карандашом  такие   головки,   столь   поэтично
безрассудные, столь изобретательные в своей  отваге;  я  представлял  себе
этих сумасбродных возлюбленных, которые, метнув в вас взглядом, заставляют
пережить целый роман  и  шествуют  по  жизни  плавной  и  в  то  же  время
стремительной поступью, словно некий сирены. Я помнил тех  фей  из  "Новых
новелл", что всегда опьянены любовью, если не пьяны ею. А нашел я  женщин,
которые только и знают, что пишут  уйму  писем  и  назначают  точные  часы
свиданий, умеют только лгать незнакомым людям и прятать свою  низость  под
маской лицемерия и для которых все это сводится к тому, чтобы отдаться,  а
потом позабыть.
   Когда я впервые вошел в игорный  дом,  мне  уже  доводилось  слышать  о
потоках золота, о целых состояниях,  выигранных  в  какие-нибудь  четверть
часа, и об одном вельможе при дворе Генриха IV, который  выиграл  на  одну
карту сто тысяч экю - стоимость его платья. Я же  нашел  гардеробную,  где
рабочие, имеющие всего одну рубашку, берут напрокат фрак за двадцать су  в
вечер, где у входа  сидят  жандармы,  а  голодные  люди  ставят  на  карту
последний кусок хлеба и пускают себе пулю в лоб.
   Когда я впервые увидел те сборища, публичные или закрытые, куда находит
доступ та или иная из тридцати тысяч женщин, которым  в  Париже  позволено
продаваться, мне уже доводилось  слышать  о  сатурналиях  всех  времен,  о
всевозможных оргиях от эпохи Вавилона до древнего Рима, от храма Приапа до
Оленьего парка,  и  я  всегда  видел  одно  слово,  начертанное  у  входа:
"Наслаждение". В наши  дни  я  тоже  нашел  там  всего  лишь  одно  слово,
оставшееся  от  тех  времен:  "Проституция",   но   вовеки   неизгладимое,
вырезанное не на том благородном металле, который имеет цвет солнца, а  на
самом  бледном,  как  бы  окрашенном  тусклыми  лучами  холодного  ночного
светила, - на серебре.
   Когда я впервые увидел  толпу...  это  было  в  одно  ужасное  утро,  в
предпоследний день карнавала, при возвращении масок из Куртиля.  С  вечера
шел мелкий леденящий дождь; улицы превратились в  лужи  грязи.  Экипажи  с
масками,  сталкиваясь  и  задевая  друг  друга,  двигались   беспорядочной
вереницей между  двумя  длинными  шпалерами  уродливых  мужчин  и  женщин,
стоявших на тротуарах. У мрачных зрителей, что стояли стеной, притаилась в
покрасневших от вина глазах ненависть тигра. Выстроившись на целую милю  в
длину, все эти люди что-то ворчали сквозь зубы  и,  хотя  колеса  экипажей
касались их груди, не отступали ни  на  шаг.  Я  стоял  во  весь  рост  на
передней  скамейке,  верх  у  коляски  был  откинут.  Время   от   времени
какой-нибудь человек в лохмотьях выходил из шпалеры, изрыгал  нам  в  лицо
поток ругательств, а потом осыпал, нас мукой. Вскоре в нас начали  бросать
комьями грязи, однако мы продолжали наш путь, направляясь к  Иль-д'Амур  и
прелестной роще Роменвиля, под сенью которой было подарено некогда столько
нежных поцелуев. Один  из  наших  друзей,  сидевший  на  козлах,  упал  на
мостовую и чуть не разбился насмерть. Толпа  набросилась  на  него,  чтобы
уничтожить. Нам пришлось выскочить  из  экипажа  и  броситься  к  нему  на
помощь. Одному из трубачей, ехавших верхом впереди нас, швырнули  в  плечо
булыжником - не хватило муки. Ни о чем подобном мне никогда не  доводилось
слышать.
   Я начинал познавать наш век и понимать, в какое время мы живем.



3

   Деженэ собрал у себя на даче молодежь. Лучшие вина, великолепный  стол,
карточная игра, танцы, прогулки верхом - все было к услугам гостей. Деженэ
был  богат   и   славился   своей   щедростью.   Он   отличался   античным
гостеприимством, которое сочеталось у него с нравами нынешнего времени.  К
тому же в его доме можно было  найти  самые  лучшие  книги;  его  разговор
изобличал в  нем  человека  образованного  и  воспитанного.  Этот  человек
положительно был загадкой.
