  казалось  непостижимым  не  то,  что  моя
любовница разлюбила меня, а то, что она меня обманула. Я не понимал, каким
образом женщина, не  вынуждаемая  ни  долгом,  ни  корыстью,  может  лгать
мужчине, если она полюбила  другого.  Двадцать  раз  в  день  я  спрашивал
Деженэ, как это возможно. "Если бы я был ее мужем,  -  говорил  я,  -  или
платил бы ей, мне это было бы понятно. Но почему, если она меня больше  не
любит, не сказать мне об этом? Зачем меня обманывать?" Я не понимал, что в
любви возможно лгать, я был тогда ребенком, и признаюсь, что и сейчас  все
еще не понимаю этого. Всякий раз как я влюблялся в какую-нибудь женщину, я
говорил ей это, и всякий раз как я охладевал  к  какой-нибудь  женщине,  я
говорил ей это с той же искренностью, ибо я всегда полагал, что  в  такого
рода вещах наша воля бессильна, а преступна только ложь.
   На все мои слова Деженэ отвечал мне: "Это низкая женщина, обещайте  мне
не видеться с ней больше". Я торжественно поклялся ему в этом.  Он,  кроме
того, посоветовал не писать ей вовсе, даже с тем, чтобы укорять ее, а если
она напишет, не отвечать ей. Я обещал ему все это,  слегка  удивляясь  его
настойчивости и возмущаясь тем, что он может предполагать обратное.
   Однако первое, что я сделал, -  как  только  смог  встать  и  выйти  из
комнаты, - я поспешил  к  моей  любовнице.  Я  застал  ее  в  одиночестве:
неодетая и непричесанная, она с удрученным лицом сидела на  стуле  в  углу
своей комнаты. Вне себя от отчаяния я стал осыпать ее неистовыми упреками.
Я кричал на весь дом, и в то же время слезы порой так бурно прерывали  мою
речь, что я падал на постель, чтобы дать им волю.
   - Ах, неверная! Ах, презренная! - плача, твердил я ей. - Ты знаешь, что
я от этого умру, тебе это приятно? Что я тебе сделал?
   Она кинулась мне на шею, сказала, что была увлечена, обольщена, что мой
соперник подпоил ее за этим злосчастным ужином, но что она никогда не была
близка с ним, что она на миг забылась, что она совершила проступок,  а  не
преступление, - словом, что она понимает, какое зло она мне причинила,  но
что, если я не прощу ее,  она  тоже  умрет.  Стараясь  меня  утешить,  она
истощила  все  слезы,  какие   сопровождают   искреннее   раскаяние,   все
красноречие,  каким  обладает  горе;  она  стояла  на  коленях,   бледная,
растерянная, платье ее  распахнулось,  волосы  разметались  по  плечам,  -
никогда еще я не видел ее  столь  прекрасной,  и,  хотя  я  содрогался  от
отвращения, это зрелище возбуждало во мне самые пылкие желания.
   Я ушел разбитый, в глазах у меня  мутилось,  я  с  трудом  держался  на
ногах. Я решил никогда больше с ней не видеться, но не прошло  и  четверти
часа, как я вернулся к ее дому. Какая-то отчаянная сила толкала меня туда;
у меня было тайное желание еще раз обладать  ею,  лаская  ее  великолепное
тело, испить до дна все эти горькие слезы, а затем убить ее и себя. Короче
говоря, я глубоко презирал и вместе с тем обожал ее; я чувствовал, что  ее
любовь несет мне гибель, но что жить без этой женщины я не могу. Я  вихрем
взлетел по лестнице, не обратился ни к кому из слуг,  а  просто  вошел  и,
зная расположение комнат в доме, распахнул ее дверь.
   Я  застал  ее  перед   зеркалом,   она   сидела   неподвижно,   вся   в
драгоценностях. Горничная причесывала ее; сама она держала в  руке  лоскут
красного крепа и осторожно проводила им по щекам. Мне  показалось,  что  я
вижу сон: я не мог поверить, что это та самая женщина,  которую  я  только
что, четверть часа назад, видел изнемогающей от горя  и  распростертой  на
полу; я словно окаменел. Услышав,  что  дверь  отворилась,  она  повернула
голову и, улыбаясь, сказала: "Это вы?" Она собиралась ехать на бал и ждала
моего соперника, который должен был  сопровождать  ее.  Увидев  меня,  она
сжала губы и нахмурилась.
