ира то
гармонически  располагаются  волнами,  то  распадаются...   Она
творит,  создает  и  вновь творит... Ах, в искусстве есть нечто
божественное, ибо искусство, сударь вы мой, это вовсе не то,  о
чем   так  много  разглагольствуют,  оно  скорее  возникает  из
совокупности  всего,  что  о  нем  говорят!..  Вы,  разумеется,
понимаете  меня,  сударь,  ибо  сдается мне, у вас мыслящий ум,
насколько  я  в  состоянии  судить  по  маленькому   локончику,
спускающемуся с правой стороны на почтенное ваше чело...
     Причудливое   сумасбродство  этого  человечка  очень  меня
забавляло  и,  заверив,  что  вполне  его  понимаю,   я   решил
воспользоваться его хваленым искусством, отнюдь не расхолаживая
его рвения и не прерывая витиеватых рассуждений.
     -- Так  что  же  вы  задумали создать из моих перепутанных
волос? -- спросил я.
     -- Все, что вам угодно, -- ответил человечек. --  Но  если
вы  пожелаете прислушаться к совету художника Пьетро Белькампо,
то сперва позвольте мне с  надлежащего  расстояния,  с  должной
широты  и долготы присмотреться к вашей бесценной голове, вашей
фигуре, походке, выражению лица, телодвижениям, и лишь тогда  я
смогу  вам  сказать, к чему вы больше склоняетесь: к античному,
романтическому,  героическому,  величественному,  возвышенному,
наивному,  идиллическому,  сатирическому или юмористическому; я
затем уж я вызову на белый  свет  дух  Каракаллы,  Тита,  Карла
Великого,  Генриха  Четвертого,  Густава  Адольфа или Вергилия,
Тассо,  Боккаччо...  Вдохновленные  ими,  мои   пальцы   начнут
трудиться вовсю, и под мерное лязганье ножниц мало-помалу будет
возникать  высокое  творение!  Да,  это  мне,  сударь, мне дано
по-настоящему раскрыть ваш характер, каким он должен проявиться
в жизни во всей своей полноте. А теперь, пожалуйста, пройдитесь
раза два-три по комнате из угла в угол, я  буду  всматриваться,
наблюдать и замечать -- прошу вас.
     В  угоду  этому  чудаку я принялся ходить взад и вперед по
комнате, изо всех сил стараясь затушевать  свойственную  монаху
манеру  держаться,  от которой почти невозможно избавиться даже
спустя много лет после ухода из монастыря. Маленький  человечек
внимательно  следил  за  мной,  потом  засеменил вокруг меня со
вздохами и охами и наконец вынул носовой платок и  вытер  капли
пота, выступившие у него на лбу. А когда он перестал вертеться,
я  поинтересовался,  сложилось  ли  у  него  мнение,  какую мне
сделать прическу. Он снова вздохнул и сказал:
     -- Ах, сударь, что же это такое?.. Вы не хотите обнаружить
свою подлинную  сущность;  в  ваших  движениях   явно   сквозит
принужденность,   борьба   двух   противоположных   натур.  Еще
несколько шагов, сударь!
     Я наотрез отказался выставлять себя снова напоказ и заявил
ему, что если он и теперь не знает, какую сделать прическу,  то
я откажусь от его искусства.
     --Тогда   сойди  в  могилу,  Пьетро  I--горячо  воскликнул
человечек, -- ибо ты не добился признания в этом мире, где  нет
ни  преданности,  ни  искренности!  Но  ведь достойна же вашего
восхищения моя  проницательность,  для  которой  не  существует
сокровенных  глубин,  и  разве  гений мой не заслуживает вашего
преклонения, сударь? Я долго и тщетно старался согласовать все,
что подметил противоречивого в ваших действиях. В вашей походке
есть нечто, указывающее на принадлежность к  духовному  званию.
Ex  profundis  clamavi  ad  te Domine, -- Oremus -- Et in omnis
saecula saeculorum. Amen! / Из глубины воззвав к тебе, Господи,
-- Помолимся. -- И вовеки веков, Аминь! (Лат.) /
     Тщедушный человечек произнес эти слова  нараспев  хриплым,
квакающим   голосом,   с   удивительной   точностью   передавая
телодвижения и повадки монаха. Он ходил вокруг да около,  будто
у  алтаря,  становился  на колени и поднимался, но вдруг принял
гордый, надменный вид, сдвинул брови, устремил  кверху  взор  и
промолвил:
     -- Мир  принадлежит  мне!..  Я умней, разумней, богаче вас
всех, вы -- отродье слепых кротов и потому преклоняйтесь передо
мной! .. Вот, сударь, --  продолжал  малютка,  --  это  главные
особенности   всего  вашего  существа;  итак,  если  угодно,  я
приступаю к делу и, сообразуясь с чертами вашего лица,  осанкой
и характером, возьму нечто от Каракаллы, а нечто от Абеляра, от
Боккаччо,  переплавлю  все в жару единого горнила и, преобразуя
ваш   внешний   облик   и   внутренний   образ,   воздвигну   в
непревзойденном   антично-романтическом   духе   сооружение  из
эфирнолегких локонов и локончиков.
