с головы до ног,  когда  тебе  удавалось
незаметно пожать ей руку!
     До  сих  пор мне приходилось видеть Аврелию лишь в простом
домашнем платье,  а  теперь  она,  как  того  требовал  этикет,
явилась в полном придворном уборе.
     Как  прекрасна  была  она!  При  виде  ее я содрогнулся от
невыразимого восторга и сладостной неги!
     Но дух зла пробудился во мне и возвысил свой  голос,  и  я
охотно  стал  ему  внимать. "Ты убедился теперь, Медард, -- так
нашептывал он мне, -- что  ты  повелеваешь  судьбой,  что  тебе
подчиняется  случай,  ведь  он  лишь  ловко  переплетает  нити,
которые выпрядены тобой самим, не так ли?"
     Были при дворе женщины, слывшие совершенными  красавицами,
но  красота  их  померкла  перед  проникавшей  в душу прелестью
Аврелии. Всех  мужчин,  вплоть  до  самых  сдержанных,  охватил
восторг,  и даже самые пожилые внезапно оборвали нить привычных
светских разговоров,  где  все  сводилось  к  словам,  лишенным
глубокого  смысла,  и забавно было наблюдать, как все старались
наперебой выказать себя с наилучшей стороны перед  незнакомкой.
Аврелия   принимала  это  поклонение  потупив  взор  и  со  все
разгоравшимся милым румянцем; но вот когда герцог собрал вокруг
себя пожилых  мужчин,  а  ее  с  приветливыми  словами  несмело
обступили   несколько   юношей--писаных  красавцев,  она  стала
заметно веселее и непринужденнее. Овладеть ее вниманием удалось
одному лейб-гвардии майору, и вскоре у нее завязался с ним, как
видно,  оживленный  разговор.  Этот  офицер  был  известен  как
записной  сердцеед.  Он умел, пользуясь, казалось бы, невинными
средствами, возбуждать и пленять ум  и  чувства  женщин.  Чутко
улавливая  еле  слышные  созвучия, он, как искусный виртуоз, по
своей  прихоти  заставлял  вибрировать  ответные   аккорды,   а
обманутой  мнилось,  будто в чужих звуках она улавливает музыку
своей собственной души.
     Я стоял недалеко от Аврелии, но она, казалось, не замечала
меня... мне захотелось подойти к ней поближе, но я с  места  не
мог сдвинуться, словно окованный железными цепями.
     Я  еще  раз  пристально  взглянул  на  майора, и вдруг мне
почудилось, будто возле Аврелии стоит Викторин. Я  расхохотался
презрительно и злобно:
     -- Ха-ха-ха! Проклятый, ты так разнежился на мягком ложе в
Чертовой    пропасти,    что,   распалясь,   жаждешь   овладеть
возлюбленной монаха?..
     Не знаю, вправду ли были произнесены  эти  слова,  но  мне
действительно  послышался  мой  смех,  и я вздрогнул, словно от
толчка во сне, когда старик гофмаршал, мягко взяв меня за руку,
спросил:
     -- Чему вы так радуетесь, дорогой господин Леонард?
     Меня пронизала ледяная дрожь. Разве  не  такой  же  вопрос
задал  мне благочестивый брат Кирилл, заметив при моем постриге
блуждавшую у меня на губах преступную усмешку?..
     В ответ я пробормотал что-то бессвязное.
     Аврелии, как я это почувствовал, уже не было  возле  меня,
но  так  и  не  отважившись поднять глаза, я бросился бежать по
освещенным залам. Должно быть, во мне было нечто зловещее,  ибо
все  в  страхе  шарахались от меня в сторону, когда я опрометью
бежал вниз по широкой лестнице.
     Я  стал  избегать  двора,  опасаясь  вновь  встретиться  с
Аврелией  и зная, что легко могу выдать свою сокровенную тайну.
Одинокий, я бродил по полям и лесам и повсюду  видел  ее  одну,
думал  лишь  о ней одной. У меня все крепло и крепло убеждение,
что неисповедимый Рок тесно связал ее судьбу с моей, и я уже не
страшился, как прежде, совершить смертный  грех,  полагая,  что
исполню   лишь   неизбежное,   от   века  мне  предназначенное.
Подбадривая  себя  таким  образом,  я  смеялся  при  мысли   об
опасности,  которая  угрожала  бы мне, если б Аврелия узнала во
мне убийцу Гермогена. К тому  же  это  казалось  мне  в  высшей
степени невероятным.
