ся  воплощением дьявольского начала, которое толкало меня
от одного злодеяния к другому и заставляло скитаться по свету в
жесточайших  муках.  До  того  часа,  когда  Аврелия,  исполняя
предначертанное  ей  свыше, произнесла свои обеты, я не в силах
был очиститься от грехов и Враг не терял власти надо  мной;  но
когда  Аврелия  промолвила  прощальные  слова,  осенивший  меня
глубокий покой и лучезарная ясность духа убедили  меня  в  том,
что   ее   кончина   --  обетование  уже  недалекого  для  меня
искупления.  Я  затрепетал,  когда  в  торжественном   реквиеме
прозвучали слова хора:
     -- Confutatis   maledictis   flammis  acribus  addictis  /
Проклятые богом будут ввергнуты в геенну огненную (лат.)/,  но,
когда  пели  "Voca  me  cum  benedictis"  / Призови меня в сонм
блаженных (лат.)/, мне чудилось,  будто  я  вижу  на  озаренных
солнцем  небесах  Аврелию  в сияющем звездном венце; сперва она
посмотрела на меня долу, а затем, подняв голову, устремила взор
горе--к Высшему существу, умоляя о вечном спасении моей души.
     -- Oro supplex et acclinis cor contritum  quasi  cinis!  /
Бременем грехов согбенный, молит дух мой сокрушенный (лат.) /
     Я  повергся  ниц,  но  как  далеки  были  мои чувства, моя
смиренная  мольба  от  яростного  сокрушения,  от  исступленных
покаянных  пыток  в  капуцинском монастыре! И только теперь дух
мой обрел дар отличать истинное от ложного, а при  таком  ясном
свете  сознания  любое  новое  искушение  со  стороны Врага уже
теряло силу.
     И отнюдь не смерть Аврелии, а чудовищность злодеяния столь
глубоко потрясла меня в первые мгновения; но я постиг,  что  по
благоволению  Предвечного Аврелия выдержала величайший искус!..
Мученическая   кончина    перенесшей    тягчайшее    испытание,
очистившейся от греха Христовой невесты!
     Разве  за  меня  она умерла? Нет! Только теперь, когда она
отторгнута от земли, юдоли скорбей, она для меня  --  чистейший
луч  бессмертной любви, впервые запылавшей у меня в сердце. Да!
Успение Аврелии стало  для  меня  посвящением  в  таинство  той
любви, какая, по словам Аврелии, царит лишь в надзвездных высях
и чужда всему земному.
     Думы  эти  возвысили  меня  над моим земным бытием, а дни,
проведенные  мною  в  монастыре  бернардинок,   были   поистине
блаженнейшими днями моей жизни.
     После  похорон,  состоявшихся на следующее утро, Леонард с
братией тотчас же стали собираться в  город;  аббатиса  позвала
меня  к  себе  перед самым уходом. Она была одна в своей келье,
как видно, чрезвычайно взволнованная, слезы брызнули у  нее  из
глаз:
     -- Теперь  мне  все,  все  известно, сын мой Медард! Да, я
снова называю тебя так, ибо ты поборол все искушения,  выпавшие
на твою долю, о, злополучный и всякого сожаления достойный! Ах,
Медард,   только  она  чиста  от  греха  и  может  стать  нашей
заступницей у престола Господня. Разве  я  не  стояла  на  краю
бездны,  когда,  преисполненная мысли о земных радостях, готова
была предаться убийце?..  И  все  же,  сын  мой  Медард,  какие
греховные  слезы  проливала я в своей одинокой келье, вспоминая
твоего отца!.. Ступай, сын  мой  Медард!  Душа  моя  наконец-то
свободна  от  опасений,  что  я,  быть  может,  по  своей  вине
воспитала тебя окаянным грешником...
     Леонард, как видно, поведал аббатисе все, что ей было  еще
неизвестно  о моей жизни, а своим отношением ко мне он показал,
что прощает меня и предоставляет Всевышнему судить меня,  когда
я  предстану  пред  очи  его.  Порядки  в  монастыре оставались
прежние, и я вступил в общину братий.  Однажды  Леонард  молвил
мне:
     -- Хотел  бы  я,  брат  Медард,  наложить на тебя еще одну
епитимью.
     Я смиренно спросил, в чем она будет состоять.
