леды  монашеской  тонзуры  скрылись  под
волнами каштановых кудрей. К тому же на мне был  тонкого  сукна
изящный  черный  костюм,  сшитый  по последней моде в имперском
городе, и потому я  произвел  на  присутствующих  благоприятное
впечатление,  как  можно  было судить по любезному обращению со
мною некоторых лиц,  впрочем,  в  высшей  степени  деликатному,
свободному  от малейшей навязчивости. Подобно тому, как герцог,
по  моим  представлениям,  почерпнутым  из  романов   и   пьес,
встретившись  со  мной  и  проговорив:  "Я герцог!", должен был
быстро  расстегнуть  сюртук,  чтобы   из-под   него   сверкнула
орденская  звезда,  так  и  господам, окружавшим его, следовало
красоваться в шитых золотом кафтанах, чопорных париках и т. п.,
и я немало удивился, видя на них лишь простую, со вкусом сшитую
одежду.  Ясно  было,  что  мои  представления  о   дворе   были
ребяческим  предрассудком,  смущение  мое  начало  проходить  и
совершенно рассеялось, когда герцог подошел ко мне со  словами:
"А  вот  и  господин Леонард" и стал подшучивать над строгостью
моих художественных взглядов, выразившейся в критике его парка.
     Двери распахнулись, и в приемный  зал  вошла  герцогиня  в
сопровождении  всего  лишь  двух дам. При взгляде на нее я весь
затрепетал, ибо при  свечах  она  еще  разительнее,  чем  днем,
походила на мою названую мать.
     Дамы обступили ее, меня представили, она устремила на меня
взгляд,  выражающий  изумление,  внезапную  взволнованность,  и
невнятно произнесла несколько слов,  а  затем,  повернувшись  к
пожилой   даме,   что-то   потихоньку  ей  сказала,  отчего  та
встревожилась  и  пристально  посмотрела  на  меня.   Все   это
продолжалось какую-нибудь минуту.
     Затем  общество  распалось  на  отдельные  кружки и мелкие
группы,  и  в  каждой  завязался  оживленный  разговор;   всюду
господствовал   свободный,   непринужденный   тон,   и  все  же
чувствовалось, что находишься в  придворном  кругу,  при  особе
герцога, хотя это чувство ничуть не было стеснительным. Я никак
не   мог   подыскать   фигуру,   сколько-нибудь   подходящую  к
составившейся у меня прежде картине двора.  Гофмаршал  оказался
жизнерадостным  стариком со свежим умом, камер-юнкеры--веселыми
молодыми  людьми,  которых  никак  нельзя  было  заподозрить  в
злокозненности. Две придворные дамы казались сестрами, они были
еще  и  очень  молоды,  и  довольно  бесцветны, но одевались, к
счастью, весьма просто и непритязательно.  Особенное  оживление
повсюду вносил маленький человечек со вздернутым носом и живыми
сверкающими  глазами,  весь в черном, с длинной стальной шпагой
на  боку;  он  проскальзывал  в  толпе,  как  уж,  стремительно
перебегая  от одной группы к другой; нигде не задерживаясь и не
давая вовлечь себя в разговор, он искрами  рассылал  остроумные
саркастические   замечания,  всюду  внося  оживление.  Это  был
лейб-медик.
     Пожилая  дама,  к  которой  обращалась  герцогиня,   столь
незаметно  и  ловко  подобралась  ко мне, что я и оглянуться не
успел, как очутился наедине с нею у окна. Она  тотчас  вступила
со  мною в разговор, и, как ни хитро она его начала, было ясно,
что единственная цель ее -- побольше выведать обо мне.
     Но заранее подготовившись к вопросам, я был убежден, что в
подобных  случаях  простой,   непритязательный   рассказ--самый
надежный   и  безопасный  выход  из  положения,  и  ограничился
признанием, что некогда изучал  теологию,  но  теперь,  получив
богатое   наследство   после   отца,   путешествую  для  своего
удовольствия.  Я  назвал  местом  своего  рождения  селение   в
прусской  Польше и дал ему такое скуло- и зубо- дробительное --
язык сломаешь! --название, что оно поразило слух старой дамы  и
у нее пропала охота переспрашивать.
     -- Ах,   сударь,   --  сказала  она,  --  ваша  наружность
пробуждает в нас печальные воспоминания, и вы, быть может, лицо
более значительное, чем хотите казаться, ибо манеры ваши  никак
не вяжутся с представлением о студенте-теологе.