   Я к нему явился в молчаливом расположении духа, которое ничто не  могло
преодолеть; он всячески старался щадить меня. Я не отвечал на его вопросы,
он перестал задавать  их;  главное  для  него  было,  чтобы  я  забыл  мою
любовницу. А я ездил на охоту, я оказывался за  столом  столь  же  хорошим
собутыльником, как и другие, и большего он с меня не спрашивал.
   На свете немало таких людей,  которые  всей  душой  хотят  оказать  вам
услугу и без всяких угрызений совести готовы запустить в вас самым тяжелым
булыжником, лишь бы раздавить кусающую вас муху. Они  хлопочут  только  об
одном - как  бы  помешать  вам  поступить  ненадлежащим  образом,  другими
словами - они не могут успокоиться, пока не сделают вас подобным им самим.
Достигнув каким бы то ни было способом этой цели,  они  радостно  потирают
руки; им и невдомек, что вы можете попасть из огня да в полымя. И все  это
делается из дружбы.
   Одно из величайших несчастий неискушенной в жизни молодежи  заключается
в  том,  что  она  представляет  себе  мир  в   соответствии   с   первыми
впечатлениями, которые ее поразили; но, сказать правду, есть также  порода
очень несчастных людей - это те, кто в подобном случае всегда  оказывается
тут как тут и говорит молодежи: "Ты правильно  поступаешь,  что  веришь  в
зло, мы по опыту знаем это". Мне доводилось слышать,  например,  об  одном
странном явлении: это было как бы нечто среднее между добром и злом, некое
соглашение между бессердечными женщинами и достойными  их  мужчинами;  они
называли это мимолетным чувством и говорили о нем, точно о паровой машине,
изобретенной каким-то каретником или подрядчиком  по  строительной  части.
Они говорили мне: "В подобных случаях уславливаются о том-то и  о  том-то,
произносят такие-то фразы, которые вызывают в ответ такие-то другие, пишут
письма таким-то образом, а становятся на колени - таким-то". Все это  было
заранее определено как некий парад; волосы же у этих милейших  людей  были
седые.
   Все это казалось мне смешным. На  мое  несчастье,  я  не  могу  сказать
женщине, которую презираю, что питаю к ней любовь, не могу, даже зная, что
это одна условность и что она не будет заблуждаться на мой счет. Я никогда
не повергался на колени, не повергая при этом и моего сердца.  Поэтому  те
женщины, которых  называют  доступными,  незнакомы  мне,  или,  если  я  и
попадался им на удочку, то по незнанию и простодушию.
   Я понимаю, что можно забыть о своей душе, но не могу допустить, чтобы к
ней грубо прикасались. Мне скажут, что в этих словах сквозит  гордость,  -
возможно: я не собираюсь ни превозносить, ни умалять себя. Больше всего  я
ненавижу женщин, которые насмехаются над любовью, и  разрешаю  им  платить
мне тем же чувством; между нами никогда не будет спора.
   Эти женщины стоят гораздо ниже куртизанок. Куртизанки  могут  лгать,  и
эти женщины тоже, но куртизанки могут любить,  а  эти  женщины  любить  не
могут. Я вспоминаю одну куртизанку, любившую меня  и  сказавшую  человеку,
который был в три раза меня богаче и с которым она жила: "Вы мне  надоели,
я ухожу к моему  любовнику".  Эта  продажная  женщина  была  лучше  многих
других, за чьи ласки не платят.
   Я прожил все лето в доме у Деженэ, где узнал, что моя любовница  уехала
и что она покинула Францию;  это  известие  вызвало  в  моей  душе  тоску,
которая больше меня не покидала.
   При виде столь нового для меня общества, окружавшего меня на этой даче,
я почувствовал сначала странное любопытство, глубокое и печальное, которое
заставило меня, словно пугливую лошадь, смотреть на  все  косым  взглядом.
Вот что явилось первым тому поводом.
   У Деженэ была в то время на редкость красивая  любовница,  которая  его
очень любила. Гуляя с ним однажды вечером, я сказал Деженэ, что  отдаю  ей
должное, то есть что я восхищаюсь ее красотой и ее привязанностью к  нему.
Словом, я с жаром расхвалил ее и дал ему понять,  что  он  должен  считать
себя счастливым.
   Деженэ ничего не ответил. Такова была его манера, и я всегда считал его
самым сухим человеком на свете.  Настала  ночь,  все  разошлись  по  своим
комнатам; спустя четверть часа после того, как я лег спать, раздался  стук
в мою дверь. Я крикнул: "Войдите", решив, что это  кто-нибудь  из  гостей,
страдающих бессонницей.
