Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
?..
Это был чудак-парикмахер из имперского города, в свое
время спасший меня от большой опасности.
-- Ах... ах, ах!--вздохнул он, скорчив уморительную
плаксивую рожицу,-- как попал бы я сюда, ваше преподобие, как
же я попал бы сюда, если бы меня не выбросил, не вышвырнул злой
Рок, преследующий всех гениев! Мне пришлось бежать из-за
убийства...
-- Убийства? -- перебил я его в тревоге.
-- Да, убийства! -- продолжал он. -- В порыве гнева я в
нашем городе уничтожил левую бакенбарду младшего советника
коммерции и к тому же нанес опасные раны правой.
-- Прошу вас,--снова перебил я его,-- бросьте эти шутки;
будьте же наконец рассудительны и расскажите мне все по
порядку, а не то лучше нам расстаться.
-- Ах, дорогой брат Медард, -- заговорил он вдруг самым
серьезным тоном, -- теперь ты выздоровел и гонишь меня, а когда
ты лежал больной, тебе поневоле приходилось терпеть меня, я
ведь не отходил от тебя, мы даже спали вместе на этой кровати.
-- Что все это значит? -- воскликнул я, пораженный. --
Почему вы называете меня Медардом?
-- Будьте любезны осмотреть, -- сказал он с
усмешкой,--правую полу вашей сутаны.
Я так и сделал и окаменел от изумления и страха, ибо там
было вышито имя "Медард"; вдобавок после тщательного осмотра я
по некоторым признаком определил, что на мне та самая сутана,
которую я после бегства из замка барона Ф. спрятал в дупле
дерева. Шенфельд приметил мое смущение и как-то странно
усмехнулся; приложив указательный палец к носу и поднявшись на
цыпочки, он пристально посмотрел мне в глаза; я сохранял
молчание, а он тихо и задумчиво заговорил:
-- Вы, как видно, удивляетесь, ваше преподобие, что на вас
такая прекрасная одежда, она вам как раз впору и отлично сидит,
гораздо лучше, чем тот орехового цвета костюм с неказистыми,
обтянутыми той же материей пуговками, в который вас нарядил мой
степенный, рассудительный Дамон... Но это я... я...
непризнанный, изгнанный Пьетро Белькампо, прикрыл этой сутаной
вашу наготу. Брат Медард, вид у вас был, надо сказать, аховый,
и вместо сюртука... спенсера... английского фрака вы
довольствовались своей собственной кожей; а что до приличной
прически, то о ней нечего было и мечтать, ибо, вторгаясь в
область моего искусства, вы сами ухаживали за своим Каракаллой,
пуская в ход обе свои пятерни.
-- Бросьте, бросьте эти глупые шутки, Шенфельд! -- вспылил
я.
-- Меня зовут Пьетро Белькампо, -- перебил он, приходя в
ярость, -- да, Пьетро Белькампо, ведь мы в Италии, и да будет
тебе известно, Медард, что я -- воплощенная глупость и всюду
следую за тобой, то и дело выручая твой рассудок; признаешь ты
это или нет, но только в глупости ты обретаешь спасение, ибо
твой рассудок сам по себе нечто весьма жалкое, он еле держится
на ногах, шатается во все стороны и падает, будто хилое дерево;
другое дело, когда он находится в обществе глупости, уж она-то
поставит его на ноги и укажет верный путь на родину, то есть в
сумасшедший дом, куда мы с тобой в аккурат и угодили, братец
Медард.
Я вздрогнул, вспомнив больных, которых видел в саду, хотя
бы того судорожно подпрыгивающего человека в желтом, как глина,
плаще, и уже не сомневался, что сумасброд Шенфельд открыл мне
правду.