     --Тебе следовало  бы,--молвил  приор,--написать  правдивую
летопись  своей  жизни.  Не  упускай  ни  одного сколько-нибудь
примечательного  и  даже  вовсе  не  примечательного   события,
особенно  из того, что случилось с тобой в суетном коловращении
мирской жизни.  Воображение  мгновенно  перенесет  тебя  в  мир
прошлого,  и  ты  снова  станешь переживать как страшное, так и
шутовское, как наводящее дрожь ужаса, так и безудержно веселое;
возможно, что мгновениями ты будешь вспоминать Аврелию  не  как
инокиню  Розалию,  обретшую  мученический венец; но если сатана
отступился наконец от тебя и если ты  действительно  отвратился
от всего земного, то ты будешь витать над своим прошлым, словно
некий  дух,  и  впечатления давно пережитого не возымеют власти
над тобой.
     Я поступил, как повелел мне приор. Ах, все шло так, как он
предугадал!
     Блаженство -- и страдание, радость -- и  дрожь  омерзения,
восторг  -- и ужас бушевали у меня в душе, когда я трудился над
своим жизнеописанием...
     О ты, кому  некогда  доведется  прочесть  мои  Записки,  я
говорил  уже  тебе о лучезарном зените любви, о той поре, когда
передо мною сиял полный жизни образ Аврелии!
     Но превыше земного вожделения, которое чаще всего  готовит
одну  лишь  гибель  легкомысленному и неразумному человеку, тот
зенит   любви,   когда   уже   недоступная   твоим    греховным
посягательствам  возлюбленная,  словно небесный луч, зажигает у
тебя в душе--о бедный, бедный  человече!  --все  то  невыразимо
высокое,  что нисходит от нее на тебя как благословение горнего
мира любви.
     Мысль эта служила мне утешением, когда, переживая вновь  и
вновь  самые  чудные мгновения, подаренные мне жизнью, я не мог
удержать горючих слез и затянувшиеся было  раны  открывались  и
начинали снова кровоточить.
     И  ведомо  мне,  что,  быть может, даже в смертный час мой
Врагу будет дана власть терзать грешного монаха, но  я  твердо,
истово,  с  томлением  пламенным ожидаю того мига, когда смерть
навсегда отторгнет меня  от  земли  во  исполнение  обетования,
которое  на  смертном одре своем дала мне Аврелия,--о нет, сама
святая  Розалия!..  Молись  же,  молись  за  меня,   о   святая
заступница,  в  тот  смутный  мой, свыше определенный час, дабы
силы преисподней, коим я столь часто  поддавался,  не  побороли
меня и не ввергли в пучину вечной погибели!

     ДОПОЛНЕНИЕ   ОТЦА  СПИРИДИОНА,  СМОТРИТЕЛЯ  КНИГОХРАНИЛИЩА
КАПУЦИНСКОГО МОНАСТЫРЯ БЛИЗ Б.

     В ночь с  третьего  на  четвертое  сентября  17**  года  в
обители  нашей  произошло  много поистине достойного удивления.
Около полуночи до меня стали  доноситься  из  соседней  с  моею
кельи  отца  Медарда  то какое-то странное хихиканье и смех, то
глухие жалобные стенания. И почудился мне чей-то  до  омерзения
отвратительный  голос,  твердивший:  "Ну-ка,  пойдем  со  мной,
братец Медард, поищем-ка невесту!" Я встал и направился было  к
Медарду,  но внезапно на меня напал такой неодолимый страх, что
меня с головы до ног било ледяной дрожью; и потому я не пошел в
келью Медарда, а постучался к приору Леонарду и,  разбудив  его
не  без  труда, рассказал ему, что мне пришлось услышать. Приор
весьма испугался, вскочил во своего ложа и велел  мне  принести
освященные  свечи,  с  тем  чтобы  нам  уже вместе идти к брату
Медарду. Я поступил по его повелению, зажег в коридоре свечи от
лампады пред иконою Божьей матери,  и  мы  поднялись  вверх  по
лестнице. Но как мы ни прислушивались у двери кельи Медарда, мы
не  услыхали  того  омерзительного  голоса,  который  так  меня
встревожил. До нас  донесся  только  тихий  и  нежный  перезвон
колокольчиков,  и  нам  почудилось  слабое  благоухание роз. Мы
подошли ближе, но в это время дверь распахнулась,  и  из  кельи
вышел величавый дивный муж с белою курчавой бородой, закутанный
