ертельно  хочется  любить!  Молодежь  должна
перебеситься, и, будь я на вашем месте, я скорее похитил бы  португальскую
королеву, чем занимался бы анатомией.
   Таковы были советы, которые  мне  приходилось  выслушивать  по  всякому
поводу, и, когда наступало время сна, я шел домой с  сокрушенным  сердцем,
прикрывая плащом лицо. Я становился на колени подле моей постели, и бедное
сердце мое находило облегчение. Какие это были слезы! Какие  обеты!  Какие
молитвы! Галилей ударял по земле, восклицая: "А  все-таки  она  вертится!"
Так я ударял себя в сердце.



9

   Внезапно, когда  я  пребывал  в  состоянии  самой  безысходной  скорби,
отчаяние, молодость и случай заставили меня совершить  поступок,  решивший
мою судьбу.
   Я сразу же написал моей любовнице, что не хочу с ней больше видеться, и
был верен своему слову, но я проводил ночи под ее окнами, сидя  на  скамье
подле ее двери; я видел в ее окнах свет, я  слышал  звуки  ее  фортепьяно;
иногда мне казалось, что за слегка раздвинутыми занавесями я  различаю  ее
тень.
   Однажды ночью, в то время как я  сидел  на  этой  скамье  и  предавался
невыносимой печали, мимо меня прошел,  шатаясь,  запоздалый  прохожий.  Он
бормотал бессвязные слова, перемежая их  радостными  восклицаниями,  потом
вдруг начинал петь. Он был пьян, и ослабевшие ноги несли его то  по  одной
стороне уличной канавы, то по другой. Наконец  он  свалился  на  скамью  у
другого дома, напротив меня. Там он некоторое время раскачивался, опершись
локтями о колени, а потом заснул глубоким сном.
   Улица была пустынна; сухой ветер взметал пыль; луна  высоко  стояла  на
безоблачном небе  и  освещала  место,  где  спал  этот  человек.  Итак,  я
находился наедине с этим грубым существом, которое не подозревало  о  моем
присутствии и отдыхало на этом камне, быть может, с большим  наслаждением,
чем в своей постели.
   Этот пьяный  невольно  отвлек  меня  от  моего  горя;  я  встал,  желая
избавиться от его общества, потом вернулся и опять сел. Я был не  в  силах
отойти от этой двери, в которую не постучался бы ни за какие блага в мире;
пройдясь несколько раз взад и вперед, я, наконец,  машинально  остановился
перед спящим.
   "Как крепко он спит! - подумал я. - Уж наверно этот человек  ничего  не
видит во сне. Быть может, жена его в эту  минуту  открывает  соседу  дверь
чердака, где они спят по ночам. Одежда его в  лохмотьях,  щеки  ввалились,
руки в морщинах; это бедняк, который не всякий день бывает сыт.  Множество
гнетущих  забот,  множество  смертельных  тревог  ожидают  его,  когда  он
проснется. Но сегодня вечером у него  было  в  кармане  экю,  он  зашел  в
кабачок и купил там забвение  своих  горестей.  Недельного  заработка  ему
хватило на то, чтобы мирно проспать одну ночь. Может быть,  он  купил  эту
ночь за счет ужина своих детей. Теперь любовница может изменить ему,  друг
может прокрасться, словно вор, в его конуру, я сам  могу  ударить  его  по
плечу и крикнуть, что  его  убивают,  что  в  доме  у  него  пожар,  -  он
повернется на другой бок и снова уснет.
   А я, я не сплю! - продолжал я говорить сам  с  собою,  большими  шагами
переходя через улицу, - я не сплю, хоть у меня сегодня вечером  в  кармане
столько, сколько нужно, чтобы он  мог  спать  целый  год.  Я  так  горд  и
безрассуден, что  не  осмеливаюсь  зайти  в  какой-нибудь  кабачок,  я  не
догадываюсь, что если все несчастные туда заходят, то это потому, что  они
выходят оттуда счастливыми. О боже! Одной грозди  винограда,  раздавленной
чьей-то ногой, достаточно, чтобы развеять самые тяжкие заботы и  разорвать
все невидимые нити, которые протягивают на нашем пути духи зла. Мы плачем,
как женщины, мы страдаем, как мученики;  в  нашем  отчаянии  нам  кажется,
будто целый мир обрушился на нашу голову, и мы  исходим  слезами,  подобно
Адаму у врат Эдема. А для того чтобы  исцелить  рану,  большую,  чем  мир,
достаточно сделать незначительное движение рукой и промочить себе горло.