   Желая уйти, я сделал шаг к двери. Я смотрел на  ее  гладкий  надушенный
затылок, на котором были заложены косы и  сверкал  бриллиантовый  гребень.
Этот затылок,  средоточие  жизненной  силы,  был  чернее  ада;  над  двумя
блестящими косами колыхались серебряные колосья. Молочная белизна ее  плеч
и шеи делала еще более заметным жесткий и  обильный  пушок.  Была  в  этой
зачесанной кверху гриве какая-то бесстыдная красота, как  бы  издевавшаяся
надо мной в отместку за то смятение, в котором я видел  ее  за  миг  перед
этим. Я ринулся вперед и наотмашь ударил сжатым кулаком по этому  затылку.
Моя любовница даже не вскрикнула; она поникла, закрыв  яйцо  руками,  а  я
кинулся прочь из комнаты.
   Когда я вернулся домой, моя лихорадка возобновилась с такой силой,  что
я был вынужден снова лечь в постель. Рана моя открылась  и  причиняла  мне
сильные  страдания.  Деженэ  навестил  меня,  я  рассказал  ему  все,  что
произошло. Он выслушал меня, не проронив ни слова, а затем некоторое время
прохаживался по комнате, как человек, который находится в нерешительности.
Наконец он остановился передо мною и расхохотался.
   - Разве это первая ваша любовница? - спросил он.
   - Нет, - ответил я, - последняя!
   Среди ночи, когда я забылся неспокойным сном, мне показалось,  будто  я
слышу глубокий вздох. Я открыл глаза и увидел мою  любовницу.  Она  стояла
возле моей постели, скрестив на груди руки, похожая на призрак.  Я  решил,
что это видение, порожденное моим больным мозгом.  Вскочив  с  постели,  я
кинулся в противоположный конец комнаты, но она подошла ко мне.
   - Это я, - сказала она и, обхватив  меня  обеими  руками,  повлекла  за
собою.
   - Чего ты от меня хочешь? - вскричал я. - Отпусти меня! Я  в  состоянии
убить тебя на месте!
   - Ну так что ж, убей меня! - сказала она. - Я  тебе  изменила,  я  тебе
солгала, я низкая и презренная женщина, но я люблю тебя и не могу без тебя
жить.
   Я посмотрел на нее: как она была хороша! Все ее тело трепетало;  глаза,
затуманенные любовью, изливали потоки сладострастия; грудь была  обнажена,
губы горели. Я поднял ее на руки.
   - Пусть будет так, - сказал я ей, - но, клянусь тебе  перед  всевидящим
богом, клянусь спасением души моего отца, я убью тебя потом и себя тоже.
   Я взял нож, валявшийся на камине, и положил его под подушку.
   - Ну полно, Октав, не безумствуй, - сказала она, улыбаясь и целуя меня.
- Иди сюда, мой  милый.  Все  эти  ужасы  могут  тебе  повредить.  У  тебя
лихорадка. Дай мне этот нож.
   Я увидел, что она хочет взять его, и сказал ей:
   - Выслушайте меня. Я не знаю, кто вы и какую разыгрываете  комедию,  но
что до меня, я не разыгрываю ее. Я любил вас так горячо, как только  можно
любить на свете, и, на мое несчастье, на мою гибель, знайте, я все еще без
памяти люблю вас. Вы пришли сказать мне, что тоже  любите  меня,  -  пусть
так. Но, клянусь всем, что есть в мире святого, -  если  сегодня  ночью  я
буду вашим любовником, другой не будет им завтра. Перед богом, говорю вам,
перед богом, - повторил я, - я не сделаю вас вновь  моей  любовницей,  ибо
ненавижу вас так же сильно, как люблю. Говорю вам  перед  богом,  если  вы
будете моей сегодня, я убью вас завтра утром.
   Проговорив это, я свалился в полном  беспамятстве.  Она  накинула  свою
мантилью и выбежала из комнаты.
   Когда Деженэ узнал об этом происшествии, он спросил:
   - Зачем вы оттолкнули ее? Вы очень пресыщены: она красивая женщина.