     В наблюдениях малютки было много истинного, и  я  счел  за
лучшее признаться ему, что прежде я действительно принадлежал к
духовному званию и что мне даже сделали тонзуру, которую теперь
я хотел бы как можно тщательнее скрыть.
     Человечек  приступил  к  стрижке,  сопровождая свою работу
странными прыжками,  гримасами  и  затейливыми  речами.  Он  то
принимал  на  себя  мрачный и недовольный вид, то ухмылялся, то
становился в позу атлета, то поднимался на цыпочки,  и  как  ни
старался я подавить смех, меня то и дело прорывало.
     Но  вот  он закончил свою работу, и, прежде чем он обрушил
на меня поток слов, уже готовых сорваться у  него  с  языка,  я
попросил  его  прислать  мне  кого-нибудь, кто обработал бы мою
спутанную бороду так же хорошо,  как  это  сделал  он  с  моими
волосами. Тут он как-то странно хихикнул, скользнул на цыпочках
к  двери  и  запер  ее. А затем, выйдя неторопливыми шажками на
середину комнаты, промолвил:
     -- Где ты, золотой век, когда борода и волосы  на  голове,
украшая  мужчину, сливались во всем своем изобилии в одно целое
и были  сладостной  заботой  одного  художника.  Увы,  ты  ушел
безвозвратно!..   Мужчина   отказался   от   своего  наилучшего
украшения, и  вот  появился  низменный  род  людей,  которые  с
помощью ужасных инструментов соскребывают бороду по самую кожу.
О  вы, бессовестные брадобреи, презренные брадоскребы, точите в
насмешку над искусством свои ножи на черных, пропитанных тухлым
маслом ремнях, вытряхивайте свои  потертые  сумочки  с  пудрой,
громыхайте  тазиками  и  взбивайте  мыльную  пену, разбрызгивая
кругом горячую, грозящую ожогами  воду,  и  дерзко  спрашивайте
своих клиентов, как их побрить: запустив им в рот большой палец
или  ложку?..  Но  есть еще такие, как я, Пьетро, которые назло
вашему  поганому  ремеслу  добровольно  унижаются   до   вашего
позорного  занятия  и  бреют  бороды только затем, чтобы спасти
хоть крупицу того, что еще не смыто прибоем времени. И  впрямь,
что представляет собой безграничное разнообразие бакенбард с их
грациозными  извилинами  и  изгибами?  Они то повторяют изящные
линии овального лица, то скорбно спускаются  к  углублению  под
шеей,  то  смело  взмывают  вверх  от  уголков  рта, то скромно
суживаются до еле  заметной  линии,  то  разбегаются  в  разные
стороны  в  отважном  взлете  своих  кудряшек  -- да что же это
такое, как не изобретение нашего искусства, как  не  проявление
высокого стремления к прекрасному, святому? Ну, Пьетро, покажи,
какой  в  тебе  обитает дух и на какие жертвы ради искусства ты
способен, снисходя до ничтожного ремесла брадобрея.