-- Да, братец Медард, -- продолжал торжественным тоном
Шенфельд, размахивая во все стороны руками, -- да, милый мой
братец. На земле глупость -- подлинная повелительница умов. А
рассудок -- только ее ленивый наместник, и ему нет дела до
того, что творится за пределами королевства; он лишь скуки ради
велит обучать на плацу солдат, которые, когда враг вторгнется в
страну, и выпалить-то из ружья как следует не сумеют. Но
глупость, подлинная повелительница народа, отправляется в поход
с трубами и литаврами -- ура! ура!.. За ней валит восторженная,
ликующая толпа... Вассалы выходят их своих замков, где их
удерживал рассудок, и не желают более стоять, сидеть и лежать
по указке педанта гофмейстера; а тот, просматривая список,
бурчит: "Полюбуйтесь-ка, лучших учеников у меня отвела, увела,
с ума свела глупость". Это игра слов, братец Медард... но игра
слов -- это раскаленные щипцы в руках глупости, которыми она
завивает мысли...
-- Помилосердствуйте, -- перебил я сумасброда, --
прекратите, если можете, эту нелепую болтовню и скажите мне,
как вы сюда попали и что вам известно обо мне и об этой вот
моей одежде.
С этими словами я схватил его за руку и насильно усадил на
стул. Казалось, он опомнился; потупив глаза и глубоко вздохнув,
он проговорил тихим, усталым голосом:
-- Я уже второй раз спасаю вам жизнь, ведь это я помог вам
бежать из торгового города, и опять же я доставил вас сюда.
-- Но ради Бога, ради всех святых, скажите, где вы меня
нашли? -- громко воскликнул я, отпустив его руку, и он тотчас
же вскочил и крикнул, сверкая глазами:
-- Эх, брат Медард, как я ни мал, как ни слаб, но если б я
тебя не притащил сюда на своих плечах, лежать бы тебе с
переломанными костями на колесе.
Я содрогнулся и, точно пришибленный, опустился на стул, --
дверь отворилась, и в комнату поспешно вошел ухаживающий за
мной монах.
-- Как вы сюда попали? Кто вам позволил войти в эту
комнату?--набросился он на Белькампо, а у того слезы брызнули
из глаз, и он сказал умоляющим тоном:
--Ах, ваше преподобие! Я никак не мог преодолеть желание
побеседовать с другом, которого спас от смертельной опасности.
Тем временем, овладев собой, я спросил монаха:
-- Скажите, дорогой брат, действительно ли этот человек
доставил меня сюда?
Он запнулся.
-- Я уже знаю, -- продолжал я, -- где нахожусь, и полагаю,
что был в ужаснейшем состоянии; но, как видите, я совершенно
здоров, и теперь я вправе узнать все, что от меня до сих пор
скрывали из опасения меня растревожить.
-- Так оно и есть,--отвечал монах.--Человек этот доставил
вас в наше заведение месяца три или немногим более тому назад.
Он рассказал, что нашел вас в бессознательном состоянии милях в
четырех отсюда, в лесу, который отделяет ...скую землю от
нашего края, и узнал в вас Медарда, монаха-капуцина из
монастыря близ Б., проходившего по пути в Рим через город, где
он прежде жил. Вы находились в состоянии полнейшей апатии. Вы
шли с человеком, который вас вел, останавливались, когда он
останавливался, садились или ложились, когда вас усаживали или
укладывали. Кормили вас и поили с ложки. Вы издавали только
глухие нечленораздельные звуки и смотрели невидящим взглядом.
Белькампо не покидал вас, он преданно ухаживал за вами. Спустя
месяц вы впали в буйное помешательство; пришлось перевести вас
в одну из отдаленных палат. Вы походили на дикого зверя... но я
не стану описывать вам это состояние, боюсь упоминать о нем,
чтобы не причинить вам вреда. Спустя еще месяц к вам внезапно
вернулась прежняя апатия, вы находились в полном оцепенении и
вот вышли из него совсем здоровым.
Пока монах это рассказывал, Шенфельд сидел на стуле,
подперев голову рукой, точно в глубоком раздумье.
-- Да,--начал он,--я прекрасно сознаю, что бываю изрядным
сумасбродом, но на меня хорошо подействовала атмосфера
сумасшедшего дома, пагубная для людей, находящихся в здравом
рассудке. Я уже начинаю разбираться в себе самом, а это, право
же, неплохой признак. Если я вообще существую лишь потому, что
сознаю себя самого, то стоит мне отвергнуть безрассудство, в
которое облекается мое сознание, как в шутовской наряд, -- и,
чего доброго, я сойду за солидного джентльмена... Боже мой!..