   - Вы шутите! - вскричал я. - Неужели вы думаете, что  подобная  женщина
может быть  моей  любовницей?  Неужели  вы  думаете,  что  я  когда-нибудь
соглашусь делиться с другим? Ведь она сама признается, что другой  мужчина
обладает ею. Значит, я должен забыть, что люблю ее, и  тоже  обладать  ею?
Если таковы ваши понятия о любви, мне вас жаль.
   Деженэ ответил мне, что любит только продажных женщин и что он  не  так
требователен, как я.
   - Вы очень молоды, милый Октав, - прибавил он. - Вам хотелось бы многих
вещей, и прекрасных вещей, но их не бывает на свете. Вы верите в  какую-то
необыкновенную любовь. Вы, быть может, на нее и способны, я этому верю, но
не пожелаю вам такой любви. У вас будут новые любовницы, друг  мой,  и  вы
еще когда-нибудь пожалеете о том, что случилось с вами нынче ночью.  В  ту
минуту, когда эта женщина явилась к вам, она несомненно любила  вас.  Она,
быть может, не любит вас сейчас, она,  быть  может,  покоится  в  объятиях
другого, но в эту ночь, вот в этой комнате, она любила вас. И что  вам  до
всего остального? Вы провели бы прекрасную ночь, и, будьте уверены,  вы  о
ней пожалеете, ибо она больше не  вернется.  Женщина  прощает  все,  кроме
пренебрежения. Должно быть, ее любовь  к  вам  была  необычайна,  раз  она
пришла к вам, зная и признавая свою вину  и,  может  быть,  опасаясь,  что
будет отвергнута.  Поверьте  мне,  вы  пожалеете  о  подобной  ночи,  ибо,
повторяю вам, ее у вас больше не будет.
   Во  всем,  что  говорил  Деженэ,  звучало  такое  простое  и   глубокое
убеждение, такое ужасающее спокойствие, внушенное жизненным  опытом,  что,
слушая его, я содрогался. Пока он говорил, я испытывал  сильное  искушение
снова пойти к моей любовнице или написать ей, чтобы она пришла ко мне.  Но
я был не в состоянии подняться; это спасло меня от позора снова застать ее
в ожидании моего соперника или же в его объятиях. Впрочем, я мог  написать
ей и невольно задавал себе вопрос, придет ли она, если я ей напишу.
   Когда Деженэ ушел, я ощутил такое страшное возбуждение, что решил любым
способом положить ему  конец.  После  тяжкой  борьбы  отвращение  одолело,
наконец, любовь. Я написал моей любовнице, что никогда больше не увижусь с
нею и прошу ее не приходить ко мне больше, если  она  не  хочет  оказаться
непринятой. Я позвонил и велел как можно скорее отнести  письмо.  Но  едва
мой слуга закрыл за собой дверь, как я окликнул его. Он не услышал меня, я
не осмелился позвать его вторично и,  закрыв  лицо  руками,  погрузился  в
глубочайшее отчаяние.



4

   На другой день, когда взошло солнце, первой моей мыслью  было:  "Что  я
теперь буду делать?"
   У меня не было никакого  положения  в  обществе,  никаких  определенных
занятий. Я изучал прежде медицину и право, но так и не решился  остановить
свой выбор ни на том, ни на другом. Полгода я прослужил у одного банкира и
был до того неаккуратен, что мне пришлось вовремя уйти самому, пока мне не
отказали от должности.  Учился  я  хорошо,  но  поверхностно;  моя  память
требует упражнения и забывает столь же легко, как и усваивает.
   Единственным  моим   сокровищем,   если   не   считать   любовь,   была
независимость. С отроческих лет я исступленно боготворил ее и, если  можно
так выразиться, воздвиг ей алтарь в своем сердце. Как-то раз мой отец, уже
заботясь о моем будущем, заговорил со мной о различных жизненных поприщах,
предоставляя мне выбор между ними. После этого, стоя у окна моей комнаты и
облокотясь о подоконник, я  долго  глядел  на  иссохший  одинокий  тополь,
качавшийся в саду, и размышлял о всех этих профессиях, обдумывая, на какой
из них остановиться. Перебрав их все подряд и не найдя в  себе  склонности
ни к одной из них, я просто отдался моим мыслям, и вдруг  мне  почудилось,
будто земля приходит в движение, будто я начинаю улавливать ту  скрытую  и
невидимую силу, которая увлекает ее  в  пространство;  я  видел,  как  она
поднимается в небо; мне казалось, что я словно на корабле; тополь  у  меня
перед глазами представлялся мне судовой мачтой;  я  выпрямился,  простирая
руки, и воскликнул:
   - Как это мало - быть однодневным пассажиром на этом корабле, плавающем
в эфире! Как это мало - быть человеком, крохотной точкой на этом  корабле!
