я
решился заказать лошадей и что именно для этого я выходил из дому. Тут как
раз вошел слуга и доложил, что вещи уже в карете и нас ждут.
   - Так это не шутка? - спросила Бригитта. - Вы хотите ехать сегодня же?
   - А почему бы и нет, - ответил я, - раз мы оба решили уехать из Парижа?
   - Как! Сейчас? Сию минуту?
   - Конечно. Ведь уже месяц, как у нас все готово. Вы  сами  видите,  что
оставалось только привязать к экипажу наши чемоданы. Раз уж мы решили, что
не останемся здесь, надо ехать, и чем раньше, тем лучше.  Я  того  мнения,
что надо все делать быстро и ничего не откладывать на завтра.  Сегодня  вы
расположены путешествовать, и я  спешу  воспользоваться  этим.  Зачем  без
конца ждать и медлить? Я не могу больше выносить эту жизнь. Ведь вы хотите
ехать, не так ли? Так едем, теперь все зависит только от вас.
   Наступило глубокое молчание. Бригитта подошла к  окну  и  увидела,  что
лошади в самом деле поданы. Впрочем, мой тон не мог оставить в ней никаких
сомнений, и, как ни мгновенно было это решение, оно исходило от нее самой.
Она не могла ни отречься от своих слов, ни придумать предлог для отсрочки.
Итак,  она  покорилась.  Она  задала  несколько  вопросов,  как  бы  желая
удостовериться, что все в порядке. Затем, убедившись, что было сделано все
необходимое, начала искать что-то во всех  углах.  Взяла  шаль  и  шляпку,
потом положила их и снова начала искать.
   - Я готова, - сказала она. - Я здесь. Так, значит, мы едем?. Мы  сейчас
уедем?
   Она взяла свечу, заглянула в мою комнату, потом  в  свою,  открыла  все
сундуки и шкафы, потом спросила ключ от своего бюро, который потерялся, по
ее словам. Куда мог деваться этот ключ? Она держала его в руках час назад.
   - Ну вот, ну вот, я готова, - повторяла она в  крайнем  возбуждении.  -
Поедемте, Октав, давайте сойдем вниз.
   Говоря это, она все еще продолжала что-то искать и, наконец, опять села
возле нас.
   Я сидел на диване и смотрел на Смита,  стоявшего  передо  мной.  Он  не
потерял самообладания и не казался ни взволнованным, ни удивленным, но две
капли пота выступили у него на висках, и я услышал, как  хрустнула  в  его
руке костяная игральная фишка, кусочки которой  рассыпались  по  полу.  Он
протянул нам обе руки.
   - Доброго пути, друзья мои! - сказал он.
   Новое молчание. Я продолжал наблюдать за ним и ждал, не  скажет  ли  он
еще что-нибудь. "Если тут есть тайна, - думал я, - то когда же я узнаю ее,
если не в эту минуту? Она,  наверное,  на  языке  у  обоих,  Пусть  у  них
сорвется хотя бы намек, и я на лету поймаю его".
   - Где вы предполагаете остановиться, милый Октав? - спросила  Бригитта.
- Ведь вы напишете нам, Анри? Вы не забудете о моих родных и сделаете  для
меня, что сможете?
   Взволнованным голосом, но  внешне  спокойный,  он  ответил,  что  готов
служить ей от всего сердца и сделает все возможное.
   - Я не могу отвечать за результат, - сказал он. -  Судя  по  полученным
вами письмам, надежды очень мало, но я сделаю все, что от меня зависит, и,
может  быть,  несмотря  ни  на  что,  мне  вскоре  удастся  прислать   вам
какое-нибудь утешительное известие.  Располагайте  мной,  я  вам  искренно
предан.
   Сказав нам еще несколько дружеских слов,  он  собрался  уходить,  но  я
встал и опередил его: мне хотелось в последний  раз  оставить  их  вдвоем.
Разочарование и ревность яростно бушевали в моем сердце. Закрыв  за  собой
дверь, я сейчас же приник к замочной скважине.
   - Когда я увижу вас? - спросил он.
   - Никогда, - ответила Бригитта. - Прощайте, Анри.
   Она протянула ему руку. Он наклонился, поднес ее  к  губам,  и  я  едва
успел отскочить назад, в темноту. Он вышел, не заметив меня.
   Оставшись наедине с Бригиттой,  я  почувствовал  полное  отчаяние.  Она
ждала меня с мантильей на руке. Ее волнение было слишком явно, чтобы можно
было не видеть его. Она уже нашла ключ, который искала,  и  ее  бюро  было
открыто. Я снова сел у камина.
