очередь протягивая ей бокал.
   Она прикоснулась к нему губами, и я осушил его с грустью, которую  она,
видимо, прочитала в моих глазах.
   - Разве вино плохое? - спросила она.
   - Нет, - возразил я.
   - Или у вас болит голова?
   - Нет.
   - Так, может быть, вы устали?
   - Нет.
   - Ах, так, значит, это любовная тоска?
   При этих словах, сказанных  на  ломаном  французском  языке,  глаза  ее
сделались серьезны. Я знал, что она родом из Неаполя, и при слове "любовь"
сердце ее невольно вспомнило об Италии.
   Но тут началось настоящее безумие.  Головы  уже  разгорячились,  бокалы
звенели, на самых бледных щеках уже появился легкий румянец, которым  вино
окрашивает лица как бы для того, чтобы не дать места румянцу  стыдливости.
Неясный ропот, похожий на шум морского прибоя, раздавался  то  громче,  то
тише. Взгляды то  разгорались,  то  внезапно  застывали  и  теряли  всякое
выражение. Точно ветром гнало от одного к другому  эти  неверные  хмельные
волны. Одна из женщин встала, как встает первый вал еще  спокойного  моря,
почуявший бурю и вздымающийся, чтобы  возвестить  о  ее  приближении.  Она
подняла руку, требуя тишины, залпом выпила свой бокал, и от этого движения
целая копна золотистых волос рассыпалась по ее плечам.  Она  открыла  рот,
собираясь начать застольную песню. Глаза ее были полузакрыты,  она  тяжело
дышала. Два раза хриплый звук вырывался из ее стесненной  груди.  Внезапно
смертельная бледность выступила на ее лице, и она снова упала на стул.
   И тут начался содом, который продолжался еще целый час, до конца ужина.
Невозможно было что-нибудь различить в  нем.  Смех,  песни,  крики  -  все
смешалось.
   - Что вы скажете об этом? - спросил меня Деженэ.
   - Ничего, - ответил я, - я заткнул уши и смотрю.
   Посреди всей этой вакханалии прекрасная Марко не шевелилась, ничего  не
пила и, спокойно облокотясь на свою  обнаженную  руку,  лениво  мечтала  о
чем-то. Она не казалась ни удивленной, ни взволнованной.
   - Не хотите ли и вы последовать примеру остальных? - спросил  я.  -  Вы
только что предложили мне бокал кипрского вина - так не угодно  ли  и  вам
отведать его?
   С этими словами я до краев налил ей большой бокал. Она медленно подняла
его,  выпила  залпом,  потом  поставила  на  стол  и  вновь  приняла  свою
рассеянную позу.
   Чем больше я наблюдал за Марко, тем более странной  казалась  мне  она.
Видимо, ничто не доставляло ей удовольствия, но ничто не вызывало и скуки.
Казалось, что так же трудно рассердить  ее,  как  и  понравиться  ей.  Она
исполняла то, о чем ее  просили,  но  ничего  не  делала  по  собственному
побуждению. Я вспомнил о духе вечного покоя и подумал, что,  если  бы  его
бледная статуя ожила, она была бы похожа на Марко.
   - Какая ты - добрая или злая? грустная или веселая? - спрашивал я ее. -
Любила ли ты? Хочешь ли быть любимой? Что ты любишь - деньги, развлечения?
Лошадей, деревню, балы? Кто нравится тебе? О чем ты мечтаешь?
   Но на все эти вопросы она отвечала все той же улыбкой, не веселой и  не
грустной, улыбкой, которая говорила: "Не все ли равно?" - и ничего больше.
   Я приблизил мои губы к ее губам. Она подарила мне поцелуй, рассеянный и
равнодушный, как она сама; потом поднесла к губам платок.
   - Марко, - сказал я ей, - горе тому, кто полюбит тебя!
   Она взглянула на меня своими черными глазами, затем возвела их  к  небу
и, подняв кверху палец непередаваемым итальянским жестом, тихо  произнесла
любимое слово женщин своей страны: "Forse!" [Может быть! (итал.)]
   Между тем подали десерт. Многие из гостей уже встали из-за стола:  одни
курили, другие занялись картами; кое-кто остался сидеть. Некоторые женщины
танцевали, иные дремали. Снова начал играть оркестр;  свечи  догорали,  их
заменили другими. Мне пришел на память ужин Петрония, когда  лампы  гаснут
вокруг уснувших гостей, а рабы, прокравшись в залу, крадут серебро господ.
При всем этом песни не умолкали; три англичанина,  три  мрачных  субъекта,
для которых материк -  это  больница,  продолжали  тянуть  одну  из  самых
зловещих баллад, какие когда-либо рождались в их болотах.
