ь собаки,
но в самом доме была мертвая тишина, пока возчик не затрубил  в
рожок; лишь тогда в верхнем этаже отворилось окно -- в нем-то и
мерцал давеча огонек, -- и хриплый бас крикнул:
     -- Христиан! Христиан!
     -- Что прикажете, сударь? -- ответили снизу.
     -- Кто-то  так  стучится  и трубит у наших ворот, -- снова
послышалось сверху, -- что собаки совсем  осатанели.  Возьми-ка
фонарь и ружье за номером три да посмотри, что там такое.
     Немного  погодя  мы  услыхали, как Христиан отзывал собак;
наконец он направился к нам, держа в руке фонарь. Тем  временем
возчик  сказал  мне,  что едва мы въехали в лес, как, наверное,
своротили вправо, и теперь мы у дома лесничего,  в  одном  часе
пути от последней станции.
     Когда мы объяснили Христиану, какая случилась с нами беда,
он тотчас  же  распахнул  ворота настежь и помог нам втащить во
двор экипаж. Успокоившиеся собаки, виляя  хвостами,  обнюхивали
нас, а мужчина, все не отходивший от окна, кричал да кричал:
     -- Что там такое, что там? Это что за караван?
     Но  ни Христиан, ни мы ничего ему не отвечали. Управившись
с лошадьми и экипажем. Христиан отпер дверь, и я наконец  вошел
в  дом.  Навстречу  мне  вышел  высокий  здоровенный  мужчина с
загорелым лицом, в большой шляпе с зелеными  перьями,  в  одной
сорочке и в туфлях на босу ногу, со сверкающим охотничьим ножом
в руке и строго обратился ко мне:
     -- Откуда   вы?..   И  как  вы  смеете  устраивать  этакий
переполох  ночью,  тут  вам  не  постоялый  двор,  не  почтовая
станция...  Здесь  живу  я,  окружной  лесничий!.. И дернуло же
этого осла Христиана открыть вам ворота!
     Я смиренно рассказал о постигшем нас несчастье, которое  и
загнало нас к нему; лесничий заметно подобрел и сказал:
        -- Да,  конечно,  гроза  была  сильная,  но  возчик ваш
бездельник, раз он сбился с дороги и  сломал  экипаж...  Эдакий
верзила  должен  бы  с  завязанными  глазами  ехать  по  лесу и
чувствовать себя в нем как наш брат.
     Он повел меня наверх, убрал  охотничий  нож,  снял  шляпу,
накинул  на  себя  халат  и  попросил  меня не смущаться грубым
приемом, ведь он живет тут вдали от человеческого жилья  и  тем
более должен быть начеку, что по лесу шляется всякий сброд, а с
так   называемыми   вольными  стрелками,  которые  уже  не  раз
покушались на  его  жизнь,  у  него,  можно  сказать,  открытая
вражда.
     -- Но  эти негодяи, -- продолжая он, -- ничего не могут со
мной поделать, ибо я, с Божьей помощью, служу верой и  правдой,
и,  уповая  на  Господа и полагаясь на свое доброе ружье, смело
бросаю им вызов.
     Невольно--и в этом сказалась старая привычка-- я  произнес
несколько  елейных  слов  о  спасительной  надежде  на  Бога, и
лесничий, становясь все веселей и  веселей,  разбудил,  вопреки
моим  уговорам, свою жену, пожилую, но очень подвижную и бодрую
мать семейства; хотя ее  подняли  среди  ночи,  она  приветливо
отнеслась  к  гостю  и  по  приказанию  мужа  тотчас  принялась
готовить мне ужин. Чтобы наказать возчика,  он  велел  ему  еще
этой  ночью  возвратиться  со  сломанным экипажем на станцию, с
которой он выехал, меня же, если мне будет угодно, он  пообещал
доставить  на  следующую станцию на своих лошадях. Мне это было
приятно,  так  как  я  чувствовал   потребность   хотя   бы   в
непродолжительном  отдыхе.  Я  ответил  лесничему,  что  охотно
останусь до завтрашнего полудня,  чтобы  хорошенько  отдохнуть,
ведь я проехал без остановки несколько дней.
     -- Осмелюсь,  сударь, дать вам совет, -- ответил лесничий,
-- оставайтесь-ка завтра весь день, а послезавтра  мой  старший
сын, которого я посылаю в герцогскую резиденцию, отвезет вас до
ближайшей станции.
     Я  и  на  это согласился и стал расхваливать их уединенное
житье, показавшееся мне весьма привлекательным.