     Какими  жалкими  представлялись  мне  теперь юнцы, которые
тщеславно домогались внимания той, что всецело была моей и лишь
мной одним дышала.
     Что мне до этих графов, баронов, камергеров, офицеров в их
ярких,  шитых  золотом  и  сверкающих  орденами  мундирах!  Они
представлялись   мне  крохотными  пестрыми  букашками,  которых
ничего не стоит раздавить, когда они мне прискучат.
     Да, я в сутане появлюсь перед ними, ведя Аврелию, одетую к
венцу, а надменной и неприязненной ко  мне  герцогине  придется
самой  готовить  брачное  ложе  победителю-монаху, которого она
презирает!
     Погруженный в такие  мечты,  я  порой  громко  вскрикивал,
называя  Аврелию по имени, и хохотал и завывал как безумный. Но
и эта буря вскоре улеглась. И когда я несколько успокоился,  то
вновь  обрел  способность  обдумывать,  как же мне сблизиться с
Аврелией.
     Однажды я бродил  по  парку,  размышляя,  следует  ли  мне
явиться  на  вечер  во  дворец,  как вдруг кто-то потрепал меня
сзади по плечу. Оглянувшись, я увидел лейб-медика.
     -- Позвольте мне пощупать ваш драгоценный  пульс,  --  без
церемоний  начал  он  и,  пристально глядя мне в глаза, схватил
меня за руку.
     -- Что это значит? -- спросил я в изумлении.
     -- Ничего особенного,--отвечал он,--но с некоторых  пор  в
наших   краях   наблюдаются   случаи   легкого  помешательства;
втихомолку подкравшись, оно злодейски хватает человека за горло
и  тот  громко  вскрикивает,  а   не   то   разражается   вдруг
бессмысленным  хохотом.  А  впрочем,  это  может быть вызвано и
каким-либо обманчивым видением или же это  демон  сумасбродства
насылает  на  человека  легкую  лихорадку  со все усиливающимся
жаром, и потому позвольте, сударь, ваш драгоценный пульс.
     -- Уверяю вас, господин лейб-медик, что я ничего не понял!
--воскликнул я, но врач уже  завладел  моей  рукой  и,  возведя
глаза к небу, стал отсчитывать пульс: "Раз... два... три..."
     Его  странное  поведение  было  для  меня  загадкой,  и  я
настаивал на том, чтобы он объяснился.
     -- Да неужели вы, дорогой господин Леонард, не  понимаете,
что  на  днях  вы  привели в ужас весь двор? Старшая придворная
дама до сих пор еще трясется от страха, а президент консистории
пропускает важнейшие заседания лишь потому, что вам  вздумалось
пробежать  по  его  подагрическим  ногам; он не покидает теперь
кресла и то и дело вскрикивает от нестерпимой боли... Это пошло
с того вечера, когда вы без всякой видимой  причины  вдруг  так
расхохотались,  что  у  всех  волосы  дыбом встали на голове, а
потом словно в приступе безумия, опрометью выбежали из залы!
     Тут мне пришел на ум гофмаршал, и я  сказал,  что  отлично
все   припоминаю;   да,  в  самом  деле,  забывшись,  я  громко
рассмеялся, но мой смех едва  ли  мог  оказать  столь  странное
действие,  ибо  гофмаршал  лишь  мягко спросил меня, чему я так
обрадовался.
     -- Ну-ну,  --  продолжал  лейб-медик,  --  это  не   имеет
никакого  значения, ведь гофмаршал у нас такой homo impavidus /
Неустрашимый муж (лат.)/, что ему и сам  черт  не  страшен.  Он
остался  верен своей невозмутимой dolcezza / Приветливость (ит.
) /. Другое дело, упомянутый президент консистории, ведь  он-то
и  вправду вообразил, что это хохотал вселившийся в вас дьявол.
А на нашу прекрасную Аврелию напал такой ужас, что ее никак  не
могли  успокоить  кавалеры  и  ей пришлось покинуть общество, к
отчаянию господ, у которых пламень любви  явственно  пробивался
сквозь  их завитые, восторженно приподнявшиеся коки! В то самое
мгновение,  когда  вы,  дорогой  господин  Леонард,  так   мило
рассмеялись, Аврелия воскликнула пронзительным, душераздирающим
голосом:  ",Гермоген!" Ax-ax, что бы это значило?.. Быть может,
это известно Вам, господин Леонард? Вы такой милый,  веселый  и
умный  человек,  и,  право,  я  ничуть  не  жалею,  что с таким
доверием  рассказал  вам  поразительную  историю  о  Франческо,
историю, которая может оказаться для вас весьма поучительной!