   Какая же безделица наши горести,  раз  их  утоляют  таким  образом!  Мы
удивляемся тому, что провидение, которому они  зримы,  не  посылает  своих
ангелов, чтобы те вняли нашим молениям, - ему  нет  нужды  так  затруднять
себя, оно видело все наши страдания, все наши вожделения, всю  надменность
наших  падших  умов  и  океан  бедствий,  который  нас  окружает,  и   оно
ограничилось тем, что повесило маленький темный плод по краям наших дорог.
Раз этот человек так славно спит на этой скамье, почему бы и мне не  спать
так  же  на  моей!  Мой  соперник,  быть  может,  проводит  ночь  у   моей
возлюбленной; он выйдет оттуда на рассвете, она проводит его,  полуодетая,
до дверей, и они увидят меня, спящего. Их поцелуи не разбудят меня, и  они
ударят меня по плечу. Я повернусь на другой бок и опять засну".
   Итак, исполненный свирепой радости, я пустился на поиски кабачка.  Было
уже за полночь, и потому почти все они оказались закрыты. Это привело меня
в ярость.
   "Как! - подумал я. - Даже  в  этом  утешении  мне  будет  отказано?"  Я
кидался во все стороны, стучался в винные лавки и кричал: "Вина! Вина!"
   Наконец я  нашел  открытый  кабачок.  Я  спросил  бутылку  вина  и,  не
разбираясь в том, хорошее оно или плохое, жадными глотками выпил  его.  За
первой бутылкой последовала вторая, за ней третья. Я  лечил  самого  себя,
точно  больного,  и  пил  насильно,  как  будто  дело  шло  о   лекарстве,
назначенном врачом для спасения жизни.
   Вскоре пары густой настойки, должно быть ненатуральной,  окружили  меня
точно облаком. Я пил залпом и потому опьянел  сразу;  в  уме  у  меня  все
смешалось,   потом   успокоилось,   потом   опять   смешалось.    Наконец,
почувствовав, что все мысли улетучились из моей головы, я поднял  глаза  к
небу, словно затем, чтобы проститься сам с собою,  и  развалился,  положив
локти на стол.
   Тут только я заметил, что я не один в  зале.  В  другом  конце  кабачка
сидело несколько мужчин отталкивающего вида:  лица  у  них  были  испитые,
голоса - хриплые. Их одежда говорила о том, что они не  из  простонародья,
но и не из среднего сословия.  Короче  говоря,  они  принадлежали  к  тому
неопределенному разряду людей, самому презренному из всех, у которого  нет
ни общественного положения, ни состояния, ни даже  ремесла,  -  а  если  и
есть, то разве только гнусное; они не относятся ни к числу бедняков, ни  к
числу богачей и наделены пороками одних и убожеством других.
   Они вполголоса спорили, наклонившись над омерзительно грязными картами.
Среди них была очень юная  и  очень  красивая  девушка,  чисто  одетая  и,
казалось, ничем не похожая на них, за исключением голоса, такого сиплого и
надорванного, несмотря на ее свежее лицо, как будто она уже лет шестьдесят
была рыночной торговкой. Она внимательно  смотрела  на  меня,  удивленная,
наверно, тем, что видит меня в  кабачке,  -  я  был  изящно  одет,  и  мою
внешность можно было назвать почти  изысканной.  Мало-помалу  она  подошла
поближе. Проходя мимо моего стола, она приподняла стоявшие на нем  бутылки
и, обнаружив, что  все  три  пусты,  улыбнулась.  Я  заметил,  что  у  нее
прекрасные, ослепительно белые зубы. Я взял ее за руку  и  попросил  сесть
подле меня; она охотно согласилась и крикнула, чтобы ей принесли ужин.
   Я молча смотрел на  нее  глазами,  полными  слез.  Она  заметила  их  и
спросила, о чем я плачу. Но я не мог ей ответить и только покачал головой,
словно затем, чтобы слезы мои текли еще обильнее, - я чувствовал, как  они
струятся по щекам. Она поняла, что у меня какое-то тайное горе, и не стала
пытаться отгадать его причину. Вынув носовой платок и весело уплетая  свой
ужин, она время от времени вытирала мне лицо.