     С этими словами маленький человечек  достал  полный  набор
принадлежностей  для бритья и с ловкостью заправского брадобрея
начал освобождать меня от моей бороды. И в самом деле, я  вышел
из  его  рук  совершенно  преображенным, и мне недоставало лишь
менее бросающейся в глаза одежды,  чтобы  своей  внешностью  не
привлечь  к  себе  чье-либо  опасное  внимание.  Малютка стоял,
самодовольно улыбаясь. Тут я сказал ему, что никого не  знаю  в
городе,  но  мне  хотелось  бы  поскорее одеться так, как здесь
принято. А за его труды и в уплату за будущее посредничество  я
сунул  ему в руку дукат. Он просиял от радости и, поглядывая на
лежавший на ладони золотой, произнес:
     -- Дражайший мой благодетель и меценат, я не ошибся в вас,
и рукой моей водил истинный гений, сумевший отчетливо  выразить
в  орлином  разлете  ваших  бакенбард  присущий вам возвышенный
образ мыслей. У меня есть друг, мой  Дамон,  мой  Орест,  и  он
довершит,  занявшись  вашей фигурой, то, чему я положил начало,
потрудившись над  вашей  головой,  притом  с  тем  же  глубоким
пониманием,  с  той же гениальностью. Заметьте, сударь, что это
настоящий художник по части костюмов, именно так я его называю,
избегая обыденного пошлого слова портной... Он охотно  уносится
в  мир  идеальных  сущностей,  и вот, порождая в своей фантазии
образы  и  формы  их  воплощения,  он  решил  основать  магазин
разнообразнейшей готовой одежды. Вы увидите у него всевозможные
оттенки  современного  щеголя,  который  явится  перед  вами то
затмевающим всех  дерзкой  смелостью  покроя,  то  замкнутым  и
никого  не удостаивающим внимания, то простодушным баловнем, то
пересмешником, остряком, раздражительным чудаком, меланхоликом,
капризником, буяном, фатом, буршем. Юноша,  впервые  заказавший
себе  сюртук, не прибегнув к стеснительным советам своей мамаши
или наставника; мышиный жеребчик, под  слоем  пудры  скрывающий
обильную  проседь,  бодрящийся  старичок,  ученый,  вынужденный
общаться  с  внешним  миром,   богатый   купец,   состоятельный
горожанин  --  все  они  вывешены  для  обозрения в лавке моего
Дамона; через несколько минут шедевры  моего  друга  предстанут
пред вашим взором.
     Он  побежал  вприпрыжку  и  вскоре  возвратился с высоким,
плотным, хорошо одетым мужчиной, который как своей  внешностью,
так  и  всем своим существом был его прямой противоположностью,
но которого он тем не менее представил мне как  своего  верного
Дамона.
     Дамон  смерил  меня  взглядом, а затем выбрал сам из тюка,
внесенного его подмастерьем, костюм,  вполне  соответствовавший
желаниям,  которые  я  ему  высказал.  Да,  только впоследствии
оценил я безошибочный такт этого художника по  части  костюмов,
как   его   вычурно  называл  малютка-парикмахер,  столь  умело
выбравшего мне как раз такой костюм, который не будет бросаться
в глаза, а если и будет замечен,  то  не  возбудит  любопытства
касательно  моего звания, рода занятий и т. п. Нелегко, в самом
деле, одеваться так, чтобы по  общему  впечатлению  от  костюма
нельзя  было заключить, будто этот человек занимается тем, а не
другим делом, и никому бы даже в голову не приходило задуматься
над этим. Костюм гражданина вселенной определяется тем, чего  в
нем  избегают,  и  его  можно  уподобить светскому поведению, о
котором судят не столько по поступкам, сколько по тому,  что  в
манерах светского человека исключается.
     Между   тем   крошка-парикмахер  принялся  опять  за  свои
диковинные речи, и, должно быть, немного было у  него  в  жизни
столь  внимательных  слушателей,  как я, ибо он явно чувствовал
себя  на  вершине  блаженства  --  ведь  он   получил   наконец
возможность,  что называется, блеснуть умом... Дамон, степенный
и, казалось,  рассудительный  человек,  внезапно  оборвал  его,
схватив за плечи, и промолвил:
     -- Шенфельд,   ты   сегодня   снова  в  ударе  и  болтаешь
несусветный вздор; пари держу, что у этого господина уши  вянут
от чепухи, какую ты несешь.
     Белькампо  печально  понурил голову, но затем схватил свою
запыленную шляпу и воскликнул, бросаясь опрометью к двери:
     -- Вот как поносят меня даже лучшие из друзей!
     А Дамон, прощаясь со мной, сказал:
     -- Ну и балагур этот Шенфельд!.. Начитался всякой  всячины
и  вовсе  ополоумел,  но  душа у него предобрая, да и мастер он
искусный, потому-то я и отношусь  к  нему  терпимо:  ведь  если
человек  хоть  в  чем-нибудь  достиг  совершенства,  то  на его
чудачества можно смотреть сквозь пальцы.
     Оставшись один, я всерьез стал упражняться в походке перед
висевшим у меня в номере  большим  зеркалом.  Крошка-парикмахер
сделал   меткое  замечание.  Монахам  свойственна  скованная  и
неуклюже-торопливая походка из-за длинной, стесняющей  движения
одежды,  а  между тем во время службы нередко требуется большая
подвижность. Кроме того, неестественно откинутый назад корпус и
положение рук, которые  монах  не  вправе  опускать  книзу,  но
держит  либо  скрещенными  на  груди,  либо  скрывает в широких
рукавах  сутаны,  --  это  тоже  характерные  особенности,   не
ускользающие  от  внимательного  взора. Я пытался отрешиться от
всего  этого,   дабы   изгладить   всякий   след   моей   былой
принадлежности   к  духовному  званию.  Единственным  утешением
служило мне то, что  я  считал  свою  прежнюю  жизнь  до  конца
изжитой,  я бы сказал, всецело преодоленной и что я вступил как
бы в новое бытие, а мое духовное  существо  приняло  совершенно
иной  облик,  при  котором  даже  воспоминание  о моей недавней
жизни, становясь все слабей и слабей, должно было наконец вовсе
угаснуть.