     -- Да нет, сударь,-- сказал  лесничий,--здесь  не  так  уж
одиноко,  это вы судите как горожанин, который каждое жилище, в
лесу называет уединенным, не обращая внимания на то, кто и  как
в  нем  живет.  Вот когда в этом видавшем виды охотничьем замке
жил еще его прежний владелец, ворчливый старик,  который  сидел
запершись в четырех стенах и не получал никакой радости от леса
и охоты, тогда это действительно было уединенное житье, а когда
он  умер и наш милостивый владетельный герцог перестроил здание
под жилище лесничего, вот тут-то и закипела жизнь! Вы,  сударь,
горожанин,  и  ничего  не  знаете  ни  о лесе, ни об охотничьих
забавах, и вам небось невдомек, что за развеселую  жизнь  ведем
мы,  охотники.  Я со своими егерями живу одной семьей, а затем,
считайте это чудачеством или нет, но я причисляю к ней и  наших
умных  неутомимых  собак;  как  они  понимают каждое мое слово,
малейший мой знак, да ведь они жизнь положат за меня!
     Видите, каким понимающим  взглядом  смотрит  на  меня  мой
Леший? Он знает, что речь идет о нем.
     Нет,  сударь,  у нас в лесу почти всегда находится дело: с
вечера  надо  подготовиться,  отдать   распоряжения,   а   чуть
забрезжило,  встаешь с постели и выходишь во двор, наигрывая на
своем роге веселый охотничий  мотив.  Тут  все  поднимаются  на
ноги,  словно стряхивая с себя дрему, собаки взлаивают и подают
голоса -- они почуяли охоту и ошалели  от  радости.  Егеря  мои
мигом  одеты,  прилаживают  ягдташи  и,  перекинув  ружья через
плечо, входят в комнату, где моя старушка хлопочет за дымящимся
завтраком, и, глядишь, мы веселой гурьбой уж вышли  за  ворота.
Приходим  туда, где затаилась дичь, и каждый становится на свое
место, поодаль друг от друга; собаки носятся, пригнув голову  к
земле,  принюхиваясь  и  разбирая  следы, и нет-нет взглянут на
охотника разумными, человечьими глазами, а тот стоит еле  дыша,
не  шевелясь,  будто в землю врос, и держит палец на взведенном
курке.
     Но когда дичь вылетает из чащи и гремят выстрелы, а собаки
бросаются за нею вслед и удивительно как бьется сердце,  --  ты
совсем  другой  человек.  На  каждой охоте случается что-нибудь
новое, чего  еще  никогда  не  бывало.  Уж  оттого,  что  дичь,
естественно,  распределяется  сообразно  временам  года и нынче
тебе   достается   одна,   завтра--другая,   охота   становится
завлекательной,   нет   на   земле   охотника,  который  бы  ею
пресытился. Да ведь, сударь, и в лесу  само  по  себе  все  так
полно  жизни,  все  так  преисполнено радости, что я никогда не
чувствую себя в нем одиноким. Я знаю тут  любой  уголок,  любое
дерево,  и  мне  представляется,  будто  и  каждое  дерево, что
выросло  у  меня  на  глазах  и  раскинулось  в  вышине  своими
сверкающими  шумными  ветвями,  тоже знает и любит меня: ведь я
его растил и холил, а когда вокруг шелест и шепот, то иной  раз
приходит на ум, будто деревья хотят что-то сказать мне на своем
особенном языке, да они и впрямь поют славу всемогущему Богу, и
молитву эту не передать никакими словами.
     Короче   говоря,  честный,  богобоязненный  охотник  ведет
отличную, веселую жизнь, ибо в нем еще не  умерла  частица  той
древней  распрекрасной  воли,  когда людям так славно жилось на
лоне природы; тогда они еще не  знали  тех  препон  и  выдумок,
какими   так   мучают   себя   ныне,   замуровавшись   в  своих
домах-тюрьмах и живя там в полном  отчуждении  от  божественной
красоты  мира,  созданного  всем на радость и в назидание, и до
чего же это хорошо получалось у тех  свободных  людей,  которые
жили  со  всей  природой  в  ладу  и  любви, как повествуется в
старинных книгах!
     Все это старик лесничий произнес таким  тоном  и  с  таким
выражением  лица, что ясно было, как глубоко он это чувствовал,
и, признаюсь, я позавидовал его счастливой жизни и так прочно в
нем укоренившемуся спокойствию духа, столь  непохожему  на  мое
состояние.