   Вошла женщина, полуобнаженная, бледнее смерти и с букетом в  руке.  Она
приблизилась ко мне и подала букет; к нему был привязан листок бумаги,  на
котором я увидел следующие несколько слов: "Октаву от его друга  Деженэ  с
условием отплатить тем же".
   Едва я прочитал это, как меня словно что-то озарило. Я понял  все,  что
заключалось в этом поступке Деженэ, пославшего мне свою любовницу и  таким
образом сделавшего мне своего рода подарок на турецкий  лад.  Насколько  я
знал его характер, тут не было ни  показного  великодушия,  ни  проявления
нравственной неразборчивости; было  только  желание  дать  мне  урок.  Эта
женщина любила его; я расхвалил ее в беседе с ним, и он хотел научить меня
не влюбляться в нее, - все равно, приму ли я  его  дар,  или  откажусь  от
него.
   Все это навело меня на размышления. Бедняжка плакала и не смела утереть
слезы, боясь, что я их замечу. Чем  пригрозил  ей  Деженэ,  уговаривая  ее
пойти ко мне? Этого я не знал.
   - Не печальтесь, мадемуазель, - сказал я  ей.  -  Идите  к  себе  и  не
бойтесь ничего.
   Она ответила, что, если выйдет раньше  утра  из  моей  комнаты,  Деженэ
отошлет ее обратно в Париж, что мать ее бедна и что она не решается уйти.
   - Понимаю, - сказал я, - ваша мать бедна, вы, вероятно, тоже, и если бы
я захотел,  вы  повиновались  бы  Деженэ.  Вы  красивы,  и  это  могло  бы
соблазнить меня. Но вы плачете, а так  как  плачете  вы  не  обо  мне,  то
остальное мне не нужно. Уходите, я позабочусь о том, чтобы вас не отослали
в Париж.
   У меня есть одна особенность:  наклонность  к  размышлению,  которая  у
большинства людей составляет незыблемое и постоянное свойство ума, во  мне
не более как инстинкт,  независимый  от  моей  воли  и  овладевающий  мной
приступами, подобно бурной страсти.  Эта  наклонность  появляется  у  меня
время от времени, совершенно неожиданно, вопреки моей воле и независимо от
того, где я нахожусь. Но уж если она возникла у меня, я ничего не  могу  с
ней поделать. Она увлекает меня куда ей вздумается  и  по  тому  пути,  по
какому ей хочется.
   Когда эта женщина ушла, я сел в постели и сказал себе:
   "Друг мой, сам бог ниспослал  тебе  это.  Если  бы  Деженэ  не  захотел
подарить тебе свою любовницу, он, быть может, не ошибся бы, думая, что  ты
влюбишься в нее.
   Хорошо ли ты рассмотрел ее? Величайшая и божественная тайна  свершилась
в чреве, зачавшем ее.  Подобное  существо  потребовало  от  матери-природы
самого бдительного попечения; а между тем человек, который хочет  излечить
тебя, не нашел ничего лучшего, как заставить тебя прильнуть к ее  устам  и
тем самым отучить тебя от любви.
   Отчего это так? Другие люди, без сомнения, тоже восхищались ею,  но  не
подвергались никакому риску; она могла испытать на них  любые  свои  чары;
тебе одному грозила опасность.
   Однако, какова бы ни была жизнь этого Деженэ, должно  же  у  него  быть
сердце, раз он живет! Чем он отличается от тебя? Это человек,  который  ни
во что не верит и ничего не боится, у которого нет никаких забот  и,  быть
может, никаких огорчений. Ясно, что легкий укус в пятку привел  бы  его  в
ужас: что сталось бы с ним, если бы ему изменило его тело? Ведь тело - это
единственное, что еще не умерло в нем. Что же  это  за  существо,  которое
обращается со своей душой так, как самобичующиеся -  со  своей  плотью?  И
разве можно жить без разума?
   Подумай вот о чем. Представь себе человека, который держит  в  объятиях
самую красивую женщину в мире; он молод и пылок, он находит ее  красавицей
и говорит ей это; она отвечает, что любит его. Затем кто-то хлопает его по
плечу и говорит ему: "Она -  продажная  женщина".  Ничего  больше  -  дело
сделано. Если бы  ему  сказали:  "Она  отравительница",  он,  может  быть,
продолжал бы любить ее. Он подарил бы ей ровно столько же поцелуев, но это
- девка, и о любви так же мало будет речи, как о планете Сатурн.
