ей веры, он, казалось, столь же
мало, как и его наставник, придавал значения  святым  легендам.
Оба они потешались и острили над смехотворным чертом, таскавшим
в  дырявом  плаще  соблазнительные  6yтылки. Наконец наставник,
приняв серьезный вид, сказал:
     -- Не  сетуйте  на   нас,   легкомысленных   мирян,   ваше
преподобие!..  Будьте  уверены, мы с графом глубоко чтим святых
как выдающихся подвижников веры, которые  ради  спасения  своей
души  и  душ ближних жертвовали всеми радостями жизни и даже ею
самой. Но что до истории, рассказанной  сейчас  вами,  то  она,
думается мне, лишь тонкое назидательное иносказание, сочиненное
святым,  и  оно  только  по  какому-то недоразумению было потом
внесено в его житие как нечто действительно с ним происшедшее.
     С этими  словами  наставник  проворно  отбросил  крышку  и
выхватил    из    ларца   черную,   странного   вида   бутылку.
Действительно,    как    утверждал    брат    Кирилл,    вокруг
распространился  крепкий  аромат,  но  только  не  одуряющий, а
скорее приятный, животворный.
     -- Э, да я побьюсь об заклад, -- воскликнул граф,  --  что
этот  эликсир  сатаны--настоящее  сиракузское  вино,  и  притом
отличное!
     -- Без сомнения, -- поддержал наставник,  --  и  если  эта
бутылка   действительно   досталась  вам  из  наследия  святого
Антония, высокочтимый отец, то  вам  повезло  куда  более,  чем
королю  неаполитанскому;  ведь  дурное  обыкновение  римлян  не
закупоривать вина, а сохранять их под слоем масла,  лишило  его
величество  удовольствия  отведать древнеримского вина. Но если
это вино и не столь старо, как древнеримское,  то  все  же  оно
самое  выдержанное  из всех существующих на свете, и вы недурно
поступили бы, воспользовавшись  как  должно  этой  реликвией  и
полегоньку выцедив ее себе на утеху.
     -- О,  да,  --  подхватил  граф, -- и это старое-престарое
сиракузское вино, глубокочтимый отец, влило  бы  в  вашу  кровь
свежие  силы,  так  что  и  следа не осталось бы от той немощи,
какая, очевидно, снедает вас.
     Наставник вытащил из  кармана  стальной  пробочник  и,  не
внимая  моим  возражениям, откупорил бутылку... Мне показалось,
что вслед за вылетевшей пробкой мигнул и сразу погас  синеватый
огонек.  Аромат  усилился  и  разошелся  по  комнате. Наставник
первый отведал вина и восторженно воскликнул:
     -- Отличное,  отличное  сиракузское!  Видно,  недурен  был
погребок   у  святого  Антония,  и  если  дьявол  действительно
поставлял ему вино, то, право же, он относился к подвижнику  не
так уж плохо, как принято думать. Отведайте, граф.
     Граф  отведал  и  подтвердил  мнение наставника. Продолжая
вышучивать эту достопримечательность как явно наилучшую во всем
собрании, они говорили, что таких реликвий они  рады  бы  иметь
целый  погреб, и т. д. Я слушал молча, понурив голову и потупив
глаза; беззаботное веселье этих людей удручающе  отозвалось  во
мне:  на сердце у меня стало тяжелее, и напрасно настаивали они
на том, чтобы  я  пригубил  вина  святого  Антония,  я  наотрез
отказался и, тщательно закупорив бутылку, запер ее в хранилище.
     Приезжие  покинули  монастырь,  но когда я одиноко сидел в
своей келье, то заметил, что самочувствие мое улучшилось и  что
я  бодр  и весел. Как видно, уже один аромат вина подкрепил мои
силы. Я не испытал на себе ни  малейшего  следа  того  вредного
действия,  о  котором  говорил  Кирилл, наоборот, было очевидно
благотворное влияние эликсира; и чем глубже я  вникал  в  смысл
легенды  о  святом  Антонии  и  чем живее звучали у меня в душе
слова графского наставника, тем  более  убеждался  я,  что  его
объяснение  правильно;  и  вот  в голове у меня, словно молния,
блеснула мысль,  что  в  тот  злополучный  день,  когда  адское
видение  прервало  мою  проповедь,  я  и  сам  задавался  целью
объяснить прихожанам эту  легенду  как  тонкое  и  поучительное
иносказание   святого   мужа.   К   этому   соображению  вскоре
присоединилось другое,  и  оно  так  меня  захватило,  что  все
остальное   потонуло   в   нем.   "Что,   если  этот  волшебный
напиток,--думал  я,--придаст  крепость   душе   твоей,   зажжет
погасшее  было пламя, и оно, вспыхнув с новой силой, всего тебя
озарит? И не сказалось ли таинственное сродство твоего  духа  с
заключенными  в  вине силами природы, если тот же самый аромат,
который одурманивал хилого Кирилла, так животворно подействовал
на тебя?"