   - Вставай, - сказал я Марко. - Поедем!
   Она поднялась и взяла меня под руку.
   - До завтра! - крикнул мне Деженэ.
   Мы вышли из залы.
   Когда я подходил к дому Марко, сердце мое учащенно  билось;  я  не  мог
говорить. Никогда еще я не видел подобной женщины. Она  не  испытывала  ни
желания, ни отвращения, и я не знал, что думать, чувствуя, как дрожит  моя
рука, прикасаясь к этому неподвижному существу.
   Ее спальня, мрачная и полная неги, как и она сама, была  едва  освещена
матовой лампой. Кресла и кушетка были мягки, как постели, и, мне  кажется,
все было сделано там из  пуха  и  шелка.  Войдя,  я  ощутил  резкий  запах
турецких курительных свечек, но не тех, какие продаются у нас на улицах, а
тех, какие привозят  из  Константинополя,  -  аромат  их  считается  самым
опасным и самым возбуждающим из всех. Она позвонила. Вошла  горничная.  Не
сказав мне ни слова, Марко прошла вместе с ней в альков, и несколько минут
спустя я увидел ее в постели: опершись  на  локоть,  она  лежала  в  своей
обычной ленивой позе.
   Я продолжал стоять и смотрел  на  нее.  Странная  вещь!  Чем  больше  я
любовался ею, чем прекраснее она казалась мне, тем  быстрее  улетучивалось
желание, которое она мне внушала. Не знаю, быть может,  то  было  действие
какой-то магнетической силы, но ее молчание и неподвижность  сообщились  и
мне. Я сделал то же, что она, - растянулся на кушетке напротив алькова,  и
смертельный холод сковал мою душу. Биение  крови  в  артериях  -  странные
часы, тиканье которых мы слышим только ночью. Человек,  не  отвлекаемый  в
это время внешними предметами, углубляется в самого себя и  слышит  биение
собственного пульса. Несмотря на усталость и грусть,  я  не  мог  сомкнуть
глаз. Глаза Марко были устремлены на меня. Мы  молча  и,  если  можно  так
выразиться, медленно смотрели друг на друга.
   - Что вы там делаете? - спросила она наконец. - Разве вы не придете  ко
мне?
   - Приду, - ответил я, - вы так прекрасны!
   Слабый вздох, похожий на жалобный стон, раздался в комнате: это лопнула
струна на арфе Марко. Я обернулся  на  этот  звук  и  увидел,  что  первые
бледные лучи утренней зари уже окрасили окна.
   Я встал и откинул портьеру. Яркий свет хлынул в комнату.  Я  подошел  к
окну и остановился. Солнце сияло на безоблачном небе.
   - Так что же - вы придете? - еще раз спросила Марко.
   Я знаком попросил ее подождать еще немного. Не знаю почему,  видимо  из
осторожности, она выбрала квартал, отдаленный от центра города.  Возможно,
что у нее была где-нибудь еще  и  другая  квартира,  так  как  иногда  она
устраивала приемы: друзья ее любовника посещали ее. Та же комната, где  мы
находились сейчас, была, очевидно, своего  рода  "гнездышком  любви".  Она
выходила на Люксембургский сад,  который  расстилался  в  отдалении  перед
моими глазами.
   Как пробка, погружаемая в воду, трепещет в держащей ее руке и  скользит
между пальцами, стремясь всплыть на поверхность, так и  во  мне  трепетало
нечто такое, что я не в силах был ни  побороть,  ни  отогнать.  Вид  аллей
Люксембургского сада растревожил мое сердце, и все другие  мысли  исчезли.
Сколько раз, убежав с уроков, я лежал на этих маленьких пригорках  в  тени
деревьев, читая хорошую книгу и отдаваясь необузданной поэзии, - ибо, увы,
таковы были "оргии" моего детства! Сколько далеких воспоминаний всплыло  в
моем сердце при виде этих оголенных деревьев, при  виде  поблекшей  зелени
лужаек. Здесь, когда мне было десять лет, я гулял с братом и с гувернером,
бросая крошки хлеба бедным, застывшим от холода  птичкам.  Здесь,  сидя  в
уголке, я часами смотрел на маленьких девочек, которые водили хороводы,  и
слушал их детские песенки, заставлявшие биться мое  бесхитростное  сердце.
Здесь, возвращаясь из школы, я тысячу раз  проходил  по  одной  и  той  же
аллее, погруженный  в  какой-нибудь  стих  Вергилия  и  подталкивая  ногой
камень.