     После   прохладительных   напитков   и   десерта  общество
направилось в залу, где уже были приготовлены столы для игры  в
фараон.  Банк  держал  гофмаршал,  причем  между ним и герцогом
существовало соглашение, по которому он удерживал в банке  весь
законный  приход,  но  получал от герцога поддержку, когда банк
опустошался.   Мужчины   собрались   вокруг   стола,   исключая
лейб-медика,  который  никогда не играл, но оставался с дамами,
тоже не принимавшими участия в игре.  Герцог  подозвал  меня  к
себе,  и  мне  пришлось стоять возле него, а он сам выбирал для
меня карты, коротко объясняя мне весь механизм игры. Но все его
карты были биты,  и,  покамест  я  следовал  его  указаниям,  я
оставался  в  проигрыше, причем весьма значительном, ибо низшей
ставкой был луидор.  Мой  кошелек  быстро  тощал,  я  все  чаще
задумывался  о том, что будет, когда уйдут последние луидоры; а
тем временем игра становилась для меня все  фатальней,  угрожая
пустить  меня  по  миру.  Началась новая талья, и я обратился к
герцогу с просьбой предоставить меня самому себе, ибо, как  мне
кажется,  столь  незадачливый  игрок  может  и  его  втянуть  в
проигрыш. Улыбнувшись, герцог возразил, что я смог бы, пожалуй,
отыграться, следуя советам  опытного  игрока,  но  ему  все  же
интересно посмотреть, как я поведу игру, надеясь на свои силы.
     Не  глядя,  вслепую,  выдернул я из своих карт одну -- она
оказалась дамой. Смешно сказать, но в ее бледном и безжизненном
лице я уловил, как мне показалось, какое-то смутное сходство  с
Аврелией. Я уставился на эту карту, с трудом скрывая охватившее
меня  волнение;  громкий вопрос банкомета, намерен ли я ставить
на эту карту, вывел меня из оцепенения. Непроизвольно  я  сунул
руку  в  карман, вынул последние пять луидоров и поставил их на
карту. Дама выиграла, и я продолжал все ставить  и  ставить  на
нее,  увеличивая  ставки по мере того, как возрастал выигрыш. И
всякий раз, как я ставил на даму, игроки кричали:
     -- Конечно, теперь-то она вам изменит! -- но карты  прочих
игроков оказывались битыми.
        -- Да  это  неслыханное  чудо!  --  слышалось  со  всех
сторон, а я, не произнося лишнего слова, углубившись в  себя  и
направив  все  помыслы  на  Аврелию,  едва  обращал внимание на
золото, которое банкомет неизменно придвигал ко мне.
     Короче говоря, в  продолжение  последних  талий  дама  все
выигрывала  и  выигрывала,  и карманы у меня были полны золота.
При посредстве этой дамы  мне  посчастливилось  выиграть  около
двух  тысяч  луидоров,  и,  хотя я отныне избавился от денежных
затруднений, я не мог преодолеть охватившей меня жути.
     Каким-то непостижимым образом  я  улавливал  тайную  связь
между  недавней удачной стрельбой, когда я вслепую сшибал птиц,
и моей сегодняшней удачей. Мне было ясно, что отнюдь не  я,  но
овладевшая мной чужая сила вызвала все эти необычайные явления,
а я был лишь безвольным орудием для ее неизвестных мне целей. Я
сознавал  эту  раздвоенность,  зловещий  раскол в моей душе, но
утешал себя тем, что  это  пробуждение  моих  собственных  сил,
которые, постепенно возрастая, помогут мне сразиться с Врагом и
победить его.
     Образ   Аврелии,  всюду  возникавший  на  моем  пути,  без
сомнения,  был  не  чем  иным,  как  дьявольским   наваждением,
толкавшим  меня  на недобрые дела, и именно это злоупотребление
милым мне образом кроткой девушки наполняло душу отвращением  и
ужасом.
     Утром  я  в  самом мрачном настроении бродил по парку, как
вдруг мне повстречался герцог, имевший обыкновение совершать  в
это время свою прогулку.
     -- Ну, господин Леонард, как вам нравится игра в фараон?..
И что  вы  скажете  о  капризе Случая, который вам простил ваше
сумасбродство и закидал вас золотом? Вам повезло со  счастливой
картой, но и счастливой карте не следует слепо доверять.