   В  этой  уличной  женщине   было   что-то   столь   ужасное   и   столь
привлекательное, бесстыдство так странно сочеталось в ней с  состраданием,
что я не знал, как мне судить о ней. Если бы она взяла  меня  за  руку  на
улице, я почувствовал бы к ней  отвращение;  но  эта  девушка,  которой  я
никогда не видел, которая, не сказав мне ни слова, села  ужинать  напротив
меня и стала утирать своим платком мои слезы, - все это представлялось мне
столь необычным, что я не мог опомниться, был возмущен и  в  то  же  время
очарован. Я слышал, как содержатель кабачка спросил ее, знает ли она меня;
она ответила утвердительно и сказала, чтобы меня оставили в покое.  Вскоре
игроки разошлись, хозяин, заперев дверь и закрыв снаружи  ставни,  ушел  в
заднюю комнату, и я остался наедине с этой женщиной.
   Все, что я перед тем сделал, произошло так быстро, я повиновался  столь
странному порыву отчаяния, что у меня было такое  чувство,  будто  я  вижу
сон, и мысли мои словно метались в каком-то тупике. Мне казалось, что либо
я сошел с ума, либо повиновался некоей сверхъестественной силе.
   - Кто ты? - воскликнул я вдруг. - Чего ты от  меня  хочешь?  Откуда  ты
меня знаешь? Кто тебе велел утирать мои слезы? Или это - твое  ремесло,  и
ты думаешь, что я пойду с тобой? Да я до тебя и пальцем не дотронусь!  Что
ты тут делаешь? Отвечай! Тебе что, деньги нужны? Почем  ты  продаешь  свое
сострадание?
   Я встал и хотел уйти, но почувствовал, что шатаюсь.  В  глазах  у  меня
помутилось, смертельная слабость овладела мною, и я рухнул на скамью.
   - Вы больны, - сказала мне эта женщина, беря меня за руку. -  Вы  пили,
как неразумное дитя, да вы  и  вправду  дитя,  пили,  сами  не  зная,  что
делаете. Оставайтесь тут на стуле и ждите, пока по улице проедет фиакр. Вы
мне скажете, где живет ваша мать, и он отвезет вас домой, раз уж вы... и в
самом деле находите меня некрасивой, - прибавила она смеясь.
   Я поднял глаза. Быть может, меня ввели в заблуждение винные пары; плохо
ли я рассмотрел ее до этого, или плохо рассмотрел в ту самую минуту  -  не
знаю, но я вдруг заметил в лице этой несчастной роковое  сходство  с  моей
любовницей. Меня охватил леденящий ужас. Бывает такая  дрожь,  от  которой
шевелятся волосы; простой народ говорит, что это смерть проходит над нашей
головой, но над моей прошла не смерть. Ее  коснулась  болезнь  века,  или,
вернее сказать, эта публичная женщина сама была ею,  и  это  она,  болезнь
века,  приняв  эти  бледные,  насмешливые  черты,  заговорив  этим  сиплым
голосом, уселась передо мной в глубине кабачка.



10

   В тот миг, когда я увидел, что эта женщина  похожа  на  мою  любовницу,
ужасная, непреодолимая мысль овладела моим больным мозгом, и я  сейчас  же
привел ее в исполнение.
   В первое время  нашей  связи  моя  любовница  иногда  тайком  приходила
навестить меня. В  такие  дни  в  моей  комнатке  был  праздник  -  в  ней
появлялись цветы, весело разгорался огонь в камине, я приготовлял  хороший
ужин,  постель  тоже  облекалась   в   свадебный   убор,   чтобы   принять
возлюбленную. Я часто созерцал ее в те безмолвные часы, когда  она  сидела
на моем диване, под зеркалом, и сердца наши  говорили  друг  с  другом.  Я
смотрел, как она, подобно  фее  Маб,  превращала  в  рай  этот  уединенный
уголок, где я плакал столько раз. Она была  тут,  среди  всех  этих  книг,
среди всей этой разбросанной одежды, среди всей этой расшатанной мебели, в
этих четырех унылых стенах. Как  нежно  блистала  она  среди  всего  этого
убожества!
   С  тех  пор  как  я  утратил  ее,  эти  воспоминания  беспрерывно  меня
преследовали, лишали меня сна. Мои книги, мои стены говорили мне о  ней  и
стали невыносимы для меня. Моя постель изгоняла меня на улицу: если  я  не
плакал в ней, она внушала мне ужас.
   Итак, я привел туда эту публичную женщину, велел ей сесть ко мне спиной
и снять платье. Потом я привел комнату вокруг нее в  такой  вид,  в  какой
приводил некогда для моей возлюбленной. Я поставил кресла  туда,  где  они
стояли в один из  вечеров,  который  я  запомнил.  Обычно  во  всех  наших
представлениях о счастье преобладает какое-то одно воспоминание - какой-то
день, какой-то час, который был лучше всех остальных или  был  как  бы  их
ярчайшим и неизгладимым образцом; среди всех переживаний настал миг, когда
человек воскликнул, подобно Теодоро в комедии Лопе да Вега: "Фортуна! Вбей
золотой гвоздь в твое колесо!"