Нет,  я  буду  не  человеком  какого-нибудь  особого  разряда,  а   просто
человеком!
   Таков был первый обет, данный мною в четырнадцатилетнем  возрасте  пред
лицом природы, и с тех  пор  все,  что  я  пробовал  делать,  я  делал  из
послушания отцу, но никогда не мог побороть своего отвращения.
   Итак, я был свободен - не по склонности к лени, а по своей воле, любя к
тому же все  созданное  богом  и  очень  немногое  из  того,  что  создано
человеком.  В  жизни  я  познал  только  любовь,  в  свете  -  только  мою
возлюбленную и не желал знать ничего больше. Недаром, влюбившись сразу  же
по окончании коллежа, я искренно думал, что эта любовь на всю жизнь, и все
другие мысли улетучились из моей головы.
   Я был скорее домосед. Весь день я проводил у моей любовницы; величайшим
для меня удовольствием было увозить ее за город, когда стояли ясные летние
дни, и лежать, расположившись подле нее в роще -  на  траве  или  на  мху:
зрелище природы во всем ее великолепии всегда было для меня самым  сильным
возбуждающим средством. Зимою, поскольку она  любила  общество,  мы  много
ездили по балам и маскарадам, и, таким образом, эта праздная жизнь никогда
не прекращалась. И оттого, что все мои мысли были только о ней,  пока  она
была верна мне, у меня не оказалось в голове ни одной мысли, когда она мне
изменила.
   Чтобы дать общее понятие о том состоянии, в котором находился тогда мой
ум, всего удачнее было бы сравнить его  с  одной  из  тех  квартир,  какие
теперь нередко, приходится видеть и где собрана и  расставлена  вперемежку
мебель всех времен и стран. Наш век не имеет никакого внешнего  выражения.
Мы не наложили отпечатка нашего времени ни на дома наши, ни на сады, ни на
что бы то ни было. На улицах вам попадаются  навстречу  люди  с  бородкой,
подстриженной, как во времена Генриха III, другие -  бритые,  третьи  -  с
волосами, как на портретах Рафаэля; у некоторых - волосы отпущены, как  во
времена Иисуса Христа. По той же причине  и  жилища  богачей  представляют
собой собрания  редкостей:  произведения  античного  искусства,  искусства
готического,  стиль  эпохи  Возрождения,  стиль  Людовика   XIII   -   все
перемешано. Словом, у нас есть кое-что от  всех  веков,  кроме  нашего,  -
явление невиданное в какую-либо иную эпоху. Наш вкус - эклектизм; мы берем
все, что попадается нам под руку: это за красоту,  то  за  удобство,  одну
вещь за ее древность, а другую именно за ее безобразие. Таким образом,  мы
живем только обломками старого, словно конец мира уже близок.
   Таков был и мой ум; я много читал; кроме того,  я  учился  живописи.  Я
знал наизусть множество вещей, но ничего  не  знал  по  порядку,  так  что
голова моя была пуста и вместе с тем набухла, словно  губка.  Я  влюблялся
поочередно во всех поэтов, а так как по натуре я был очень  впечатлителен,
то последний прочитанный  мною  поэт  всегда  обладал  даром  внушить  мне
нелюбовь ко всем остальным. Я  составил  себе  целую  коллекцию  обломков,
пока, наконец, постоянно впитывая в себя все новое и неведомое и тем самым
утоляя свою жажду, я сам не оказался обломком.
   Однако в этом обломке было нечто совсем юное - надежда моего сердца,  а
оно было еще ребенком.
   Этой надежде, которую ничто не  поколебало  и  не  омрачило  и  которую
любовь воспламенила свыше всякой меры, внезапно  был  нанесен  смертельный
удар. Коварство моей любовницы  поразило  эту  надежду  тогда,  когда  она
занеслась в самую высь, и, думая о ней, я  чувствовал,  как  в  душе  моей
что-то трепещет и угасает, словно подстреленная, умирающая птица.