     Он   начал   пространно   рассуждать   о  том,  что  такое
"счастливая карта", надавал мне глубокомысленных  советов,  как
овладеть  Случаем,  и под конец выразил убеждение, что отныне я
буду неустанно искать счастья в игре. Но  я  откровенно  сказал
ему,  что,  напротив, твердо решил никогда более карт в руки не
брать. Озадаченный герцог вопросительно взглянул на меня.
     -- Именно вчерашнее  непостижимое  счастье,  --  продолжал
я,--побуждает  меня принять это решение, ибо подтвердилось все,
что  мне  довелось  слышать  об  опасном  и  даже   губительном
характере  этой  азартной  игры.  На меня повеяло ужасом, когда
выдернутая наобум, первая попавшаяся  карта  пробудила  во  мне
мучительные,  душераздирающие  воспоминания  и  неведомая  сила
овладела  мною,  швыряя  мне  в  руки  выигрыш  за   выигрышем;
казалось, это счастье в игре было проявлением моего внутреннего
дара  и  будто  я,  помышляя о существе, которое с безжизненной
карты сияло  навстречу  мне  всеми  красками  бытия,  повелеваю
Случаем и предугадываю его таинственные хитросплетения.
     -- Я  понимаю  вас,  --  перебил  меня  герцог, -- вы были
несчастливы в любви, и у вас в  душе  возник  образ  утраченной
возлюбленной,  хотя,  с вашего позволения, меня разбирает смех,
когда  я  пытаюсь  живо  представить  себе  широкое,   бледное,
комичное лицо червонной дамы, выдернутой вами из колоды. Как бы
там  ни  было,  вы упорно думали о своей возлюбленной, и в игре
она была, по-видимому, преданнее вам и добрее, чем в жизни;  но
я  не  понимаю,  что  же в этом страшного, наводящего ужас, вам
скорее следовало бы радоваться столь явному расположению к  вам
фортуны. А впрочем, если вам кажется такой зловещей связь между
везением  в  игре  и  вашей  возлюбленной, то здесь виновата не
игра, а ваше личное настроение.
     -- Может быть, это и так, ваше высочество, --  ответил  я,
-- но  все же я слишком живо чувствую, что пагубность этой игры
заключается не столько в опасности оказаться в случае проигрыша
в безвыходном положении, сколько в  дерзком  вызове,  бросаемом
некой  таинственной  силой,  которая,  ярко  выступая из мрака,
завлекает нас, точно коварный  мираж,  в  такие  сферы,  где  с
глумливым  хохотом  она  раздавит нас и сокрушит. И быть может,
именно этот поединок с таинственной  силой  так  увлекает,  что
человек, ребячески полагаясь на себя, очертя голову бросается в
борьбу  и,  раз  начав  ее,  не  прекращает, даже в смертельной
схватке надеясь на победу. Отсюда,  думается  мне,  проистекает
безумная  страсть  игроков в фараон и грозящее гибелью душевное
расстройство, не объяснимое лишь потерей денег. Но и не  заходя
так  далеко,  сама  потеря  денег  может и не азартному игроку,
такому,  которым  еще  не  овладела  недобрая  сила,  причинить
великое  множество  неприятностей,  ввергнуть в отчаянную нужду
человека, лишь случайно втянутого в игру. Осмелюсь  признаться,
ваше  высочество,  что  вчера я и сам чуть было не проиграл все
свои дорожные деньги.
     -- Я тотчас же узнал бы  об  этом,  --  поспешил  заверить
герцог,  --  и вдвойне, втройне возместил бы ваш проигрыш, я не
хочу, чтобы ради моей прихоти люди разорялись; да это у меня  и
невозможно,  ведь  я  знаю  своих  игроков и пристально за ними
слежу.
     -- Но подобное ограничение, ваше высочество,  --  возразил
я,  --  стесняет  свободу  игры и ставит предел хитросплетениям
случайностей,  которые  делают   эту   игру   для   вас   столь
занимательной.  И  разве  иной  игрок, увлекаемый непреодолимой
страстью, не найдет способа,  на  свою  погибель,  выскользнуть
из-под  контроля и попасть в непоправимую беду?.. Простите меня
за  откровенность,  ваше   высочество!..   Я   полагаю,   любое
ограничение  свободы, даже с целью предупредить злоупотребление
ею, невыносимо, оно  подавляет  душу,  ибо  резко  противоречит
природе человека.
     -- Вы всегда оказываетесь противоположного со мной мнения,
господин  Леонард? -- воскликнул герцог и быстро удалился, едва
проронив "Adieu".