   Разместив все таким образом, я затопил камин,  сел  перед  ним  и  стал
упиваться беспредельным отчаянием. Я  заглядывал  в  самую  глубину  моего
сердца и, чувствуя, как оно сжимается и надрывается  от  муки,  вполголоса
напевал тирольский романс, который постоянно пела моя возлюбленная:

   Altra volta gieri biele,
   Blanch'e rossa com'un' flore;
   Ma ora no. Non son piu biele,
   Consumatis dal' amore.

   Прежде я была красива, бела и румяна,
   как цветок, а теперь уже нет.
   Я больше не красива,
   меня сжигает любовь (итал.).

   Я внимал отзвуку этого убогого романса, отдававшемуся в  пустыне  моего
сердца, и думал:
   "Вот людское счастье. Вот мой  скромный  рай.  Вот  моя  фея  Маб,  это
уличная женщина. Да и моя возлюбленная не лучше. Вот что находишь  на  дне
кубка, из которого пьешь божественный нектар. Вот труп любви".
   Несчастная, услышав, как я напеваю, тоже  запела.  Я  стал  бледен  как
смерть, - хриплый и грубый  голос,  который  исходил  из  этого  существа,
похожего  на  мою  любовницу,  представлялся  мне  символом  того,  что  я
испытывал. Само распутство клокотало у нее в горле, хоть она и была еще  в
расцвете юности. Мне казалось, что у моей любовницы после  ее  вероломства
должен быть такой голос. Я вспомнил Фауста, который, танцуя на  Брокене  с
молодой голой ведьмой, видит, как изо рта у нее выскакивает красная  мышь,
и я крикнул: "Замолчи!"
   Я встал и подошел к ней. Она, улыбаясь, села на мою постель, и я улегся
там рядом с ней, словно мое собственное изваяние на моей гробнице...
   Прошу вас, люди нашего века,  вы,  которые  в  настоящую  минуту  ищете
развлечений, спешите  на  бал  или  в  Оперу,  а  вечером,  ложась  спать,
прочитаете на  сон  грядущий  какое-нибудь  приевшееся  проклятие  старика
Вольтера, какую-нибудь справедливую  шутку  Поля-Луи  Курье,  какое-нибудь
выступление по экономическим вопросам в одной из комиссий  наших  палат...
прошу вас, так или иначе впитывающих холодные испарения уродливой  водяной
лилии, насаждаемой Разумом в самой сердцевине наших  городов,  прошу  вас,
если эта мало вразумительная книга  случайно  попадется  вам  в  руки,  не
улыбайтесь с видом благородного презрения, не очень пожимайте плечами,  не
говорите с чересчур большой  уверенностью  в  своей  безопасности,  что  я
жалуюсь на воображаемую болезнь, что в конечном итоге человеческий разум -
самая прекрасная из наших способностей и  что  здесь,  на  земле,  реальны
только биржевые спекуляции, хорошие карты в игре, бутылка бордо за столом,
здоровье, равнодушие к другим, а ночью, в постели, - сладострастное тело с
гладкой надушенной кожей.
   Ведь когда-нибудь над вашей косной  и  неподвижной  жизнью  тоже  может
пронестись порыв ветра. Провидение может подуть на эти прекрасные деревья,
которые вы орошаете спокойными водами реки забвения; вы тоже можете прийти
в отчаяние при всем вашем хваленом бесстрастии, и на глазах у вас выступят
слезы. Я не буду говорить вам, что ваши любовницы могут  вам  изменить,  -
для вас это меньшее горе, чем если бы у вас пала лошадь, - но  скажу  вам,
что на бирже бывают и потери, что,  когда  в  игре  на  руках  у  вас  три
одинаковых карты, у партнера может оказаться такая же комбинация. Если  же
вы не играете, подумайте о том, что ваше богатство, звонкая монета  вашего
спокойствия, золотая и серебряная основа вашего благополучия, находится  у
банкира, который может обанкротиться,  или  в  государственных  процентных
бумагах,  которые  могут  быть  объявлены  недействительными.  Скажу   вам
наконец, что при - всей вашей холодности вы можете  кого-нибудь  полюбить;
что может ослабнуть какой-то фибр в сокровенной глубине вашего существа  и
вы можете испустить крик, похожий на крик скорби. И когда-нибудь, когда не
станет больше чувственных  утех,  отнимающих  ваши  праздные  силы,  когда
действительность и повседневность изменят вам и вы с  ввалившимися  щеками
будете бродить по грязным улицам, вам случится бросить по сторонам  унылый
взгляд и присесть в полночь на одинокую скамейку.