     На  другом конце довольно обширного, как я теперь заметил,
дома старик показал мне маленькую,  чисто  прибранную  комнату,
куда  уже  перенесли мои вещи; он ушел, уверяя, что меня тут не
разбудит шум рано поутру, ибо комната моя  находится  совсем  в
стороне  от  остальных  жилых помещений, я смогу спать, сколько
захочется, а завтрак принесут, стоит лишь крикнуть  с  площадки
лестницы; его самого я увижу только за обедом, так как он очень
рано  отправится  со  своими  молодцами  в  лес  и  до обеда не
вернется. Изнемогая от усталости, я бросился в постель и  сразу
же уснул, но меня стало мучить ужасное сновидение. Удивительным
образом  сон  мой в самом начале сопровождался сознанием, что я
сплю, и я даже говорил самому себе:  "Как  это  хорошо,  что  я
тотчас  же  уснул  и  сплю  так  крепко  и покойно, -- этот сон
разгонит усталость  и  освежит  меня,  вот  только  не  следует
открывать  глаз".  И  все  же я, казалось, не мог удержаться от
этого, но сон мой, как ни странно, не прерывался.  Вдруг  дверь
распахнулась  и в комнату проскользнула какая-то темная фигура,
в которой я, к  своему  ужасу,  узнал  самого  себя--в  одеянии
капуцина,  с  бородой  и  тонзурой.  Фигура  подбиралась к моей
кровати все ближе и ближе, я  не  шевелился,  и  крик,  который
готов  был  у  меня сорваться, замер на устах от сдавившей меня
судороги. Но вот монах присел  ко  мне  на  кровать  и  сказал,
язвительно ухмыляясь:
     -- Пойдем-ка  со  мной  да  заберемся  на  крышу под самый
флюгер -- он сейчас наигрывает веселую  свадебную  песнь,  ведь
филин-то  женится!  Давай-ка  поборемся там с тобой, и тот, кто
столкнет другого вниз,  выйдет  в  короли  и  вдоволь  напьется
крови.
     Я  почувствовал,  как  монах  вцепился  в  меня,  стараясь
приподнять; отчаяние умножило мои силы.
     -- Ты вовсе не я, ты черт! -- завопил  я  громко  и  всеми
пальцами,  точно  когтями,  впился в лицо призрака, но они ушли
словно в глубокие впадины, а призрак  разразился  пронзительным
хохотом.  В ту же минуту я проснулся, будто меня толкнули. Но в
комнате еще слышались раскаты смеха.  Я  рывком  приподнялся  с
постели и увидел, что в окне уже забрезжил день, а возле стола,
повернувшись ко мне спиной, стоит некто в одеянии капуцина.
     Я оцепенел от страха, мой странный сон обернулся явью.
     Капуцин  рылся  в моих вещах, разложенных на столе. Но вот
он повернулся ко мне, и я почувствовал вдруг  прилив  мужества,
когда  увидал незнакомое мне лицо с черной запущенной бородой и
с глазами, в которых  пылало  безумие:  некоторыми  чертами  он
отдаленно напоминал Гермогена.
     Я  решил  подождать,  что  предпримет незнакомец, и лишь в
случае враждебного намерения сопротивляться. Мой  стилет  лежал
возле  меня, и, полагаясь на него и на свою силу, я рассчитывал
справиться  с  монахом  и  без  посторонней  помощи.  Казалось,
незнакомец,   как   ребенок,  играл  моими  вещами  и  особенно
радовался  красному  бумажнику,  который   он   на   все   лады
поворачивал  к свету, забавно подпрыгивая. Наконец он обнаружил
флягу с остатками таинственного вина;  откупорив,  он  понюхал,
затрясся  всем телом и испустил глухой крик, жутко отозвавшийся
в комнате. Тут в доме отчетливо  пробило  три  часа,  он  взвыл
словно   от   нестерпимой   муки,  но  затем  снова  разразился
пронзительным смехом, тем самым, какой я слышал во сне; он стал
пить из бутылки, сопровождая это какими-то дикими  прыжками,  и
затем,  отшвырнув  ее  прочь,  метнулся  к  двери.  Я вскочил и
кинулся вслед за ним, но он успел скрыться из виду, и я  только
услышал, как он с топотом сбежал вниз по дальней лестнице и как
глухо  стукнула  захлопнутая  с  размаху дверь. Опасаясь нового
вторжения, я заперся на засов и бросился в  постель.  Будучи  в
полном  изнеможении,  я  тут  же  уснул;  проснулся я свежий, с
восстановленными  силами;  солнечный   свет   заливал   комнату
сверкающими потоками.