Да разве гениальный парикмахер уже сам по себе не является
форменным шутом?.. Шутовство -- это щит от безумия, и смею вас
заверить, ваше преподобие, что я даже при норд-норд-весте
прекрасно отличаю церковную колокольню от фонарного столба...
-- В таком случае, -- заметил я, -- расскажите мне
спокойно и обстоятельно, как вы меня нашли и доставили сюда,
это будет превосходным доводом в вашу пользу.
-- Хорошо, я это сделаю, -- согласился Шенфельд, -- хотя у
наблюдающей за нами духовной особы и весьма озабоченная мина;
но позволь, брат Медард, обращаться к тебе непринужденно на
"ты", ведь ты -- мой подопечный.
После твоего ночного побега, чужеземный Художник наутро
непостижимым образом сгинул вместе со всем собранием картин.
Вначале эти события привлекли к себе всеобщее внимание, но
мало-помалу их начали забывать, ибо нахлынули новые
впечатления. Лишь когда стало известно про злодеяния в замке
барона Ф. и когда ...ский суд разослал приказы о поимке монаха
Медарда из капуцинского монастыря близ Б., вспомнили, что
Художник рассказывал в погребке всю эту историю, и тебя
признали за монаха Медарда. Хозяин гостиницы, где ты
останавливался, подтвердил, что я действительно содействовал
твоему бегству. Ко мне стали присматриваться и уже собирались
посадить меня в тюрьму. Недолго думая, я принял решение удрать
из этого города, где влачил жалкое существование, горбом
выколачивая гроши. Я задумал отправиться в Италию, страну
аббатов и образцовых причесок. По дороге туда я увидел тебя в
резиденции герцога ***. Поговаривали о твоей женитьбе на
Аврелии, о казни монаха Медарда. Видел я и этого монаха... Ну,
как бы с ним ни обошлись, настоящий Медард для меня -- это ты.
Как-то раз, когда ты проходил, я стоял на виду, но ты меня не
заметил, я покинул резиденцию и продолжал свой путь. Я шел
много-много дней, и вот однажды мне предстояло пройти через
мрачный лес, он угрюмо чернел передо мной в предрассветной
дымке. Но только брызнули первые лучи, как в зарослях что-то
зашумело и мимо меня скачками пронесся человек с дико
всклокоченными волосами и бородой и в изящном костюме. У него
был безумный взгляд, мгновение--и он исчез у меня из глаз. Я
двинулся дальше, но как же я перепугался, когда увидел перед
собой распростертого на земле нагого мужчину. Похоже было, что
здесь произошло убийство, а пробежавший мимо -- убийца. Я
нагнулся над обнаженным телом, узнал тебя и убедился, что ты
еле заметно дышишь. Возле тебя лежала сутана, та, что сейчас на
тебе. С большим трудом я напялил ее на тебя. Наконец ты очнулся
от глубокого обморока, но находился ты в том состоянии, о
котором тебе только что рассказал почтенный отец. Выбиваясь из
сил, я тащи тебя все дальше и только к вечеру добрался с тобой
до шинка, находившегося как раз посреди леса. Ты повалился на
траву и крепко заснул, а я пошел в шинок, достать чего-нибудь
поесть и попить. В шинке сидели ...ские драгуны, по словам
хозяйки, они гнались до самой границы за каким-то монахом и
следили, чтобы он не скрылся за рубежом; этот монах
непостижимым образом сбежал в ту минуту, когда его собирались
казнить за тяжкое преступление. Для меня было загадкой, как ты
попал из резиденции в лес, но, не сомневаясь, что ты именно тот
Медард, которого разыскивают, я решил приложить все усилия,
чтобы избавить тебя от опасности, видимо, нависшей над тобою.
Окольными путями я провел тебя через границу и пришел с тобой,
наконец, в этот дом, где нас приняли обоих, ибо я твердо
сказал, что не покину тебя. Здесь ты находился в полной
безопасности, ведь братья ни за что не выдали бы чужеземному
суду принятого ими на излечение больного. Твои пять чувств были
в полном расстройстве, пока я жил в этой комнате и выхаживал
тебя. Движения твоих конечностей тоже не отличались изяществом.