     Мне самому  было  невдомек,  как  это  я  пошел  на  такую
откровенность,  ведь  я никогда всерьез не задумывался над тем,
что представляет собой азартная игра, и не мог составить себе о
ней такого обоснованного мнения,  какое  я  внезапно  высказал,
хотя  в  торговом городе мне нередко приходилось присутствовать
при игре с крупными ставками. Я сожалел об утрате  благоволения
герцога,  о потере права появляться при дворе и, следовательно,
возможности когда-нибудь стать ближе к герцогине. Но я  ошибся,
ибо в тот же вечер получил приглашение на придворный концерт, и
мимоходом герцог не без добродушного юмора сказал мне:
     --Добрый  вечер,  господин  Леонард, дай-то Бог, чтобы моя
капелла сегодня оказалась на высоте и  музыка  моя  понравилась
вам больше, чем мой парк.
     Музыка  в самом деле была хороша, все шло на славу, только
выбор пьес казался не особенно удачным, так как одна сглаживала
впечатление от другой;  особенно  томительной  и  скучной  была
длинная  пьеса,  написанная  словно  по  заданной формуле. Но я
поостерегся откровенно высказаться о ней и поступил  умно,  ибо
потом  узнал,  что именно эта бесконечная пьеса была сочинением
самого герцога.
     В следующий раз я, уже не  колеблясь,  пошел  ко  двору  и
хотел  было  сесть  за  фараон,  чтобы окончательно примирить с
собою герцога,  но  был  немало  удивлен,  не  заметив  обычных
приготовлений  к  этой  игре,  а  нашел  за  карточными столами
несколько партий,  составившихся  для  других  игр.  Неигравшие
сидели  вместе  с дамами вокруг герцога, ведя живой, остроумный
разговор.  То  один,  то  другой  из  собеседников  рассказывал
что-нибудь   забавное,  не  брезгуя  даже  довольно  пикантными
анекдотами.  Кстати  пришелся  и  мой  дар  красноречия,  и   я
увлекательно  рассказал несколько случаев из моей жизни, придав
им романтическую окраску.
     Тут я снискал себе  внимание  и  благоволение  кружка;  но
герцогу  больше  нравилось  веселое,  юмористическое,  а в этом
отношении никто не мог превзойти лейб-медика,  неистощимого  на
всевозможные выдумки и шутки.
     Собеседования    эти   становились   все   содержательнее;
случалось, тот или другой напишет что-либо и прочтет  вслух,  и
постепенно  кружок  приобрел  облик  прекрасно  организованного
литературно-художественного  общества   под   председательством
герцога, где каждый избирал себе занятие по душе.
     Одному  превосходному, глубокомысленному физику вздумалось
поразить нас сообщением о выдающихся открытиях  в  его  отрасли
науки,   но  если  его  лекция  была  доступна  для  достаточно
подготовленной части публики, остальные скучали,  ибо  все  это
было  им  чуждо  и  непонятно. Да и сам герцог, по-видимому, не
очень-то  разбирался  в  положениях  профессора  и  с  заметным
нетерпением  ожидал  конца.  Но  вот  профессор  окончил,  чему
особенно обрадовался лейб-медик, он рассыпался в комплиментах и
восторженных похвалах, а затем сказал,  что  за  такой  глубоко
научной  лекцией  должно  следовать что-нибудь веселое, имеющее
целью позабавить всех присутствующих... Слабо  разбиравшиеся  в
науке, подавленные бременем чуждой им премудрости, выпрямились,
и  даже на лице герцога мелькнула улыбка, свидетельствовавшая о
том, как искренне радует его это возвращение к обыденной жизни.
        -- Вашему высочеству известно,  --  сказал  лейб-медик,
обращаясь  к  герцогу,  -- что в дороге я заношу в свой путевой
дневник забавные случаи,  каких  немало  в  жизни,  и  особенно
тщательно  описываю  потешных  чудаков,  которых  мне  довелось
повстречать; из этого-то дневника я  и  почерпнул  нечто  пусть
незначительное, но довольно занятное.