     Но всякий раз, как я решался последовать совету  гостей  и
уже  готов  был  приступить  к  делу,  какое-то внутреннее, мне
самому непонятное  сопротивление  удерживало  меня.  И  едва  я
подходил  к  шкафу с намерением открыть его, мне вдруг начинало
мерещиться  в  его  причудливой  резьбе  наводящее  ужас   лицо
Художника с пронзительным, в упор устремленным на меня взглядом
мертвенно-живых   глаз;   мною  овладевал  суеверный  страх,  я
опрометью бросался вон  из  хранилища  реликвий  и  у  подножия
креста  каялся  в  своем  дерзновении.  Но  все  настойчивей  и
настойчивей овладевала мною мысль, что лишь после того,  как  я
отведаю  чудодейственного  вина,  дух  мой  обретет вожделенную
свежесть и силу.
     Меня доводило до отчаяния  обхождение  со  мной  приора  и
монахов...   они  ведь  принимали  меня  за  душевнобольного  и
относились ко  мне  с  искренним  участием,  проявляя,  однако,
унижавшую  меня  осмотрительность,  и,  когда Леонард освободил
меня от посещения церковных служб, чтобы я мог вполне собраться
с силами,  однажды  бессонной  ночью,  истерзанный  скорбью,  я
решился дерзнуть на все, хотя бы мне грозила смерть, -- и пойти
на гибель или возвратить себе утраченную духовную силу!
     Поднявшись  со  своего  дощатого  ложа,  я,  как  призрак,
заскользил по церкви, пробираясь в залу реликвий,  с  лампой  в
руке,  зажженной  от  огонька,  теплившегося  пред образом девы
Марии. Казалось, лики святых в монастырском  храме,  освещенные
трепетным   сиянием   лампы,   оживают  и  смотрят  на  меня  с
состраданием, а сквозь разбитые окна на хорах несутся ко мне  в
глухом шуме ветра предостерегающие голоса, и чудится долетевший
издалека зов матери: "Медард, сын мой, что ты затеял, отступись
от  греховного  умысла!"  Но  в  зале  реликвий царили тишина и
покой; я распахнул дверцы  шкафа,  выхватил  ларец,  бутылку  и
сделал изрядный глоток.
     По  жилам  моим  заструился  огонь,  я  почувствовал  себя
неописуемо  здоровым...  глотнул  еще  немного,  и  вот  уже  я
радостно стою у преддверия новой -- и чудо какой прекрасной! --
жизни...  Я  поспешно запер опустевший ларчик в шкаф, побежал с
благодетельной бутылкой в свою келью и спрятал ее в конторку.
     Тут мне попался  под  руку  маленький  ключик,  который  я
некогда  снял  во  избежание соблазна, -- как же это я, не имея
его, мог отпереть шкаф при недавних гостях и сейчас? Я  отыскал
связку  с  ключами,  и  глянь-ка!  --на ней между другими висит
какой-то невиданный ранее ключик, которым я,  оказывается,  уже
дважды отмыкал шкаф, по рассеянности вовсе его не замечая.
     Невольно я вздрогнул, но в душе моей, словно очнувшейся от
глубокого  сна,  замелькали  картины, одна пестрее другой. Я не
знал покоя, места себе не находил до самого  утра,  а  занялось
оно так весело, что я поторопился в монастырский парк навстречу
пламеневшим,  как  жар,  лучам  солнца,  уже  поднявшегося  над
горами. Леонард и братия заметили  глубокую  во  мне  перемену;
вчера  еще  замкнутый,  молчаливый,  я был весел и оживлен. И я
загорелся  былым  огнем  красноречия,  словно   говорил   перед
собравшейся  паствой.  Когда  я остался с Леонардом наедине, он
долго всматривался в меня, словно желая  проникнуть  в  глубину
моей  души.  Но  только  легкая усмешка скользнула по его лицу,
когда он сказал мне:
     -- Уже не в видении ли свыше брат Медард обрел новые  силы
и юный пыл?