   Что же это за слово? Справедливое, заслуженное, неоспоримое,  клеймящее
слово, - согласен. Но ведь все-таки - только  слово.  Разве  тело  убивают
словом?
   А если ты его любишь, это тело? Тебе наливают стакан  вина  и  говорят:
"Не люби этого вина, на шесть франков можно купить четыре стакана". А если
ты захмелеешь?
   Но ведь Деженэ любит свою любовницу, раз  он  ей  платит.  Или  у  него
особая манера любить? Нет, его манера любить - это не любовь, и он так  же
не чувствует любви к женщине, достойной  ее,  как  и  к  той,  которая  ее
недостойна. Он просто никого не любит, только и всего.
   Кто  же  довел  его  до  этого?  Родился  ли  он  таким  или   сделался
впоследствии? Любить так же естественно, как пить и есть. Он  не  человек.
Что же он - карлик или гигант? Как?  Неужели  он  всегда  уверен  в  своем
бесстрастном теле? Вплоть до того, что  безбоязненно  кидается  в  объятия
женщины, которая его любит? Как? Даже не бледнея? Никогда не знать  другой
мены, как только золота на ласки. Что же это за пир - его жизнь,  и  какие
пьют напитки из его кубков? И вот в тридцать лет он, как старик  Митридат,
- змеиные яды ему привычны и безвредны.
   Тут есть великий секрет, дитя мое, ключ, которым надо завладеть. Какими
бы рассуждениями ни стали мы оправдывать распутство, можно  доказать,  что
оно естественно один день, один час, сегодня вечером,  но  не  завтра,  не
ежедневно. Нет на земле ни одного народа, который не смотрел бы на женщину
либо как на спутницу и утешение мужчины, либо как на священное орудие  его
жизни и не чтил бы ее в  этих  обоих  образах.  Но  вот  вооруженный  воин
прыгает в пропасть, которую бог своими  руками  вырыл  между  человеком  и
животным; уж лучше было бы отречься от дара речи. Кто же тот немой  Титан,
что осмеливается заглушить поцелуями тела любовь  духа  и  накладывает  на
свои уста клеймо, превращающее его в неразумную тварь,  -  печать  вечного
молчания?
   Тут  есть  нечто  неразгаданное.  Тут  чувствуется   дуновение   ветра,
несущегося из тех зловещих дебрей, которые называют тайными  сообществами,
одна из тех тайн, какие ангелы, сеющие разрушение, нашептывают друг другу,
когда ночь спускается на землю. Такой человек хуже или лучше  того,  каким
создал его бог. Чрево у него подобно чреву бесплодных женщин: либо природа
недоделала его, либо там разрослась во мраке какая-то ядовитая трава.
   Так вот, ни работа, ни занятия науками не  могли  излечить  тебя,  друг
мой. Забыть и понять - вот твой девиз. Ты перелистывал мертвые  книги,  но
ты слишком  молод  для  развалин.  Посмотри  вокруг  себя:  тебя  окружает
бесцветное людское стадо. Среди  божественных  иероглифов  сверкают  глаза
сфинксов, разбери письмена  книги  жизни!  Мужайся,  новичок,  бросайся  в
непобедимую реку Стикс, и пусть ее траурные воды несут тебя к смерти или к
богу".



4

   "Все, что тут было благого, - если допустить,  что  тут  могло  быть  и
нечто благое, - это то, что ложные наслаждения являлись семенами скорби  и
горечи, доводившими меня до крайнего изнеможения". Таковы  простые  слова,
которые говорит по поводу своей юности  самый  человечный  из  всех  людей
блаженный Августин. Не многие из тех, кто поступал подобно ему, сказали бы
эти слова, но у всех они в сердце; я не нахожу в моем сердце других.
   Вернувшись в декабре в Париж, я  проводил  всю  зиму  в  увеселительных
поездках, бывал на маскарадах и званых  ужинах,  почти  не  расставаясь  с
Деженэ, который восторгался мною; я же был от себя далеко не  в  восторге.
Чем дольше я жил такой жизнью,  тем  сильнее  я  ощущал  в  себе  душевную
тревогу. Вскоре мне стало казаться, что этот столь странный мир, который я
на первый взгляд счел бездонной пропастью,  суживается,  так  сказать,  на
каждом шагу; там, где  мне  раньше  чудился  призрак,  я,  подходя  ближе,
различал только тень.