     Придворный  лекарь не отпускал мою руку и не сводил с меня
глаз.
     -- Сударь, -- сказал я, без  церемонии  вырывая  руку,--вы
что-то  уж  очень  чудно говорите, и я никак не могу доискаться
смысла; но, признаюсь, когда я увидел Аврелию, осажденную этими
щеголями,  у  которых,  как  вы  остроумно  изволили  заметить,
любовный    пламень    пробивался    сквозь    их   восторженно
приподнявшиеся  коки,  в  душе  у  меня  ожило   одно   горькое
воспоминание  из  моего  прошлого и, думая о дурацком поведении
некоторых людей, я почувствовал досаду,  презрение  и  невольно
расхохотался.  Очень  сожалею,  что без всякого умысла причинил
столько неприятностей, но я достаточно наказан за это, так  как
на  время  сам себя изгнал из придворного круга. Да простит мне
герцогиня и да простит Аврелия.
     -- Ах, дорогой господин Леонард, --  возразил  лекарь,  --
мало  ли  какие  бывают  у  нас  странные побуждения, но с ними
нетрудно справиться, если сердце чисто.
     -- А кто из людей может этим похвастаться? -- глухо, будто
про себя промолвил я.
     Лейб-медик вдруг переменил тон, и выражение  лица  у  него
тоже изменилось.
     -- Мне   кажется,   --   произнес   он  мягким  тоном,  но
строго,--мне кажется, что вы действительно больны... Вы бледны,
расстроены... Глаза у вас  запали  и  горят  каким-то  странным
красноватым  огнем...  Пульс у вас лихорадочный... Голос звучит
глухо... Не прописать ли вам чего-нибудь?
     -- Яду! -- еле слышно промолвил я.
     --Ого!-- воскликнул лекарь,--вот до чего уже дошло? О нет,
нет, вместо  яду  прописываю  вам  как   отвлекающее   средство
приятное  общество...  А впрочем, знаете... как это ни чудно...
однако...
     -- Прошу  вас,  сударь!  --  воскликнул  я  вне  себя,  --
перестаньте мучить меня невразумительными отрывистыми речами, а
лучше скажите мне все напрямик...
     -- Постойте,   --   перебил   меня   придворный   лекарь--
постойте... бывают ведь удивительные ошибки, господин  Леонард,
я  почти  не  сомневаюсь,  что  некая гипотеза возникла лишь на
основании беглого впечатления  и  она  столь  же  быстро  может
рассеяться.  Но  поглядите-ка,  сюда идут герцогиня с Аврелией,
воспользуйтесь же этой  случайной  встречей,  извинитесь  перед
ними  за  свое поведение. В сущности... Боже мой! В сущности вы
только  рассмеялись,   правда,   довольно-таки   неестественным
образом,  но  что  поделаешь, если слабонервные особы так всего
пугаются? Адье!..
     Лейб-медик скрылся со свойственным ему проворством.
     Герцогиня  с  Аврелией  спускались   по   сбегавшей   вниз
тропинке.
     Я задрожал.
     Собрав  всю  силу  воли,  я овладел собой. По таинственным
намекам лекаря я понял, что мне придется постоять  за  себя,  и
дерзко  двинулся  навстречу  идущим.  Но,  едва  завидев  меня,
Аврелия с глухим стоном упала как подкошенная; я кинулся было к
ней, но герцогиня сделала отстраняющий  жест,  полный  ужаса  и
отвращения,  и  стала  громко  звать на помощь. Я побежал через
парк, будто подгоняемый фуриями и  демонами.  Потом  заперся  в
своей  комнате  и  бросился  на  кровать,  скрежеща  зубами  от
бешенства и отчаяния!
     Наступил вечер, пришла ночь, и вдруг я услыхал, как  внизу
отперлась  дверь,  несколько  человек  пошептались, повозились,
потом как-то неуверенно топоча, поднялись  наверх  и,  наконец,
постучались  в мою дверь, приказав именем закона отворить. Хотя
я не совсем представлял себе,  что  мне  угрожает,  мне  пришло
вдруг  в  голову,  что  я  безвозвратно  погиб. "Надо спасаться
бегством",-- подумал я и распахнул окно.