   - Послушайте, - сказал я, не смея взглянуть на нее, - я  был  настолько
виноват перед вами, что должен ждать и страдать, не  имея  никакого  права
жаловаться. Происшедшая в вас перемена причинила мне такое горе, что я  не
мог удержаться, чтобы не спросить вас о ее причине, но теперь я больше  ни
о чем не спрашиваю. Вам тяжело уезжать? Скажите мне об этом, и я покорюсь.
   - Уедем! Уедем! - вскричала она.
   - Поедем, если хотите, но только будьте откровенны. Как бы  ни  страшен
был ожидающий меня удар, я даже не осмелюсь спросить, откуда он исходит, я
безропотно подчинюсь всему. Но если я должен  буду  когда-нибудь  потерять
вас, не возвращайте мне надежды, - богу известно, что я этого не переживу.
   Она стремительно обернулась.
   - Говорите мне о вашей любви, - сказала она,  -  не  говорите  о  ваших
страданиях.
   - Так знай же, что я люблю  тебя  больше  жизни!  В  сравнении  с  моей
любовью страдания кажутся мне сном. Поедем со мной на край света, и либо я
умру, либо буду жить благодаря тебе!
   С этими словами я хотел  было  подойти  к  ней,  но  она  побледнела  и
отступила назад. Тщетно она пыталась вызвать улыбку на свои сжатые губы.
   - Минутку, еще минутку, - сказала она, наклонясь над бюро, -  мне  надо
сжечь кой-какие бумаги.
   Она показала мне письма из Н., разорвала их и бросила  в  камин,  затем
вынула другие бумаги, просмотрела и разложила на столе. Это были счета  из
магазинов, среди них были и неоплаченные. Разбирая их, она начала с  жаром
говорить, щеки ее запылали,  словно  от  лихорадки.  Она  просила  у  меня
прощения за свое упорное молчание и  за  все  свое  поведение  со  времени
нашего приезда. Она выказывала мне больше нежности,  больше  доверия,  чем
когда бы то ни было. Смеясь, она хлопала в ладоши  и  говорила,  что  наше
путешествие обещает быть чудесным. Словом, она  была  вся  любовь  или  по
крайней мере подобие  любви.  Не  могу  выразить,  как  я  страдал  от  ее
напускной веселости. Эта скорбь, таким образом изменявшая самой себе, была
страшнее слез и горше упреков. Мне легче  было  бы  видеть  с  ее  стороны
холодность и равнодушие, чем  это  возбуждение,  с  помощью  которого  она
хотела побороть свое сердце. Мне казалось, что я  вижу  пародию  на  самые
счастливые наши минуты. Те же слова, та же женщина, те  же  ласки,  но  то
самое, что две недели назад  опьяняло  меня  любовью  и  счастьем,  теперь
внушало мне ужас.
   - Бригитта, - сказал я ей вдруг, - какую же тайну скрываете вы от меня?
И если вы любите меня, то зачем вы разыгрываете передо  мной  эту  ужасную
комедию?
   - Я! -  возразила  она,  как  бы  оскорбленная  моим  вопросом.  -  Что
заставляет вас думать, будто я играю комедию?
   - Что заставляет меня думать это! Дорогая моя, признайтесь, что  у  вас
смертельная тоска в сердце, что вы испытываете жестокую муку, и  я  открою
вам свои объятия. Положите голову ко мне на плечо и поплачьте.  Вот  тогда
я, может быть, увезу вас, но сейчас - нет, ни за что.
   - Уедем, уедем! - снова повторила она.
   - Нет, клянусь душою, нет! Пока нас разделяет  ложь  или  маска,  я  не
уеду. Уж лучше видеть несчастье, чем такую веселость.
   Она молчала, пораженная тем, что ее слова не  обманули  меня  и  что  я
разгадал ее, несмотря на все ее усилия.
   - Зачем нам обманывать друг друга? - продолжал я. - Неужели я так низко
пал в ваших глазах, что вы можете притворяться передо мной? Уж не считаете
ли вы себя приговоренной к этой несчастной  и  унылой  поездке?  Кто  я  -
тиран, неограниченный властелин? Или палач, который тащит  вас  на  казнь?
Неужели страх перед моим гневом так велик в вас, что вы дошли до  подобных
уверток? Неужели это страх толкает вас на ложь?
   - Вы ошибаетесь, - ответила она, - прошу вас ни слова больше.
   - Почему вы так неискренни? Если вы  не  пожелали  сделать  меня  своим
поверенным, то неужели у вас нет ко мне хоть дружеского чувства? Если  мне
нельзя знать причину ваших слез, так не могу ли я хотя бы видеть, как  они
льются? Неужели вы так мало верите  мне,  неужели  не  допускаете,  что  я
уважаю ваше горе? Да что же такого я сделал, что вы не  хотите  поделиться
им со мной? И нельзя ли найти средство помочь этому горю?