   - О мое детство, ты здесь! - вскричал я. - О боже, ты со мной!
   Я обернулся. Марко заснула, лампа погасла, при  дневном  свете  комната
приобрела совершенно иной вид: обои,  показавшиеся  мне  небесно-голубыми,
оказались  зеленоватыми  и  поблекшими,  а   Марко,   прекрасная   статуя,
распростертая в алькове, была бледна, как смерть.
   Невольно вздрогнув, я посмотрел на альков, потом посмотрел в  сад.  Моя
усталая голова отяжелела. Я сделал несколько шагов и  сел  перед  открытым
бюро, стоявшим у другого  окна.  Я  облокотился  на  него,  и  взгляд  мой
случайно упал на развернутый листок письма, оставленный сверху: в нем было
всего несколько слов. Я машинально прочитал их несколько  раз  подряд,  не
думая о том, что читаю, как вдруг, в силу повторения, смысл  их  дошел  до
моего сознания. Я был потрясен, хотя понял далеко не все. Я взял листок  и
еще  раз  прочитал  следующие  строчки,  написанные   с   орфографическими
ошибками:
   "Она умерла вчера. В одиннадцать часов вечера  она  почувствовала,  что
слабеет. Она позвала меня и сказала:  "Луизон,  скоро  я  свижусь  с  моим
другом. Открой шкаф и достань простыню, что висит  на  гвозде;  это  точно
такая же, как..." Я заплакала и упала на колени, но она протянула  руку  и
крикнула: "Не плачь! Не плачь!" Она вздохнула так  глубоко..."  Конец  был
оторван. Не  могу  передать,  какое  впечатление  произвело  на  меня  это
зловещее письмо. Я перевернул листок и увидел  адрес  Марко.  Письмо  было
помечено вчерашним числом.
   - Она умерла? Кто же  это  умер?  -  невольно  вскричал  я,  подходя  к
алькову. - Умерла? Но кто же? Кто?
   Марко открыла глаза, Она увидела, что я сижу на ее постели с письмом  в
руке.
   - Умерла моя мать, - сказала она. - Так вы не ляжете со мной?
   И, проговорив это, она протянула ко мне руку.
   - Молчи! - сказал я. - Спи, оставь меня.
   Она повернулась к стене и снова заснула. Я смотрел на нее еще некоторое
время, пока не убедился, что она уже не услышит  меня,  и  тихо  вышел  из
комнаты.



5

   Однажды вечером я сидел с Деженэ у камина. Окно было открыто; был  один
из первых дней марта, этих предвестников весны; незадолго перед тем прошел
дождь, нежное благоухание доносилось из сада.
   - Что мы будем делать, друг мой, когда придет весна? - спросил я. - Мне
хочется попутешествовать.
   - Я сделаю то, что сделал в прошлом году, - ответил Деженэ. -  Я  поеду
на дачу, когда настанет время туда ехать.
   - Как? Вы каждый год делаете то же самое? Значит, вы начнете сначала  и
будете жить так, как жили в этом году?
   - Что же мне, по-вашему, делать?
   - Вот именно! - воскликнул я и  вскочил  с  кресла.  -  Да,  вы  хорошо
сказали, - что делать? Ах, Деженэ, как мне все  это  надоело!  Неужели  вы
никогда не устаете от жизни, которую ведете?
   - Нет, - ответил он.
   Я стоял перед гравюрой, изображавшей Магдалину в  пустыне;  невольно  я
сложил ладони.
   - Что это вы делаете? - спросил Деженэ.
   - Если бы я был художник, - сказал я, - и если бы  я  хотел  изобразить
меланхолию, я не стал бы рисовать мечтательную молодую девушку с книгой  в
руках.
   - На кого же это вы сегодня ополчились? - сказал он со смехом.
   - Нет, в самом деле, - продолжал я. - У этой  плачущей  Магдалины  душа
исполнена надежды; бледная  и  болезненная  рука,  которой  она  подпирает
голову, еще благоухает ароматами, которыми она умастила ноги Христа. Разве
вы не ведите, что в этой пустыне - целый мир зовущих мыслей? Это вовсе  не
меланхолия.
   - Это женщина, читающая книгу, - ответил он сухо.
   - И счастливая женщина, - прибавил я, - и счастливую книгу.
   Деженэ понял, что я хотел  сказать.  Он  увидел,  что  мной  овладевает
глубокая грусть, и опросил, нет ли у меня какого-нибудь горя. Я колебался,
отвечать ли ему, а сердце у меня надрывалось от муки.
   - Полно, дорогой Октав, если что-то огорчает вас, доверьте это мне  без
всяких колебаний. Говорите откровенно, вы найдете во мне друга.