     Лесничий,  как  он сказал накануне, давно уже отправился в
лес  на  охоту  со  своими  сыновьями   и   егерями;   цветущая
приветливая  девушка,  младшая  дочь  лесничего,  принесла  мне
завтрак, а в это время старшая вместе с матерью хозяйничала  на
кухне.  Девушка  премило  рассказала  мне,  как  тут радостно и
весело живется им всем, а людно бывает у них  лишь  в  те  дни,
когда  герцог  охотится в округе и, случается, заночует у них в
доме. Незаметно  прошло  несколько  часов  до  полудня,  и  вот
веселый  гомон  и  звуки  охотничьих рогов возвестили появление
лесничего,  возвратившегося  со  своими   четырьмя   сыновьями,
пригожими  цветущими  юношами  --  младшему было едва ли больше
пятнадцати лет,--и с тремя егерями.
     Он спросил меня, хорошо ли я выспался и не  потревожил  ли
меня  поутру  шум их сборов; я не стал рассказывать ему о своем
приключении, ибо появление наяву этого страшного  монаха  столь
тесно  переплелось  с  моим сновидением, что я уже не различал,
где сон переходил в действительность.
     Тем временем стол был накрыт, и на нем  дымилась  миска  с
супом;  старик  снял  ермолку, собираясь прочитать молитву, как
вдруг дверь отворилась и вошел капуцин, тот самый,  которого  я
видел  ночью. На лице у него уже не было следов безумия, но вид
был мрачный и недовольный.
     -- Добро  пожаловать,  ваше  преподобие,   --   воскликнул
старик,   --  прочитайте  "Gratias"  /"Благодарю"  (лат.)  /  и
откушайте вместе с нами...
     Монах окинул всех гневным сверкающим взглядом и закричал:
     -- Чтоб тебя черти растерзали с твоим преподобием и твоими
растреклятыми молитвами; разве ты не заманил меня сюда, чтобы я
за столом  был  тринадцатый  и  чтобы  меня  зарезал   приезжий
убийца?..  И разве ты не одел меня в эту сутану, чтобы никто не
признал во мне  графа,  твоего  господина  и  повелителя?..  Но
берегись, окаянный, моего гнева!..
     С  этими  словами  монах  схватил  со стола тяжелый жбан и
швырнул его в старика, но тот ловко увернулся от удара, который
размозжил бы ему голову. Жбан ударился об  стену  и  разлетелся
вдребезги.  Егеря  мигом  схватили  разъяренного  монаха  и  не
выпускали, а лесничий крикнул:
     --Ах, вот как,  проклятый  богохульник!  Ты  посмел  опять
явиться  к  благочестивым  людям,  ты  снова  отважился на свои
разнузданные выходки, посмел вновь посягнуть на жизнь человека,
который избавил тебя от скотского состояния и  спас  от  вечной
погибели?.. Вон отсюда, в башню его!
     Монах  упал  на  колени  и,  завывая,  умолял о пощаде, но
старик твердо сказал:
     -- Ступай в башню и не смей появляться тут, покамест я  не
уверюсь,  что  ты  окончательно  отрекся от сатаны, который так
тебя ослепил, а нет,--там и умрешь!
     Монах вопил, словно сама  смерть  подступила  к  нему,  но
егеря  его  увели и, возвратившись, сказали, что он успокоился,
едва очутился в своей каморке. Христиан, обычно надзиравший  за
ним, рассказал, что монах всю ночь напролет шнырял по коридорам
и  на  рассвете  все  кричал:  "Дай  мне  еще  своего вина, и я
предамся тебе душой и телом;  еще  вина,  еще  вина!"  Христиан
прибавил,  что  капуцин  и  впрямь шатался будто пьяный, но ему
непонятно, где монах мог раздобыть такого крепкого,  ударившего
ему в голову напитка.
     Тут  я решился наконец сообщить о своем ночном приключении
и не забыл упомянуть о том, что он опростал у  меня  оплетенную
флягу.
     -- Ой,  как  это  скверно,--промолвил  лесничий, -- но вы,
сдается мне, мужественный, уповающий на Бога человек, другой на
вашем месте умер бы от страха.
     Я попросил его объяснить, каким образом  очутился  у  него
этот безумный монах.
     -- О,     это     длинная,    изобилующая    приключениями
история,--отвечал старик,--и не след рассказывать ее за обедом.
Довольно уж и того, что этот низкий  человек,  как  раз  тогда,
когда  мы,  веселые  и довольные, собирались вкусить дарованных
нам Господом благ земных, помешал нам своим злодейским умыслом;
но теперь поскорее за стол!