   - Нет, - сказала она, - вы ошибаетесь.  Если  вы  будете  расспрашивать
меня дальше, то причините несчастье себе и мне. Разве  не  довольно  того,
что мы едем?
   - Да как же я могу ехать, когда  достаточно  взглянуть  на  вас,  чтобы
увидеть, что эта поездка вам противна, что вы едете против  воли,  что  вы
уже раскаиваетесь в своем решении? Что же все это  значит,  великий  боже!
Что же вы скрываете от меня? И к чему играть словами, когда мысли ваши так
же ясны, как это зеркало? Да разве я  не  буду  последним  негодяем,  если
приму без возражений то, что вы мне даете с такой неохотой? И вместе с тем
- как отказаться? Что я могу сделать, если вы молчите?
   -  Нет,  я  еду  добровольно.  Вы  ошибаетесь,  Октав,  я  люблю   вас.
Перестаньте же меня мучить.
   Она вложила в эти слова такую нежность, что я упал перед ней на колени.
Кто устоял бы перед ее взглядом, перед божественным звуком ее голоса?
   - О боже! - вскричал я. - Так вы любите меня, Бригитта? Моя дорогая, вы
любите меня?
   - Да, я люблю вас, да, я принадлежу  вам.  Делайте  со  мною  все,  что
хотите. Я последую за вами, уедем вместе. Идемте, Октав, нас ждут.
   Сжимая в своих руках мою руку, она поцеловала меня в лоб.
   - Да, это необходимо, - прошептала она. -  Да,  я  этого  хочу  и  буду
хотеть до последнего вздоха.
   "Это необходимо?" - повторил я про себя. Я встал.  На  столе  оставался
теперь лишь один листок бумаги. Бригитта просмотрела его,  взяла  в  руку,
перевернула и бросила на пол.
   - Это все? - спросил я.
   - Да, все.
   Заказывая лошадей, я не думал, что мы  действительно  уедем,  я  просто
хотел  сделать  попытку,  но  силою  вещей  эта  попытка  превратилась   в
реальность. Я отворил дверь. "Это необходимо!" - повторял я про себя.
   - Это необходимо! - произнес я вслух.  -  Бригитта,  что  означают  эти
слова? Я не понимаю их. Объяснитесь, или я остаюсь.  Почему  вы  считаете,
что должны любить меня?
   Она упала на кушетку.
   - Ах, несчастный, несчастный! - вскричала она с отчаянием, ломая  руки.
- Ты никогда не научишься любить!
   - Что ж, быть может, вы сказали правду, но богу известно,  что  я  умею
страдать. Итак, это необходимо, вы должны любить меня? В таком  случае  вы
должны также ответить мне на мой вопрос. Пусть  я  навсегда  потеряю  вас,
пусть эти стены обрушатся на мою голову, по я не выйду  отсюда,  не  узнав
тайны, которая мучит меня уже месяц. Вы скажете мне все, или я  расстанусь
с вами. Быть может, я безрассуден, безумен, быть может, я сам  гублю  свою
жизнь, быть может, я спрашиваю о том, о чем бы  мне  лучше  не  знать  или
притворяться незнающим, быть может, наше объяснение навсегда разрушит наше
счастье и воздвигнет между нами непреодолимую преграду,  быть  может,  оно
сделает невозможным наш отъезд, тот отъезд, о котором  я  столько  мечтал,
но, чего бы это ни стоило и вам и мне, вы будете говорить откровенно,  или
я откажусь от всего.
   - Нет, нет, я ничего не скажу!
   - Вы скажете! Неужели вы думаете, что я поверил-вашей лжи,  неужели  вы
думаете, что, постоянно видя вас, видя, что вы стали так же не  похожи  на
себя, как день не похож на ночь, я мог не заметить этой перемены?  Неужели
вы воображаете, что, ссылаясь на какие-то  ничтожные  письма,  которые  не
стоит и  читать,  вы  заставите  меня  удовлетвориться  первым  попавшимся
предлогом потому только, что вам не угодно было найти другой?  Разве  ваше
лицо маска, на которой нельзя прочитать то, что происходит в вашем сердце?
И, наконец, какого же вы мнения обо мне? Меня не так легко  обмануть,  как
кажется; берегитесь, как бы ваше молчание не открыло мне лучше всяких слов
то, что вы так упорно скрываете от меня.
   - Да что же я скрываю от вас?