     Внизу я увидел вооруженных солдат, и один из них тотчас же
заметил меня. "Куда?" -- крикнул он мне, и в ту минуту высадили
мою дверь. Несколько человек ввалились ко мне; в руках у одного
из них был фонарь, и я узнал жандармов.  Мне  предъявили  ордер
уголовного  суда  на  мой  арест;  всякое сопротивление было бы
безумием. Меня втолкнули  в  карету,  стоявшую  наготове  возле
дома,  и когда мы прибыли к месту моего заключения и я спросил,
где я нахожусь, то  услыхал  в  ответ:  "В  казематах  Верхнего
замка".  Я знал, что здесь содержатся во время следствия и суда
опаснейшие преступники. Спустя некоторое время в камеру  внесли
кровать,  и  тюремный надзиратель спросил меня, не требуется ли
мне еще чего-нибудь. Я ответил отрицательно и  наконец  остался
один.  По  долго  не  смолкавшим  отзвукам  удалявшихся шагов и
хлопанью дверей  я  догадался,  что  нахожусь  в  самых  недрах
крепости.
     Во  время  длительного  переезда  я  каким-то непостижимым
образом успокоился, вернее, мною овладело странное  оцепенение,
и  потому  мелькавшие  в  окнах  кареты  картины показались мне
бледными, почти бесцветными.  Наконец  наступило  что-то  вроде
обморока, погасли мысли, замерло воображение.
     Когда   я  очнулся,  было  уже  яркое  солнечное  утро,  и
мало-помалу я стал припоминать, что со мной  произошло,  где  я
очутился.  Сводчатая,  как  монастырская  келья,  камера, где я
лежал, едва ли напоминала  бы  тюрьму,  если  б  не  маленькое,
забранное  толстой железной решеткой оконце, которое находилось
так высоко, что я не доставал до него рукой и, конечно, не  мог
в него выглянуть. В камеру проникали скупые солнечные лучи; мне
захотелось  хоть  краем  глаза  обозреть  окрестности тюрьмы, я
передвинул кровать и взгромоздил на нее стол. Я хотел было  уже
взобраться  на это сооружение, как вошел надзиратель; казалось,
его изумила моя затея. Он спросил меня, что я там  делаю,  а  я
ответил,  что хотел лишь посмотреть в окно; не говоря ни слова,
он вынес кровать, стол и стул и тотчас же запер меня. Не прошло
и часу, как он явился в сопровождении двух мужчин и повел  меня
по   бесконечным   коридорам;  мы  то  поднимались  кверху,  то
спускались; наконец я  оказался  в  небольшом  зале,  где  меня
поджидал  следователь.  Рядом  с  ним  сидел  молодой  человек,
которому потом следователь продиктовал все, что  я  ответил  на
предложенные  мне вопросы. Со мной обращались довольно вежливо;
я объяснил это тем, что долго находился при дворе и пользовался
всеобщим уважением; я пришел к заключению, что поводом к  моему
аресту   были   одни   подозрения,  вызванные  главным  образом
безотчетным испугом Аврелии. Следователь  потребовал,  чтобы  я
подробно  рассказал о моей прошлой жизни; но тут я попросил его
прежде всего открыть мне причину моего внезапного ареста, и  он
на  это ответил, что в свое время я узнаю, в каком преступлении
меня  подозревают.  Теперь  ему  необходимо  лишь   как   можно
тщательнее   проследить   мой  жизненный  путь  до  прибытия  в
резиденцию;  как  следователь,  он   считает   нужным   заранее
уведомить меня, что у него есть полная возможность проверить до
мелочей  все  мои  показания,  а посему я должен придерживаться
строжайшей истины. Этот маленький сухопарый человек, рыжий, как
лисица,  с  хриплым,  забавно  квакающим   голосом   и   широко
раскрытыми  серыми  глазами помог мне своими увещаниями; я живо
сообразил, что мне следует подхватить  нить  того  рассказа,  в
котором  я  сообщил  придворной  даме  свое  имя и назвал место
своего рождения, и продолжать в том же духе.
     Я решил не  упоминать  ни  о  каких  выдающихся  событиях,
начертать   перед   следователем   картину   самого  заурядного
жизненного пути,  умышленно  назвать  весьма  отдаленное  место
рождения  и давать самые неопределенные сведения, чтобы труднее
было наводить обо мне справки.
     Внезапно я вспомнил одного молодого поляка, с  которым  мы
вместе  учились  в  семинарии в Б., и мне вздумалось положить в
основу моего рассказа его несложную  биографию.  Подготовившись
таким образом, я начал:
     -- Полагаю,   что   меня   обвиняют   в   каком-то  тяжком
преступлении, а между тем я жил  здесь  открыто,  на  глазах  у
герцога  и  у  всех горожан и за время моего пребывания не было
совершено ни одного преступления, виновником  или  соучастником
которого меня можно было бы счесть. Очевидно, какой-то приезжий
обвинил  меня  в  злодеянии, совершившемся до моего появления в
герцогстве. Не зная за собой никакой вины,  я  считаю,  что  на
меня  могло  навлечь  подозрение  только злосчастное сходство с
действительным  преступником;   и   это   тем   ужасней,   что,
основываясь  на  пустых  подозрениях  и предвзятом мнении, меня
подвергли суровому заключению, словно вина  моя  уже  доказана.