     Он снял свою ермолку, истово, проникновенно прочел молитву
перед едой, и  мы,  не  прерывая  веселой,  оживленной  беседы,
отдали  должное  сытному  и вкусно приготовленному деревенскому
угощению. В честь гостя старик велел принести доброго вина,  и,
по  обычаю отцов, он выпил со мною за мое здоровье из красивого
бокала. А затем убрали со стола, егеря сняли со стен  охотничьи
рога и исполнили охотничью песенку.
     Повторяя    заключительные    слова    припева,    к   ним
присоединились девушки, а вместе с ними запели хором и  сыновья
лесничего.
     Я  почувствовал,  что мне удивительно легко дышится: давно
уж я не наслаждался таким душевным здоровьем,  как  среди  этих
простых  благочестивых  людей. Нам спели еще несколько простых,
мелодично звучащих песенок, а затем старик встал и воскликнул:
     -- За  здоровье   всех   честных   людей,   которые   чтут
благородный труд охотника!
     И  он  осушил свой стакан; все поддержали этот тост, и так
закончилась эта деревенская пирушка, в мою честь ознаменованная
пением и вином.
     Обращаясь ко мне, старик сказал:
     -- Теперь, сударь,  я  с  полчасика  посплю,  а  затем  мы
отправимся  в лес, и я вам расскажу, как попал этот монах в наш
дом и что мне о нем известно. А как станет  смеркаться,  каждый
из  нас  займет  свое  место  там, где, по словам Франца, нынче
водится дичь. И вам тоже дадут хорошее ружье попытать счастья.
     Это  было  внове  для  меня;  в  семинарии  мне,   правда,
случалось  стрелять  в цель, но ни разу в жизни я не стрелял по
дичи, и потому я охотно принял предложение лесничего,  чем  его
очень  обрадовал,  и он еще перед отходом ко сну с трогательным
добродушием попытался вкратце преподать мне  самые  необходимые
начатки искусства стрельбы.
     Мне   дали   ружье   и  ягдташ,  и  я  отправился  в  лес,
сопровождаемый  лесничим,  и  вот  что  он  рассказал   мне   о
диковинном монахе:
     -- Этой осенью исполнится уже два года с той поры, как мои
лесники  стали  слышать по вечерам в лесу ужасный вой, и хотя в
нем было мало человеческого, все же Франц, недавно  поступивший
ко  мне  в  ученье,  полагал, что это кричит человек. Казалось,
чудище дразнило Франца, потому что стоило тому выйти на  охоту,
как  вдруг совсем рядом раздавался вой, распугивавший зверей; и
однажды, когда Франц приложился, заслышав какого-то  зверя,  из
чащи  выскочило  странное лохматое существо, и он дал промах...
Голова у Франца была битком набита услышанными от отца, старого
егеря, охотничьими легендами о призраках, и он  уже  готов  был
принять   это  существо  за  самого  сатану,  который  старался
отвадить его от охоты или искушал его.  Другие  охотники,  даже
мои   сыновья,   которым   тоже  иной  раз  мерещились  чудища,
присоединились в конце концов  к  его  мнению,  а  меня  так  и
подмывало  хорошенько разобраться во всем, ибо я усматривал тут
хитрость браконьеров, что отпугивали моих егерей от  мест,  где
обычно держится дичь.
     И  потому  я  велел моим сыновьям и лесникам окликнуть это
существо, буде оно вновь появится перед ними, а  не  отзовется,
так по неписанному охотничьему закону -- стрелять!
     И  снова  Францу  выпало на долю первому увидеть чудовище.
Приложившись, он окликнул  его,  но  оно  рванулось  в  чащу  и
скрылось  там, а когда Франц спустил курок, произошла осечка; в
тревоге  и  страхе  он  побежал  к  охотникам,  что  стояли   в
отдалении,  вполне  убежденный в том, что это сатана самолично,
ему назло, отпугивает зверя и что он  заговорил  его  ружье;  и
впрямь, с той поры, как Франц впервые повстречал это пугало, он
не попал ни в одного зверя, хотя прежде недурно стрелял... Слух
о лесном призраке стал быстро распространяться, и в деревне уже
рассказывали,  что  сатана  однажды  заступил  Францу  дорогу и
предложил ему заговоренные пули, словом, болтали всякий вздор.
     Я решил положить конец этим россказням и стал  выслеживать
еще  ни  разу не встретившееся мне чудище в тех местах, где оно
обычно попадалось. Долго мне не было удачи, но наконец туманным
ноябрьским вечером  именно  там,  где  Франц  встретил  впервые
чудовище,  я  услыхал,  как  поблизости  что-то  зашур