   - Что! Ивы спрашиваете об этом у меня! Для чего  вы  задаете  мне  этот
вопрос? Не для того ли, чтобы довести меня до крайности и потом избавиться
от меня? О да, конечно, ваша оскорбленная гордость  только  того  и  ждет,
чтобы я вышел из себя. Весь  арсенал  женского  лицемерия  будет  к  вашим
услугам, если я выскажусь откровенно. Вы ждете,  чтобы  я  первый  обвинил
вас, а потом ответите мне, что такая  женщина,  как  вы,  не  унизится  до
оправданий. О, какими презрительными, какими горделивыми  взглядами  умеют
защищаться самые преступные, самые коварные женщины! Ваше главное оружие -
молчание, это известно мне  не  со  вчерашнего  дня.  Вы  только  и  ждете
оскорбления, а пока что вы молчите. Что ж, боритесь с  моим  сердцем,  оно
всегда будет биться в унисон с вашим, но не боритесь с моим рассудком:  он
тверже железа и не уступит вашему.
   - Бедный мальчик, - прошептала Бригитта, - так вы не хотите ехать?
   - Нет, я поехал бы только с моей возлюбленной, а вы уже не любите меня.
Довольно  я  боролся,  довольно  страдал,  довольно  терзал  свое  сердце!
Довольно я жил во мраке ночи  -  надо,  чтобы  наступил  день.  Будете  вы
говорить? Да или нет?
   - Нет.
   - Как хотите. Я подожду.
   Я отошел от нее и сел на противоположном конце комнаты,  твердо  решив,
что не встану с места до тех пор, пока не узнаю того,  что  хотел  узнать.
Она, видимо, размышляла и, не скрывая своего волнения, ходила по комнате.
   Я жадным  взглядом  следил  за  ней.  Ее  упорное  молчание  все  более
усиливало мой гнев, но мне не хотелось, чтобы она заметила это. Я не знал,
на что решиться. Наконец я открыл окно.
   - Велите распрягать лошадей и заплатите сколько  следует!  Я  не  поеду
сегодня, - крикнул я.
   - Несчастный! - сказала Бригитта.
   Я медленно закрыл окно и снова  сел,  сделав  вид,  что  не  слышал  ее
восклицания, но в душе у меня  бушевала  такая  ярость,  что  я  с  трудом
сдерживал себя. Это холодное молчание, этот дух сопротивления привели меня
в полное отчаяние. Если бы меня действительно обманула любимая женщина и я
не сомневался в ее измене, мои страдания не могли бы быть  мучительней.  С
того момента, как я приготовил себя остаться в Париже, я сказал себе,  что
нужно любою ценой заставить Бригитту объясниться. Тщетно я перебирал в уме
все способы, какие могли бы помочь мне в этом; чтобы  найти  такой  способ
сию же минуту, я отдал бы все на свете. Что сделать? Что сказать? Она была
здесь, рядом, и смотрела на меня с грустным спокойствием. Я  услыхал,  как
распрягают лошадей. Вот они  побежали  мелкой  рысью,  и  вскоре  звон  их
бубенчиков затерялся в уличном шуме. Мне  стоило  только  крикнуть,  чтобы
воротить их, и все же их отъезд казался мне чем-то непоправимым.  Я  запер
дверь на задвижку, и чей-то голос шепнул мне на ухо: "Теперь ты наедине  с
существом, от которого зависит, жить тебе или умереть".
   Не переставая думать об этом и ломая голову в поисках тропинки, которая
могла бы привести меня к истине, я вдруг вспомнил один из  романов  Дидро,
где женщина, ревнуя любовника, прибегает, чтобы рассеять свои сомнения,  к
довольно своеобразному средству. Она заявляет, что разлюбила его  и  хочет
его  покинуть.  Маркиз  Дезарси  (имя  любовника)  попадает  в  ловушку  и
признается,  что  его  тоже  тяготит  эта  любовь.  Эта  странная   сцена,
прочитанная мною в ранней юности, показалась мне тогда образцом остроумия,
и я  невольно  улыбаюсь  сейчас,  вспоминая  о  впечатлении,  которое  она
произвела на меня в то время. "Как знать? - подумал я, - быть может,  если
я поступлю так же, Бригитта будет введена в заблуждение и откроет мне свою
тайну".
   От мыслей гневных и яростных я  вдруг  перешел  к  придумыванию  разных
хитростей и уловок. "Неужели так уж трудно заставить женщину проговориться
помимо ее воли? К тому же эта женщина - моя любовница.  Я  очень  недалек,
если не могу добиться такой простой  вещи".  И  я  растянулся  на  диване,
приняв непринужденный и небрежный вид.