     "Путешествуя  в  прошлом  году,  прибыл  я однажды поздней
ночью в большую красивую деревню часах в четырех пути от  Б.  и
решил  завернуть в недурную на вид гостиницу, где меня встретил
приветливый, расторопный  хозяин.  Утомленный,  разбитый  после
долгого  пути, я, войдя в номер, тотчас же бросился на кровать,
чтобы хорошенько выспаться, но, должно  быть,  во  втором  часу
ночи  меня  разбудили  звуки  флейты,  на которой играли совсем
рядом. Никогда еще я не слыхал такой ужасной игры. У  музыканта
были, вероятно, чудовищные легкие, ибо, насилуя флейту, которая
не  поддавалась чуждому ей звучанию, он исполнял все один и тот
же пронзительный, душераздирающий пассаж, и  трудно  было  себе
вообразить  что-нибудь более отвратительное и нелепое. Я бранил
и проклинал бессовестного, сумасбродного  музыканта,  лишившего
меня  сна  и  истерзавшего  мой  слух,  но  он,  как заведенный
продолжал играть все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхал
глухой стук какого-то предмета, ударившегося  об  стену,--  тут
все замолкло, и мне удалось вновь спокойно уснуть.
     А  поутру меня разбудила громкая перебранка где-то внизу в
доме. Слышался голос трактирщика и еще одного мужчины,  который
без устали орал:
     -- Будь  проклят  это дом, и зачем я только переступил его
порог!.. Дернул же меня черт  поселиться  в  таком  месте,  где
нельзя  порядочно  ни  поесть,  ни  попить.  Все тут из рук вон
отвратительно да и дьявольски  дорого...  Получайте  деньги,  и
больше вы меня не заманите в свой окаянный шинок!..
     С  этими  словами  во  двор  выскочил  маленький сухопарый
человечек в темно-кофейном кафтане  и  рыжем,  как  лисий  мех,
парике, на котором красовалась лихо заломленная набекрень серая
шляпа;  он  побежал к конюшне и вскоре вывел оттуда разбитую на
все четыре ноги лошадь;  вскочив  в  седло,  человечек  тяжелым
галопом выехал со двора.
     Разумеется,   я   принял   его   за  постояльца,  который,
рассорившись с трактирщиком, уехал; и я немало удивился,  когда
в  полдень, за обедом, увидел, что в столовую входит пресмешной
темно-кофейный  человечек  в  огненно-рыжем  парике,   уехавший
поутру,  и как ни в чем не бывало садится за стол. В жизни я не
видел лица уродливее и комичнее. На внешности постояльца  лежал
отпечаток  забавной  серьезности,  и при взгляде на него трудно
было удержаться от смеха. Я  обедал  с  ним  за  одним  столом,
обмениваясь  с  хозяином  скупыми  репликами,  но незнакомец не
принимал никакого участия в разговоре и только ел с богатырским
аппетитом. Как я потом убедился, трактирщик  не  без  лукавства
завел   разговор  об  особенностях  национального  характера  и
напрямик задал мне вопрос, приходилось  ли  мне  встречаться  с
ирландцами  и знаю ли я, какие они выкидывают штуки. "Еще бы не
знать!" --ответил я, мигом припомнив множество анекдотов.
        Я рассказал об ирландце, который на  вопрос,  почему  у
него  чулок  надет  наизнанку, чистосердечно признался: "Потому
что на правой стороне дыра!" А затем  я  вспомнил  превосходный
анекдот   об   ирландце,   который  спал  в  одной  кровати  со
вспыльчивым шотландцем и высунул было голую ногу из-под одеяла.
В комнате с ними находился англичанин, и, заметив это, он  живо
снял  со своего сапога шпору и надел ее на ногу ирландцу. А тот
снова убирает ногу  под  одеяло  и  нет-нет  заденет  шотландца
шпорой;  проснувшись,  тот  закатил ирландцу звонкую затрещину.
Между ними завязался следующий остроумный разговор:
     -- Какого дьявола ты дерешься?
     -- Да ты меня оцарапал шпорой!
     -- Быть не может, я в постели босой!
     -- А все-таки у тебя на ноге шпора, погляди-ка сам!
     -- Разрази меня гром, ты прав! Проклятый  слуга  стянул  с
меня сапог, а шпору-то и оставил!
     Трактирщик    хохотал   во   все   горло,   а   чужеземец,
расправившийся как раз  с  жарким  и  запивавший  его  огромной
кружкой пива, серьезно посмотрел на меня и произнес:
     -- Вы  правы,  ирландцам  свойственны  такие  промахи,  но
национальность их тут ни при чем! Это живой и остроумный народ,
а, скорее, во всем  виноват  тамошний  распроклятый  воздух,  в
других   местах   он   навевает  людям  насморк,  а  у  них  --
всевозможную чушь, мне это известно по  собственному  опыту;  я
ведь  природный  англичанин,  но  только  потому, что