   - Я это знаю, - ответил я, - у меня есть друг, но у моей  скорби  друга
нет.
   Он стал настаивать, чтобы я высказался.
   - Ну, хорошо, - сказал я, - а если я выскажусь, какой для  вас  в  этом
будет толк, раз вы ничего тут не можете сделать, да и я тоже?  Предлагаете
ли вы мне открыть вам тайники сердца или только ответить первым попавшимся
словом, привести что-либо в оправдание?
   - Будьте искренни, - сказал он.
   - Ну, хорошо, - ответил я, - хорошо, Деженэ, вы в свое время давали мне
советы, и я  прошу  вас  выслушать  меня,  как  я  слушал  вас  тогда.  Вы
спрашиваете, что у меня на сердце, я вам скажу.
   Позовите первого встречного и скажите ему: "Вот люди, которые  проводят
свою жизнь в том, что пьют, катаются  верхом,  смеются,  играют  в  карты,
доставляют себе все удовольствия; для них не существует  никаких  преград,
их закон - собственная прихоть,  женщин  у  них  сколько  им  угодно.  Они
богаты, не знают никаких забот, и жизнь  их  сплошной  праздник".  Как  вы
думаете, что вам ответит этот человек? Если только он не ханжа, он  скажет
вам, что здесь - проявление человеческой слабости, а то  и  просто  решит,
что это величайшее счастье, какое можно себе представить.
   Теперь дайте этому человеку возможность вести  такой  же  образ  жизни;
посадите его за стол, и пусть в руке  у  него  будет  стакан  вина,  пусть
женщина сядет рядом с ним и  пусть  каждое  утро  пригоршня  золота  будет
пополнять его кошелек. А потом скажите  ему:  "Вот  твоя  жизнь.  Пока  ты
будешь засыпать возле твоей возлюбленной, твои лошади будут бить  копытами
в конюшне; в то время как ты будешь гарцевать на коне по усыпанным  песком
аллеям, вино будет доходить в твоих подвалах; в то  время  как  ты  будешь
пить ночи напролет, банкиры будут  умножать  твое  богатство.  Стоит  тебе
пожелать, и твои желания станут  действительностью.  Ты  счастливейший  из
смертных. Но остерегайся, как бы в один прекрасный вечер  тебе  не  выпить
сверх  меры,  остерегайся,  как  бы  тело  твое  не  лишилось  возможности
наслаждаться. Это будет большим несчастьем, ибо все горести  излечиваются,
кроме этой. В одну прекрасную ночь ты будешь  нестись  вскачь  по  лесу  с
веселыми друзьями. Конь твой оступится, ты свалишься в ров,  полный  тины,
и, может быть, твои охмелевшие спутники не услышат твоих отчаянных  криков
среди веселых фанфар. Остерегайся, как  бы  они  не  промчались  мимо,  не
заметив тебя, и как бы гул их веселых голосов не унесся в глубь леса, - не
то тебе придется ползти во мраке с разбитым телом. Наступит  вечер,  и  ты
проиграешься в карты, - ведь удача непостоянна. Когда ты вернешься домой и
сядешь у камина, берегись - не стискивай руками лоб,  не  позволяй  печали
увлажнять твои веки слезами и не  озирайся  с  горечью  в  поисках  друга;
главное же, будь осторожен, не думай в своем одиночестве  о  тех,  у  кого
где-то под соломенной крышей есть мирная семья, о тех счастливцах, которые
засыпают, держа в руке руку подруги. Ибо рядом с тобой, на твоей роскошной
постели, будет сидеть лишь одна наперсница - бледное  создание,  любовница
твоих денег. Ты наклонишься к ней, чтобы облегчить свою стесненную  грудь,
и она решит, что твой проигрыш велик, раз ты так печален. Слезы,  льющиеся
из твоих глаз, сильно встревожат ее:  ведь  они  могут  лишить  ее  нового
платья, могут сорвать перстни с  ее  пальцев.  Не  называй  ей  того,  кто
обыграл тебя в этот вечер, - может случиться, что  она  встретится  с  ним
завтра  и  начнет  кокетничать  с  виновником  твоего  разорения.   Такова
человеческая слабость -  достаточно  ли  ты  силен,  чтобы  предаться  ей?
Мужчина ли ты? Если так, бойся пресыщения; эта  болезнь  тоже  неизлечима;
лучше стать трупом, чем живым человеком, пресыщенным жизнью. Есть  у  тебя
сердце? Берегись любви, для распутника это хуже всякой болезни, это значит
сделаться смешным: ведь распутник платит  своим  любовницам,  и  продажная
женщина имеет право презирать только одного мужчину - того, кто ее  любит.