Новерр и Вестрис отнеслись бы к тебе с величайшим презрением,
ведь голова у тебя свисала на грудь, а когда тебя ставили на
ноги, ты опрокидывался навзничь, как плохо выточенная кегля.
Очень плохо обстояло дело и с твоими ораторскими дарованиями,
ибо у тебя вырывались лишь отрывистые звуки, а если ты пускался
в разговоры, то слышно было лишь: "гу-гу" да "ме-ме", и трудно
было догадаться, о чем ты думаешь и чего хочешь, -- казалось,
разум и воля изменили тебе и блуждают в каких-то дебрях. На
тебя напало буйное веселье, ты стал выделывать удивительные
прыжки и при этом ревел от дикого восторга и срывал сутану,
чтобы уж ничто не стесняло твою натуру; аппетит у тебя...
-- Перестаньте, Шенфельд, -- перебил я несносного остряка,
-- мне уже рассказали, в каком состоянии я находился. Благодаря
милости Божией, предстательству Спасителя и святых я получил
исцеление!
-- Эх, ваше преподобие! -- продолжал Шенфельд. -- Много вы
от этого выиграли! Я имею в виду известное духовное состояние,
именуемое сознанием, -- его можно уподобить зловредной суетне
проклятого сборщика пошлин, акцизного чиновника,
обер-контролера, который открыл свою контору на чердаке и при
виде любого товара, предназначенного на вывоз, заявляет:
"Стой... Стой!... вывоз запрещается... остается у нас в
стране... в нашей стране". И алмазы чистейшей воды зарываются в
землю, словно обыкновенные семена, и из них вырастает разве что
свекла, а ее требуется уйма, чтобы добыть всего лишь несколько
золотников отвратительного на вкус сахара... Ай-ай-ай! А между
тем если б товар вывозить за границу, то можно было бы завязать
сношения с градом господним, где все так величественно и
великолепно... Боже вседержитель! Всю мою так дорого
обошедшуюся мне пудру "Марешаль", или "Помпадур", или "Королева
Голконды" я швырнул бы в глубокий омут, если бы благодаря
транзитной торговле мог получить с неба ну хотя бы пригоршню
солнечной пыли, чтобы пудрить парики высокопросвещенных
профессоров и академиков, но прежде всего--свой собственный
парик!.. А впрочем, что это я говорю? Если бы мой приятель
Дамон вместо фрака блошиного цвета нарядил вас, преподобнейший
из преподобных, в летний халат, в котором богатые и спесивые
граждане града господня ходят в нужник,--да, это действительно
было бы, в рассуждении приличия и достоинства, совсем иное
дело: теперь же свет принимает вас за простого glebae
adscriptus / Крепостной, здесь: простой смертный (лат.). / и
считает черта вашим cousin germain /Двоюродный брат (франц.)./.
Шенфельд вскочил и начал вприпрыжку ходить или, точнее,
метаться из одного угла комнаты в другой, размахивая руками и
корча преуморительные рожицы. Он был в ударе, как это бывает,
когда одна глупость воспламеняет другую, посему я схватил его
за обе руки и сказал:
-- Неужели тебе непременно хочется занять здесь мое место?
Неужели, поговорив минутку серьезно и толково, ты должен снова
разыгрывать шута?
Он как-то странно улыбнулся и сказал:
-- Да разве уж так глупо все, что бы я ни сказал, когда на
меня накатывает вдохновение?
-- В том-то и беда,--возразил я,--что в твоих шутовских
речах часто проглядывает глубокий смысл, но ты их окаймляешь и
отделываешь пестрым хламом, что хорошая, правильная по
содержанию мысль становится смешной и нелепой, как платье,
обшитое пестрыми лоскутьями... Ты, словно пьяный, не можешь
удержаться прямого пути, а клонишься то вкривь, то вкось... У
тебя ложное направление!