     Я почувствовал, что сгораю от стыда, и жалким, недостойным
показалось  мне  в  тот  момент  мое  красноречие,  порожденное
глотком старого вина. Я стоял, потупив глаза и опустив  голову,
а  Леонард  ушел,  предоставив меня моим размышлениям. Я весьма
опасался, что подъем, вызванный  вином,  продлится  недолго  и,
быть  может, к моей вящей скорби, повлечет за собой еще большее
изнеможение;  но  этого  не  случилось,  напротив,   вместе   с
возвратившимися  силами  ко  мне  вернулась  юношеская отвага и
неуемная жажда той высокой деятельности, какую предоставлял мне
монастырь. Я настаивал на том, чтобы в первый же  праздник  мне
разрешили   выступить  с  проповедью,  и  получил  соизволение.
Накануне я отведал чудодейственного  вина,  и  никогда  еще  не
говорил  я  столь  пламенно, вдохновенно, проникновенно. Слух о
моем выздоровлении быстро распространился по  округе,  и  народ
хлынул в церковь; но чем больше привлекал я расположение толпы,
тем  сдержаннее и задумчивее становился Леонард, и я всей душой
начинал его ненавидеть, подозревая его в мелочной зависти  и  в
монашеской гордыне.
     Приближался  день  святого  Бернарда,  и  я  преисполнился
горячего желания блеснуть перед княгиней своими дарованиями;  я
попросил приора устроить так, чтобы мне позволили проповедовать
в  монастыре  бернардинок...  Мне  показалось,  что просьба моя
застигла Леонарда врасплох; он признался, что на сей раз  хотел
сам  выступить  с проповедью и уже все подготовлено к этому, но
тем проще ему исполнить мою  просьбу:  он  скажется  больным  и
взамен пошлет меня.
     Так  оно  и  произошло!..  Накануне праздника я увиделся с
матерью  и  с  княгиней;  но  я  до  того  был  поглощен  своей
проповедью,   надеясь   достигнуть   в  ней  вершин  церковного
красноречия, что свидание с ними почти  не  произвело  на  меня
впечатления.   В   городе   распространился  слух,  что  вместо
заболевшего Леонарда читать проповедь буду я, и, вероятно,  это
и  привлекло в церковь немало образованных людей. Я говорил без
всякого наброска, а только предварительно расположив в уме  все
части проповеди, в расчете на силу вдохновения, какую вызовут у
меня  в  душе  торжественная служба, толпа набожных прихожан и,
наконец, сама великолепная церковь с уходящим ввысь куполом, --
и я не ошибся! Подобно огненному  потоку  стремительно  неслось
мое   слово,   содержавшее   немало   самых   живых  образов  и
благочестивых размышлений, связанных с житием святого Бернарда,
и в устремленных на меня взорах я читал восторг и удивление.  С
нетерпением  ожидал  я,  что  скажет  княгиня,  как  горячо она
выразит свое душевное удовлетворение, и, думалось  мне,  теперь
она,  глубже  осознав  присущую  мне  высшую  силу, отнесется с
невольным благоговением к тому, кто еще ребенком приводил ее  в
изумление.  Но, когда я выразил желание побеседовать с нею, она
попросила  передать  мне,  что  внезапно   почувствовала   себя
нездоровой  и  потому  не  сможет  говорить  ни  с кем, даже со
мной...
     Мне это было тем досаднее, что я вообразил  себе  в  своем
горделивом  суемудрии, будто аббатиса пожелает услышать из моих
уст еще  и  другие  исполненные  благочестия  речи.  Мать  мою,
казалось,  точила  какая-то  невысказанная скорбь, но я не стал
допытываться, что с нею, ибо втайне винил во всем самого  себя,
хотя  я  и  не был в состоянии в этом разобраться. Она передала
мне от княгини записку, но с тем, чтобы  я  ознакомился  с  ней
только у себя в монастыре. Едва переступив порог моей кельи, я,
к своему изумлению, прочитал нижеследующее:
     "Милый  сын  мой  (я  все еще хочу так тебя называть) , ты
причинил мне глубочайшее огорчение своей  проповедью  в  церкви
нашей  обители.  Слова  твои исходят не из глубины благоговейно
устремленной к небу души, и воодушевление твое далеко не такое,
когда верующий, словно на крыльях серафимов, устремляется ввысь
и в  священном  восторге  созерцает  царство  Божие.  Увы!  Все
тщеславное  великолепие  твоей  речи  и  явственное  стремление
насытить ее блестящими эффектами подсказывают мне,  что  ты  не
наставлял  общину верующих, возжигая в ней светоч благочестивых
размышлений, а искал только похвал и пустого восхищения  суетно
настроенных  мирян. Ты лицемерно выставлял чувства, каких нет у
тебя в душе, ты прибегал к явно заученным жестам и  наигранному
выражению лица, будто самонадеянный актер, ради одних постыдных
одобрений.  Дух  лжи завладел тобою, и он тебя погубит, если ты
вновь не обретешь себя и не отрешишься от  греховных  помыслов.