   Деженэ спрашивал меня, что со мной.
   - А с вами-то что? - спрашивал я. - Не вспоминается ли  вам  кто-нибудь
из умерших родных? Не открылась ли у  вас  от  сырой  погоды  какая-нибудь
старая рана?
   И по временам мне казалось, что, не отвечая мне, он меня  понимает.  Мы
кидались к столу и пили до потери сознания; среди ночи мы  брали  почтовых
лошадей  и  ехали  завтракать  за  десять  -  двенадцать  лье  от  города;
вернувшись,  принимали  ванну,  потом  шли  обедать,  потом  садились   за
карточный стол, потом шли спать; и когда, наконец,  я  оказывался  у  моей
постели, я... я запирал дверь на задвижку, падал на колени  и  плакал.  То
была моя вечерняя молитва.
   Странное дело! Подстрекаемый  гордостью,  я  старался  прослыть  таким,
каким я в сущности не был вовсе. Я похвалялся поступками, худшими, чем те,
что я совершал на самом деле, и находил в  этом  хвастовстве  своеобразное
удовольствие, смешанное с грустью. Если я действительно делал  то,  о  чем
рассказывал, то не испытывал ничего, кроме скуки,  но,  если  я  выдумывал
какое-нибудь сумасбродство, историю о каком-нибудь кутеже или  рассказ  об
оргии, на которой меня не было, мне почему-то  казалось,  что  я  чувствую
себя более удовлетворенным.
   Всего тяжелей мне бывало тогда, когда мы  предпринимали  увеселительную
поездку в один из тех уголков в окрестностях Парижа, где я бывал прежде  с
моей любовницей. Я впадал в какое-то оцепенение, я уходил один в  сторону,
с беспредельной горечью глядя на кусты и деревья, и даже ударял их  ногой,
словно затем, чтобы обратить их в прах. Потом  я  возвращался,  без  конца
повторяя сквозь зубы: "Бог невзлюбил меня, бог невзлюбил меня". И потом по
целым часам не произносил ни слова.
   Пагубная мысль, что истина - это нагота, снова приходила мне на  ум  по
всякому поводу.
   "Свет, - говорил я себе, -  называет  свои  румяна  добродетелью,  свои
четки - религией, свой волочащийся  плащ  -  благопристойностью.  Честь  и
нравственность - его горничные; он пьет в своем вине  слезы  нищих  духом,
которые в него верят; пока солнце на небе, он прогуливается, потупив взор;
он ходит в церковь, на бал, на светские собрания, а когда наступает вечер,
он развязывает пояс  своего  платья,  и  тогда  видишь  нагую  вакханку  с
козлиными ногами".
   Но, рассуждая так, я сам себе внушал ужас, ибо понимал,  что  если  под
платьем тело, то под телом - скелет. "Возможно  ли,  что  это  и  все?"  -
невольно спрашивал я себя.
   Потом я  возвращался  в  город,  встречал  на  своем  пути  хорошенькую
девочку, которую за руку вела мать, вздыхая, провожал ее  глазами,  и  сам
как бы вновь становился ребенком.
   Хотя я теперь ежедневно общался с моими друзьями  и  мы  внесли  в  наш
беспорядочный образ жизни известный  распорядок,  я  по-прежнему  бывал  в
свете. При виде женщин я испытывал там невыносимое  волнение  и  всегда  с
трепетом касался женской руки. И все же я твердо решил никогда  больше  не
любить.
   Но однажды вечером я вернулся с бала с таким томлением  в  сердце,  что
почувствовал - это любовь. За ужином я оказался подле одной женщины, самой
очаровательной и утонченной из всех, о ком я сохранил воспоминание. Когда,
собираясь уснуть, я закрыл глаза, я увидел ее перед  собою.  Я  счел  себя
погибшим и тотчас решил не встречаться с ней больше, даже перестать бывать
в тех домах, где, как я  знал,  бывала  она.  Эта  лихорадка  длилась  две
недели, и все это время я почти сплошь пролежал на  диване,  невольно  без
конца вспоминая все, вплоть до самых незначащих слов, которые  мы  сказали
друг другу.
   Нет в мире  такого  места,  где  бы  люди  более  интересовались  своим
соседом, чем в Париже, а потому вскоре все мои знакомые, встречавшие  меня
в обществе Деженэ, объявили меня самым заядлым распутником.  Меня  удивило
мнение света: насколько меня считали простаком  и  неискушенным  новичком,
когда я порвал с моей любовницей, настолько теперь меня с