   - Итак, моя милая, -  весело  сказал  я,  -  сегодня  вы,  кажется,  не
расположены к сердечным излияниям?
   Она с удивлением взглянула на меня.
   - Ах, бог мой, - продолжал я, - ведь рано или поздно  мы  должны  будем
высказать друг другу всю правду. Так вот,  чтобы  подать  вам  пример,  я,
пожалуй, начну первый. Это сделает  вас  доверчивее,  ведь  друзья  всегда
могут столковаться между собой.
   По-видимому, несмотря  на  тон  этих  слов,  мое  лицо  выдавало  меня:
Бригитта продолжала ходить по комнате, словно не слыша моих слов.
   - Как вам известно, вот уже полгода, как мы сошлись, - продолжал  я.  -
Образ жизни, который мы ведем, не слишком весел. Вы молоды, я тоже  молод.
Скажите, если бы вдруг случилось так, что наша совместная жизнь  перестала
нравиться вам, хватило бы у вас мужества признаться мне в  этом?  Даю  вам
слово, что, если бы это произошло со мной, я не стал бы таиться от вас.  К
чему? Разве любить - преступление? А если так, то любить меньше или совсем
разлюбить - тоже не может быть преступлением. Что удивительного, если мы в
наши годы чувствуем потребность в перемене?
   Она остановилась.
   - В наши годы! - повторила она. - И  вы  говорите  это  мне?  Теперь  я
спрошу у вас - зачем вы разыгрываете передо мной эту комедию?
   Я покраснел.
   - Садись сюда и выслушай меня, - сказал я схватив ее за руку.
   - К чему? Ведь это не вы говорите сейчас со мной.
   Мне стало стыдно за свое притворство, и я отбросил его.
   - Выслушайте меня, - настойчиво повторил я, -  и,  умоляю  вас,  сядьте
сюда, рядом со мной. Если вам угодно хранить молчание, то по крайней  мере
сделайте мне одолжение и выслушайте то, что я вам скажу.
   - Я слушаю. Что же вы хотите сказать мне?
   - Представьте себе, что кто-нибудь заявил бы мне сейчас: "Вы трус!" Мне
двадцать два года, но я уже дрался на дуэли. Мое сердце, все мое  существо
возмутилось бы при этих словах. Разве я не сознавал бы в глубине души, что
я не трус? И все же мне пришлось бы выйти  к  барьеру,  драться  с  первым
встречным, пришлось бы рисковать жизнью... Зачем? Затем,  чтобы  доказать,
что это ложь, - в противном случае этой  лжи  поверят  все.  Слово  "трус"
требует такого ответа, кто бы его ни произнес и когда бы это ни случилось.
   - Вы правы, но что вы хотите сказать этим?
   - Женщины не дерутся на дуэли,  но  общество  создано  так,  что  любое
существо, независимо от его пола, обязано в некоторые минуты своей жизни -
будь эта жизнь размеренна, как часы, и прозрачна, как  стекло,  -  обязано
все поставить на карту. Подумайте сами, кто может избегнуть этого  закона?
Быть может, такие люди найдутся, но каковы последствия? Если это  мужчина,
его ждет бесчестие. Если женщина, ее ждет...  забвение.  Всякое  существо,
живущее полной жизнью, должно доказать, что оно действительно живет. И вот
у женщины, так же как у мужчины, бывают  минуты,  когда  она  подвергается
нападению. Если у нее есть храбрость, то она встанет и примет бой. Но удар
шпагой не докажет ее невиновность, она должна не только защищаться,  но  и
сама ковать свое оружие. Ее подозревают - кто же? Посторонний  человек?  В
таком случае она может и должна пренебречь его мнением.  Ее  возлюбленный?
Если она его любит, то его мнение для нее дороже  жизни  и  она  не  может
пренебречь им.
   - Единственный ее ответ - молчание.
   - Вы ошибаетесь. Подозревая ее, любовник тем самым  наносит  ей  тяжкое
оскорбление?  Согласен.  За  нее  говорят  ее  слезы?   Ее   прошлое,   ее
преданность, ее терпение? Все это верно. Но что где произойдет,  если  она
будет молчать? Любовник потеряет ее и будет сам виноват в  этом,  а  время
докажет ее правоту - не такова ли ваша мысль?
   - Возможно. Но прежде всего - она должна молчать.
   - Возможно - говорите вы? Нет, если вы не ответите  мне,  я  несомненно
потеряю вас. Мое решение твердо: я еду один.
   - Послушайте, Октав...
   - Хорошо! - вскричал я. - Так,  значит,  время  докажет  вашу  правоту?
Договаривайте, ответьте хотя