в  фиолетовый плащ. Я страшно испугался, будучи уверен, что это
грозный призрак, ибо врата обители были  на  крепком  запоре  и
никто  не мог проникнуть внутрь; но Леонард, хотя и не произнес
ни  слова;  взглянул  на  него,  не  вздрогнув.   "Грядет   час
обетования",  --  глухо  и  торжественно изрек призрак и тут же
растаял во тьме крытого перехода, отчего я еще более  оробел  и
едва  не  выронил  свечу  из  дрожащих рук. Но приор, по своему
благочестию и крепкой вере, как видно, не пугавшийся призраков,
схватил меня за руку и промолвил:  "А  теперь  войдем  в  келью
брата  Медарда!"  Так  мы  и  поступили.  Мы  застали  брата, с
некоторых пор весьма ослабевшего, уже вовсе при смерти, у  него
отнялся язык, и он издавал лишь какие-то хриплые звуки. Леонард
остался  с  ним, а я разбудил братьев сильным ударом колокола и
громкими криками: "Вставайте!.. вставайте!..  Брат  Медард  при
смерти!"  Братья  поднялись как один, и мы с зажженными свечами
отправились  к  умиравшему  брату.  Все,  в  том  числе  и   я,
справившийся тем временем со страхом, предались великой скорби.
Мы  на  носилках отнесли брата Медарда в монастырскую церковь и
опустили на пол перед главным алтарем. Но вот какое диво, -- он
опамятовался и заговорил, так что отец Леонард сразу  же  после
исповеди  и  отпущения  грехов  лично  соборовал его и сподобил
последнего  елеопомазания.  Отец  Леонард  не   покидал   брата
Медарда, и они продолжали беседу, а мы поднялись на хоры и пели
напутственные  гимны  во  спасение  души  отходящего  брата. На
другой день, а  именно  пятого  сентября  17**  года,  ровно  в
полдень,  брат  Медард  на  руках  приора  предал Богу душу. Мы
обратили внимание на то, что это случилось день в день и час  в
час  спустя  год после того, как инокиня Розалия, уже произнеся
священные  обеты,  была   столь   чудовищно   умерщвлена.   При
исполнении   реквиема   и   выносе  тела  брата  произошло  еще
следующее. Как раз при пении реквиема распространилось по  всей
церкви  весьма  сильное  благоухание роз, и мы заметили, что на
превосходном, кисти некоего старинного  итальянского  художника
образе  святой Розалии, некогда за большие деньги приобретенном
в  окрестностях  Рима  у  капуцинов,  оставивших  себе   копию,
прикреплен  букет  прекраснейших  роз,  редких в эту пору года.
Брат-привратник поведал нам, что рано поутру некий жалкий, весь
в лохмотьях нищий, не  замеченный  никем  прошел  в  церковь  и
повесил  над  иконой  этот  букет.  Сей же самый нищий явился к
выносу и, протиснувшись вперед, встал среди братии. Мы захотели
было его оттеснить, но приор Леонард, вглядевшись, наказал  нам
не  трогать  его.  Позднее  он  принял  его  послушником  в наш
монастырь; мы звали его брат Петр,--в миру он прозывался  Петер
Шенфельд, и мы оставили за ним это гордое имя, снисходя к тому,
что  был  он  весьма  тих  и простодушен, мало говорил и только
изредка заливался каким-то потешным смехом, в котором,  правда,
не  было  ничего греховного и который нас очень забавлял. Приор
Леонард однажды выразился, что светоч брата Петра погас в  чаду
сумасбродного  шутовства,  в  какое  облекалась  у  него ирония
жизни. Никто из нас не уразумел, что хотел этим сказать  ученый
Леонард,  но  из  этого  сделали вывод, что ему, как видно, уже
давно знаком послушник Петр.
     Так-то я с превеликим трудом и  рвением  дополнил  Записки
брата Медарда, коих мне самому не довелось прочитать, подробным
описанием обстоятельств его кончины, ad majorem dei gloriam / К
вящей  славе  Господней  (лат.)/.  Мир  и  покой усопшему брату
Медарду, и да воскреснет  он  и  радостно  встанет  пред  лицом
Небесного  владыки,  и  Господь  да  сопричислит  его  к  сонму
праведников, ибо скончался он как весьма благочестивый муж.