   О люди из мрамора, возвышенные эгоисты, неподражаемые резонеры, никогда
не  совершившие  ни  арифметической  ошибки,   ни   поступка,   внушенного
отчаянием, - если это когда-нибудь случится с вами, в час вашего  бедствия
вспомните Абеляра, утратившего Элоизу. Ведь он любил  ее  больше,  чем  вы
ваших лошадей, ваше золото и ваших любовниц; ведь, расставшись с  ней,  он
потерял больше, чем вы можете потерять когда-либо, больше, чем  сам  князь
тьмы, которому вы поклоняетесь, потерял бы, вторично упав с небес; ведь он
любил ее такой любовью, о которой не говорят газеты и даже тени которой не
видят в наших театрах и в наших книгах жены ваши и дочери; ведь он  провел
полжизни в том, что целовал ее ясный  лоб  и  учил  ее  псалмам  Давида  и
песнопениям Саула; ведь у него никого не было  на  земле,  кроме  нее,  и,
однако, бог послал ему утешение.
   Поверьте мне, когда среди ваших бедствий вы подумаете  об  Абеляре,  вы
другими глазами взглянете на мягкие богохульства  старика  Вольтера  и  на
шутки Курье; вы поймете, что человеческий разум может излечить от иллюзий,
но не от страданий; что бог сделал его хорошей  хозяйкой,  но  не  сестрой
милосердия. Вы поймете, что сердце человека, когда он крикнул:  "Я  ни  во
что не верю, ибо я ничего не вижу", - не сказало своего последнего  слова.
Вы будете  искать  вокруг  себя  нечто,  похожее  на  надежду;  вы  будете
сотрясать церковные двери, желая  посмотреть,  целы  ли  они  еще,  но  вы
найдете их замурованными;  вы  вознамеритесь  стать  монахами,  а  судьба,
которая насмехается над вами, пошлет вам в ответ бутылку простого  вина  и
куртизанку.
   И если вы осушите эту  бутылку,  если  вы  возьмете  эту  куртизанку  и
уведете ее на ваше ложе, - пусть будет вам известно, что  может  из  этого
выйти.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Проснувшись на другой день, я почувствовал такое глубокое отвращение  к
самому себе, я счел себя так низко павшим, что  в  первую  минуту  у  меня
явилось ужасное искушение.  Я  вскочил  с  постели,  приказал  этой  твари
одеться и уйти как можно скорее, потом сел и, обводя скорбным взором стены
комнаты, машинально остановил его на том углу, где висели мои пистолеты.
   Если страждущая мысль и устремляется к небытию, простирая, так сказать,
руки ему навстречу, если душа ваша и принимает жестокое  решение,  все  же
само физическое действие, - вы снимаете со стены оружие, вы заряжаете его,
- даже сам  холод  стали  наводит,  по-видимому,  невольный  ужас;  пальцы
готовятся с тоскливой тревогой, рука теряет гибкость. В каждом,  кто  идет
навстречу смерти, восстает вся  природа.  И  то,  что  я  испытывал,  пока
одевалась эта женщина,  я  могу  изобразить  только  так,  как  будто  мой
пистолет сказал мне: "Подумай о том, что ты собираешься сделать".
   Впоследствии я часто думал о том, что было бы со мною, если бы,  как  я
того требовал, это создание поспешно оделось и  тотчас  удалилось.  Первое
действие стыда несомненно смягчилось бы: печаль не есть отчаяние, и судьба
соединила их, словно братьев, чтобы один никогда не оставлял нас наедине с
другим. Как только эта женщина перестала бы дышать воздухом моей  комнаты,
я бы почувствовал  облегчение.  Со  мной  осталось  бы  только  раскаяние,
которому ангел  божественного  прощения  запретил  кого-либо  убивать.  И,
несомненно, я излечился бы на  всю  жизнь,  распутство  навсегда  было  бы
изгнано с моего порога, и ко мне никогда не  возвратилось  бы  то  чувство
отвращения, которое внушил мне его первый приход.
   Но случилось совсем иначе. Происходившая  во  мне  борьба,  одолевавшие
меня мучительные  размышления,  отвращение,  страх  и  даже  гнев  (ибо  я
одновременно  испытывал  множеств