Есть у тебя страсти? Если так, бойся своего лица;  для  солдата  считается
позорным сбросить свои доспехи, а для распутника показать, что есть в мире
хоть одна вещь, которой он дорожит; его славят именно за то, что ко  всему
он прикасается мраморными  умащенными  руками,  под  которыми  все  должно
скользить. Может быть, ты вспыльчив? Если хочешь  жить,  научись  убивать:
вино подчас вызывает ссоры. Есть у тебя совесть? Если  так,  бойся  своего
сна; распутник, раскаивающийся слишком поздно, похож на корабль, в котором
открылась течь: он не может ни пристать  к  берегу,  ни  продолжать  путь;
тщетно гонят его ветры. Океан засасывает его,  он  переворачивается  вверх
дном и исчезает. Если у тебя есть тело, бойся страдания; если  есть  душа,
бойся отчаяния. О несчастный, бойся людей;  когда  ты  будешь  идти  своей
дорогой, тебе почудится необъятная равнина, где, словно цветущие гирлянды,
развертываются хороводы фарандолы и танцующие держатся  за  руки,  образуя
звенья одной цепи; однако это мираж; те, которые смотрят под ноги,  знают,
что они кружатся на шелковой нитке,  натянутой  над  бездной,  и  что  эта
бездна безмолвно поглощает много жертв, не оставляющих на ее поверхности и
следа. Смотри не поскользнись! Сама природа  закрывает  перед  тобой  свои
божественные недра; деревья и камыши не узнают  тебя;  ты  нарушил  законы
твоей матери, ты уже не брат ее  питомцев,  и  птицы  умолкают  при  твоем
приближении. Ты одинок! Страшись бога!  Ты  одинок  перед  лицом  его,  ты
стоишь, как холодная статуя, на пьедестале твоей воли. Дождь,  падающий  с
неба, уже не освежает, а изнуряет, терзает  тебя.  Мимолетный  ветерок  не
шлет тебе поцелуя жизни, святого причастия всего живущего;  он  гонит,  он
опрокидывает тебя. Каждая женщина, которую ты обнимаешь, отнимает  у  тебя
частицу твоей силы, но ничего не дает взамен; ты истощаешь себя, общаясь с
призраками; и там, куда упала капля твоего пота,  вырастает  одно  из  тех
печальных растений, какие встречаются только на кладбищах. Умри!  Ты  враг
всего того, что любит; согнись под бременем  твоего  одиночества,  не  жди
старости,  не  оставляй  потомства  на  земле,   не   оплодотворяй   своей
испорченной кровью; исчезни, как дым,  и  не  отнимай  солнечного  луча  у
колоса ржи!
   Проговорив все это, я упал в кресло, и слезы потоком хлынули у меня  из
глаз.
   - Ах, Деженэ, - вскричал я, рыдая, - не это говорили вы мне. А разве вы
не знали об этом? Если же знали, то почему не сказали?
   Но Деженэ сидел неподвижно, сложив руки, словно для молитвы. Он  и  сам
был бледен как смерть; слеза катилась по его щеке.
   Несколько мгновений мы оба молчали.  Раздался  бой  часов.  И  вдруг  я
вспомнил, что ровно год тому назад, в этот самый день, в этот самый час  я
узнал, что моя любовница изменяет мне.
   - Слышите вы бой этих часов? - воскликнул я. - Слышите  вы  его?  Я  не
знаю, что он возвещает мне теперь, но это страшная  минута,  и  она  будет
решающей в моей жизни.
   Я говорил это в страшном возбуждении, не понимая сам,  что  происходило
во мне. Но почти в ту же секунду в комнату поспешно вошел слуга.  Он  взял
меня за руку, отвел в сторону и сказал вполголоса:
   - Сударь, я пришел сообщить  вам,  что  ваш  отец  при  смерти.  С  ним
сделался удар и доктора говорят, что он безнадежен.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Отец мой жил в деревне недалеко  от  Парижа.  Приехав,  я  встретил  на
пороге врача, и он сказал мне:
   - Вы опоздали. Ваш отец хотел обнять вас в последний раз.
   Я вошел в комнату и увидел своего отца мертвым.
   - Сударь, - сказал я врачу, - распорядитесь, пожалуйста, чтобы все ушли
и оставили меня здесь одного. Отец мой хотел  мне  что-то  сказать,  и  он
скажет это.
   По моему приказанию слуги вышли. Тогда я подошел к кровати и  осторожно
приподнял саван, которым уже успели закрыть лицо отца. Но едва я  взглянул
на него и