   Светское общество, которое делает столько зла, похоже на  ту  индийскую
змею, которая ютится в листьях растения, излечивающего от ее укуса, -  оно
почти всегда предлагает целебное средство против  страдания,  которое  оно
причинило. Так, например, человек, который живет размеренной жизнью,  утро
отдает делам, такой-то час - визитам, такой-то  -  работе,  а  такой-то  -
любви, может без опасности для себя лишиться своей любовницы. Его  занятия
и мысли подобны шеренге бесстрастных солдат, выстроенных в боевом порядке;
выстрел выводит одного из строя, соседи смыкаются, и потеря незаметна.
   У меня не было этого средства, когда я  остался  в  одиночестве.  Нежно
любимая  мною  мать-природа  казалась  мне,  напротив,  более  обширной  и
пустынной, чем когда бы то ни было.  Если  бы  я  мог  совсем  забыть  мою
любовницу, я был бы спасен. Сколько есть людей  на  свете,  которым  и  не
требуется так много для их излечения! Эти люди неспособны любить  неверную
женщину, и их стойкость в подобном случае достойна  восхищения.  Но  разве
так любят в девятнадцать лет, когда, не зная ничего на свете, желая всего,
юноша ощущает в себе зачатки всех страстей?  Разве  существуют  для  этого
возраста сомнения? Справа, слева, и тут, и там, и на краю неба  -  повсюду
звучит чей-то голос и манит его. Он весь  во  власти  желания,  во  власти
мечты. Нет для сердца житейских преград,  когда  оно  молодо;  нет  такого
дуба, пусть даже самого мощного  и  сучковатого,  из  которого  не  выйдет
дриада, и, будь у вас сотня рук, вы не побоитесь, открыв объятия,  ощутить
пустоту; стоит только сжать в них возлюбленную - и пустота заполнена.
   Что до меня, то я  не  представлял  себе,  как  можно  делать  в  жизни
что-либо  иное,  кроме  того,  чтобы  любить,  и  когда   мне   предлагали
какое-нибудь другое занятие, я просто молчал. Страсть моя к  этой  женщине
доходила до исступления, и это налагало на всю мою жизнь какой-то мрачный,
монашеский отпечаток. Приведу один пример. Она подарила мне свой портрет в
виде вставленной в медальон миниатюры. Я носил его на сердце, - так делают
многие мужчины; но после того как мне однажды попалась у  одного  торговца
древностями железная цепочка для истязания плоти с  пластинкой  на  конце,
утыканной остриями, я прикрепил медальон  к  пластинке  и  так  носил  эту
цепочку вокруг шеи. Гвозди, впивавшиеся мне в грудь при  каждом  движении,
доставляли мне такое необычайное наслаждение, что я иной раз  прижимал  их
рукой, желая сильнее ощутить их. Я, конечно,  понимаю,  что  это  безумие;
любовь совершает еще и не такие.
   С тех пор как моя любовница мне изменила, я снял мучительный  медальон.
Я не сумею передать, с какой грустью я открепил от него железную цепочку и
как у меня заныло сердце, когда оно почувствовало себя свободным от нее!
   "Ах, бедные шрамы! - подумал я. - Так, значит, вы  изгладитесь?  О  моя
рана, милая мне рана, какой бальзам приложу я к тебе?"
   Как ни ненавидел я эту женщину, она, так сказать, проникла мне в  плоть
и кровь; я проклинал ее, но бредил ею. Как бороться с этим? Как бороться с
бредом? Как победить воспоминания плоти и  крови?  Макбет,  убив  Дункана,
сказал, что даже Океан не отмоет его рук. Океан не смыл бы и моих  рубцов.
Я признался Деженэ: "Ничего не поделаешь, как только я засыпаю, ее  голова
покоится тут, на подушке".
   Я жил только этой женщиной; усомниться в ней -  значило  усомниться  во
всем; проклясть ее - значило все отвергнуть; потерять ее - все  разрушить.
Я не выезжал больше, свет представлялся мне населенным чудовищами, хищными
зверями и крокодилами. На все, что мне говорили, желая  развлечь  меня,  я
отвечал:
   - Да, это хорошо сказано, но б