Почему  бы  не  дать  мне очной ставки с моим легкомысленным и,
быть может, даже злостным обвинителем?.. Наверно,  это  круглый
дурак, который...
     -- Полегче,   полегче,   господин  Леонард,  --  взвизгнул
следователь,--не горячитесь так, а  не  то  вы  можете  нанести
тяжкое  оскорбление некоторым высокопоставленным лицам, да и та
посторонняя особа, которая, господин Леонард,  или  господин...
(тут он прикусил язык) вас узнала, вовсе не так легкомысленна и
не  так  глупа,  но...  Знайте  же,  мы  получили обстоятельные
сведения из...
     Он назвал местность, где находилось поместье барона Ф.,  и
мне  все  стало ясно. Несомненно, Аврелия узнала во мне монаха,
убийцу ее брата. Притом известно было, что монах  этот--Медард,
достославный  проповедник  монастыря  капуцинов  в Б. Его узнал
Райнхольд, да и сам он так назвался. Аббатиса знала, что Медард
был сыном Франческо. Понятно, почему мое сходство с Франческо с
первого взгляда неприятно поразило герцогиню и  вызвало  у  нее
подозрения;  вероятно, она обменялась письмами с сестрой, после
чего  подозрения  сменились  почти  полной  уверенностью.  Быть
может, обо мне уже успели навести справки в монастыре капуцинов
близ Б., проследили весь мой путь и твердо установили тождество
мое  с  монахом  Медардом.  Я  быстро обдумал это и осознал всю
опасность моего положения. Следователь продолжал болтать, и это
было мне на руку, ибо после долгих и  тщетных  усилий  я  вдруг
вспомнил  название  польского  местечка,  о  котором  я говорил
старой придворной даме как о  месте  моего  рождения.  И  когда
следователь,  закончив  свои увещания, резко потребовал немедля
рассказать ему всю мою жизнь, я начал такими словами:
     -- Мое настоящее имя Леонард Крчинский, и  я  единственный
сын  шляхтича,  который  продал  свое  именьице  и  поселился в
Квечичеве.
     -- Как?  Что  такое?  --  воскликнул  следователь,  тщетно
пытаясь  произнести  мое  имя  и название места моего рождения.
Протоколист не  знал,  как  пишутся  эти  слова;  мне  пришлось
вписать их самому, и я продолжал:
     -- Вы  сами  убедились,  сударь,  в  том, как трудно немцу
произнести мою столь обильную согласными фамилию, вот почему  я
и  отбросил  ее,  как  только  попал в Германию, и называю себя
просто по имени, Леонардом. А что до моего жизненного пути,  то
он  самый  обыденный  на  свете.  Отец  мой,  человек  довольно
образованный, одобрял мою склонность к научным занятиям и хотел
было отправить  меня  в  Краков  к  своему  родственнику,  лицу
духовного   звания,   Станиславу   Крчинскому,   но  неожиданно
скончался. Никому не  было  до  меня  дела,  я  распродал  наше
скромное  имущество,  взыскал  кое-какие  долги  и отправился в
Краков, имея при себе все средства, доставшиеся  мне  от  отца;
там  я  учился  несколько лет под надзором своего родственника.
После этого я  побывал  в  Данциге  и  Кенигсберге.  Потом  мне
страстно  захотелось  совершить путешествие на юг; я рассчитал,
что мне хватит на это оставшейся у меня небольшой суммы  денег,
а  затем  я  устроюсь  в  каком-нибудь  университете.  Но  туго
пришлось бы мне здесь, если бы не весьма значительный карточный
выигрыш во дворце, который дал мне возможность спокойно  пожить
тут  некоторое  время  и  позволил  бы  впоследствии  совершить
задуманное мною путешествие в Италию. Ничего в  моей  жизни  не
было выдающегося, о чем стоило бы рассказывать. Добавлю только,
что  я  мог  бы  легко и самым убедительным образом подтвердить
свои показания, если бы исключительный  случай  не  лишил  меня
бумажника   с  паспортом,  маршрутами  и  другими  документами,
которые теперь весьма бы мне