Ибо  грех,  великий  грех -- все поведение твое и твои замашки,
грех тем больший, что, постригаясь в монахи, ты дал обет  вести
самый  благочестивый образ жизни и отречься от земной суеты. Да
простит тебя по своему небесному долготерпению святой  Бернард,
которого  ты так тяжко оскорбил, и да озарит он душу твою, дабы
ты  снова  вступил  на  стезю   истины,   с   которой   сбился,
соблазненный  Врагом рода человеческого, и да будет он ходатаем
о спасении твоей души. Прощай".
     Будто градом громовых стрел пронзили меня слова  аббатисы,
и  я  запылал  гневом,  ибо  подобные же намеки Леонарда на мои
проповеди с несомненностью изобличали  приора  в  том,  что  он
воспользовался  ханжеством княгини и восстановил ее против меня
и моего дара красноречия. Встречаясь теперь с ним, я дрожал  от
еле  сдерживаемой  ярости, и порой у меня появлялась даже мысль
извести его, хотя я и приходил в ужас от этих помышлений. И тем
нестерпимее  были  мне  упреки  аббатисы  и   приора,   что   в
глубочайших  недрах  моей  души  я  отлично  чувствовал правоту
обоих; но я все более упорствовал в своем поведении
     и,  подкрепляя  себя  таинственным   напитком,   продолжал
уснащать  свои  проповеди  всеми  цветами  витийства, тщательно
продумывая и свои жесты и выражение лица,  и  таким-то  образом
добивался  все  больших  и  больших похвал и знаков величайшего
восхищения.
     Утренний  свет  пробивался  многоцветными  лучами   сквозь
витражи  монастырской  церкви;  одинокий,  в  глубоком раздумье
сидел  я  в  исповедальне;  только  шаги  прибиравшего  церковь
послушника   гулко   отдавались  под  высокими  сводами.  Вдруг
невдалеке от меня зашелестело,  и  я  увидел  высокую  стройную
женщину,  судя по одежде, не из наших мест, с опущенной на лицо
вуалью;  войдя  в  боковую  дверь,  она  приближалась  ко  мне,
намереваясь  исповедоваться.  Она подошла с неописуемой граций,
опустилась на колени, глубокий вздох вырвался у нее из груди --
я  почувствовал  ее  жгучее  дыхание  и  еще  прежде,  чем  она
заговорила, был во власти ошеломляющего очарования.
     Как описать совершенно особый, до глубины души проникающий
звук ее  голоса!.. Каждое слово ее хватало за сердце, когда она
призналась, что питает запретную  любовь,  с  которой  долго  и
тщетно   боролась,   и   любовь   эта  тем  греховней,  что  ее
возлюбленный связан обетом; но в безумном отчаянии она впала  в
безнадежность и обеты его прокляла.
     Тут  она запнулась... поток слез хлынул у нее из очей, и в
нем захлебнулись ее слова:
     -- Это ты, ты, Медард, это тебя я так неизреченно люблю!
     Словно смертельной судорогой пронизало все мое существо, я
был вне себя, порыв  неведомого  мне  доселе  чувства  раздирал
грудь,  -- бросить на нее взгляд, обнять... умереть от восторга
и муки; минута такого блаженства, а там хоть вечные муки ада!
     Она замолкла, но я слышал, как взволнованно она дышит.
     Охваченный каким-то исступленным отчаянием, я  собрал  все
свои  силы  и сдержался; не знаю, что я такое говорил, но вот я
заметил, как она, не проронив ни слова, встала и  удалилась,  а
я,   крепко  прижимая  к  глазам  платок,  продолжал  сидеть  в
исповедальне, оцепеневший, едва ли не без памяти.
     К счастью, никто  больше  не  заходил  в  церковь,  я  мог
незаметно  ускользнуть  и  возвратиться  в келью. Но все теперь
предстало мне в другом свете, и какими же  нелепыми  и  пустыми
показались мне все мои прежние стремления!