-- А что такое направление? --тихо спросил меня все с той
же горькой улыбкой Шенфельд. -- Что такое направление,
достопочтенный капуцин? Направление предполагает цель, к
которой направляются. Ну а вы, мой дорогой монах, уверены в
своей цели? Вы не боитесь, что вам изменит ваш глазомер и что,
хлебнув в трактире спиртного, вы уже не пройдете прямехонько по
половице, ибо у вас двоится в глазах, словно у кровельщика, у
которого закружилась голова, и вы затруднились бы сказать,
какая цель настоящая -- справа или слева... Вдобавок, капуцин,
отнеситесь терпимо к тому, что я уж по своему ремеслу пикантно
заправлен шутовством, вроде того, как цветная капуста испанским
перцем. Без этого художник по части волос только жалкая фигура,
дурень отпетый, у которого в кармане патент, а он его не
использует для своей выгоды и удовольствия.
Монах внимательно смотрел то на меня, то на паясничавшего
Шенфельда; он не понимал ни слова, ибо мы говорили по-немецки;
но тут он прервал нас:
-- Простите, господа, но долг обязывает меня положить
конец разговору, который явно во вред вам обоим. Вы, брат мой,
еще слишком слабы, чтобы неустанно говорить о предметах,
которые, как видно, наводят вас на воспоминания о вашей прежней
жизни; вы постепенно разузнаете обо всем у вашего приятеля,
ведь окончательно поправившись, вы покинете наше заведение, и
он, всеконечно, будет вас сопровождать. А вам (он повернулся к
Шенфельду) присущ такой дар слова, при котором все, о чем вы
говорите, вы представляете с крайней живостью перед глазами
слушателя. В Германии, вероятно, считали, что вы не в своем
уме, а между тем у нас вы сошли бы за хорошего буффона. Не
попытать ли вам счастья на комической сцене?
Шенфельд смотрел на монаха, вытаращив глаза, потом
поднялся на цыпочки, всплеснул руками и воскликнул
по-итальянски:
-- Вещий глас!.. глагол судьбы, я услыхал тебя из уст
этого достохвального господина!.. Белькампо.. . Белькампо...
тебе и в голову не приходило, в чем состоит твое истинное
призвание... Решено!
С этими словами он кинулся вон из комнаты. А наутро
следующего дня он пришел ко мне с дорожной котомкой.
-- Ты, дорогой мой брат Медард, -- сказал он, -- вполне
выздоровел и в помощи больше не нуждаешься, а потому я ухожу,
куда влечет меня мое призвание... Прощай!.. но позволь мне в
последний раз испытать на тебе мое искусство, которое отныне я
отброшу прочь как презренное ремесло.
Он вынул бритву, ножницы, гребенку и, без конца
гримасничая, под шутки и прибаутки, привел в порядок мою бороду
и тонзуру. Несмотря на преданность, которую он выказывал мне, я
рад был его уходу, ибо от его речей мне часто бывало не по
себе.
Подкрепляющие лекарства доктора заметно мне помогли: цвет
лица стал у меня свежее, а силы прибывали и от все более
длительных прогулок. Я был уверен, что уже смогу вынести тяготы
путешествия пешком, и покинул заведение, благодетельное для
душевнобольного и до жути страшное для здорового. Мне
приписывали желание совершить паломничество в Рим, я решил
действительно отправиться туда и потому побрел по указанной мне
дороге. Душевно я был уже совсем здоров, но сознавал, что
нахожусь еще в каком-то притупленном состоянии, когда на каждую
возникавшую в душе картину набрасывался какой-то темный флер,
так что все становилось бесцветным, словно серое на сером. Я не
предавался сколько-нибудь отчетливым воспоминаниям о прошлом, а
всецело был поглощен заботами данной минуты. Уже издалека я
высматривал место, куда бы мне свернуть да вымолить немного еды
и ночлег, и радовался, когда богобоязненные хозяева туго
набивали мою нищенскую суму и наполняли флягу, за что я
машинально бормотал благодарственные молитвы. Духовно я
опустился до уровня тупого нищенствующего монаха. Но вот
наконец я добрался до большого капуцинского монастыря в
нескольких часах ходьбы от Рима, что стоял в стороне от дороги,
окруженный лишь хозяйственными службами. Тут обязаны были
принять меня как монаха того же ордена, и я решил было со всеми
удобствами устроиться здесь на отдых. Я заявил, что немецкий
монастырь, где я прежде подвизался, упразднен, и я двинулся в
путь на поклонение