     Мне не пришлось увидеть лица Незнакомки, и все же она жила
у меня в душе, смотрела на меня чарующими темно-синими глазами,
-- перлы слез дрожали в них и, срываясь, жаркими искрами падали
мне в  душу  и  зажигали  в ней пламя, погасить которое не дано
было никакой молитве, никаким покаянным самоистязаниям. А  ведь
я  обратился  к  ним и до крови бичевал себя веревкой с узлами,
дабы избежать  вечной  погибели,  ибо  нередко  огонь,  который
заронила  в  мое  сердце  Незнакомка,  возбуждал  во мне дотоле
неведомые греховные желания, и я не знал, как спастись  от  мук
сладострастия.
     В  церкви  нашей был придел во имя святой Розалии с дивной
иконой, изображавшей праведницу в час ее мученической кончины.
     В ней я узнал свою возлюбленную, и даже платье  на  святой
было  точь-в-точь  такое  же,  как  странный костюм Незнакомки.
Здесь-то, простершись на ступенях алтаря, я, словно  охваченный
безумием,  испускал страшные вопли, от которых монахи приходили
в ужас и разбегались, объятые страхом.
     В минуты более спокойные я метался по всему  монастырскому
парку  и  видел  --  вот  она  скользит вдалеке по благоухающим
равнинам, мерцает  в  кустах,  реет  над  потоком,  витает  над
цветущими лугами, повсюду она, только она!
     И  я предавал проклятиям свои монашеские обеты, самое свою
жизнь!
     Прочь отсюда, за монастырские стены,  и  не  ведай  покоя,
пока  ты  не  найдешь  ее, пока она, ценою вечного спасения, не
станет твоей!
     Наконец мне  кое-как  удалось  умерить  приступы  безумия,
приводившего  в  недоумение  приора  и  братию;  внешне  я стал
спокойнее, но тем глубже в душу проникало пагубное пламя.
     Ни сна!.. Ни покоя!
     Образ Незнакомки преследовал  меня,  я  метался  на  своем
жестком  ложе  и  взывал  к святым, но не о том, чтобы они меня
спасли от соблазнительного призрака, витавшего передо  мной,  и
не  о том, чтобы душе моей избегнуть вечного проклятия,--нет! А
о том, чтобы они дали мне эту женщину, разрешили меня от обета,
предоставили свободу для греховного отступничества!
     Но вот  в  душе  у  меня  созрела  мысль  --  бегством  из
монастыря   положить   конец   моим   мукам.   Освободиться  от
монашеского сана, заключить  в  объятия  эту  женщину,  утолить
бушевавшую во мне страсть! Я решил сбрить бороду, переодеться в
светское платье и, изменив таким образом до неузнаваемости свою
внешность,  бродить по городу до тех пор, пока ее не найду; мне
и в голову не приходило, как все  это  трудно,  да  и  попросту
невозможно; и мне было невдомек, что, не имея вовсе денег, я не
проживу и дня за стенами монастыря.
     Наконец  настал  последний день, который я еще намеревался
провести в обители; благодаря счастливой случайности я раздобыл
себе мирское платье: ночью я собирался  покинуть  монастырь,  с
тем  чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Вот уже и вечер
наступил,  как  вдруг  приор  вызвал  меня  к  себе.   Я   весь
затрепетал,   будучи  убежден,  что  он  высмотрел  мои  тайные
приготовления.  Принял  меня  Леонард  необычайно   сурово,   с
величавым достоинством, отчего я вновь невольно содрогнулся.
     -- Брат  Медард,--начал  он,--  твое  безумное  поведение,
которое  я  считаю  лишь  неистовым  проявлением  той  душевной
экзальтации,  какую ты с давних пор у нас насаждаешь,--с целью,
быть может, и не совсем чистой, -- расстраивает нашу  спокойную
совместную жизнь; более того, оно лишает братию жизнерадостного
расположения  духа, которое я всегда стремился поддержать среди
них  как  плод  тихой  благочестивой   жизни.   Причина   этого
состояния,  быть может, какое-нибудь злокозненное происшествие,
приключившееся с тобой. Ты мог  бы  обрести  утешение  у  меня,
отечески расположенного к тебе друга, которому ты можешь вполне
довериться,  но  ты  молчишь, а я теперь не склонен настаивать,
ибо тайна твоя могла бы смутить  мой  покой,  а  он  мне  всего
дороже  в  пору  безмятежной  старости.  Как  часто  страшными,
богопротивными речами, которые ты, казалось,