     Толкотня на улицах, неумолчный шум, доносившийся из  лавок
и   мастерских,--все   было   мне   ново  и  как  нельзя  более
поддерживало веселое настроение, навеянное  крохотным  забавным
человечком.  Я рискнул спуститься в своем новом респектабельном
костюме к многолюдному общему столу, и всякий страх  рассеялся,
когда  я убедился, что никто не обратил на меня внимания и даже
мой ближайший сосед не потрудился взглянуть на  меня,  когда  я
садился  рядом  с  ним.  В  книге  для  приезжающих  я назвался
Леонардом в честь приора, моего освободителя, и выдал  себя  за
частное  лицо,  путешествующее  ради собственного удовольствия.
Таких путешественников было, должно быть, немало  в  городе,  и
потому меня больше ни о чем не расспрашивали.
     Я    бродил    с   отменным   удовольствием   по   улицам,
останавливался   у   витрин    богатых    магазинов,    любуясь
выставленными  картинами  и  гравюрами.  По  вечерам я бывал на
общественных  гуляньях  и  нередко  испытывал  в  душе  горечь,
чувствуя себя одиноким среди оживленнейшей толпы.
     Никто  меня тут не знал, никто и заподозрить не мог, кто я
такой, какая удивительная, необыкновенная игра случая забросила
меня сюда и  что  таится  у  меня  в  душе;  и  хотя  при  моих
обстоятельствах все это, казалось бы, должно было успокоительно
действовать  на  меня, я испытывал подлинный ужас и самому себе
представлялся призраком, который  в  глубоком  одиночестве  еще
бродит  по  земле,  когда все его близкие и друзья давным-давно
умерли. А стоило мне вспомнить о том, как в  недалеком  прошлом
люди   радостно   и   почтительно   приветствовали  знаменитого
проповедника, добиваясь беседы с ним или хотя бы нескольких его
наставительных слов, -- и на душе у меня становилось  горько  и
тоскливо.
     Но тот проповедник был монах Медард, он умер и покоится на
дне пропасти  в  горах,  я  же вовсе не Медард, я живу, и новая
жизнь встает передо мной, обещая новые наслаждения.
     Иногда в моих сновидениях воскресали события в  замке,  но
мне грезилось, будто все это происходило не со мной, а с кем-то
другим.  А этим другим был опять же капуцин, а не я сам. Только
мысль  об  Аврелии  связывала  мое  прежнее   существование   с
теперешним,  но и та сопровождалась глубокой, неизбывной болью,
которая убивала во мне всякую радость и внезапно выхватывала из
пестрого круга все тесней и тесней обступавшей меня жизни.
     Я не отказывал себе в посещении многочисленных  заведений,
где  пьют,  играют  и  т.п.,  и  особенно мне пришелся по вкусу
городской отель, где по вечерам собиралось немало завсегдатаев,
любителей хороших вин, какие там подавались. В боковой  комнате
я  всегда  встречал  за столом одних и тех же лиц, которые вели
между собой живую и остроумную беседу. Мне удалось сблизиться с
этими людьми, составлявшими замкнутый кружок, после того как  я
несколько  вечеров  подряд  скромно просидел за бутылкой вина и
однажды сумел разрешить их  недоумение  по  поводу  интересного
литературного  вопроса;  меня  тут же пригласили за общий стол,
притом с большой настойчивостью, так как им  нравился  присущий
мне  дар  красноречия  и  по душе были те разнообразные знания,
какие я быстро накапливал, проникая в области науки, дотоле мне
вовсе не известные.
     Так довелось мне свести знакомство с людьми, оказавшими на
меня самое благоприятное влияние, ибо,  привыкая  все  более  и
более  к  обществу  образованных  мирян, я с каждым днем держал
себя все веселее и непринужденнее и понемногу  освобождался  от
угловатости, еще оставшейся у меня от прежнего образа жизни...
     В течение нескольких вечеров в нашем тесном кругу только и
было разговоров,   что   о   картинах   чужеземного  художника,
устроившего в городе выставку своих полотен; все,  кроме  меня,
побывали  на  ней  и  так  ее  расхваливали,  что  и я решил ее
посмотреть. Когда я вошел в зал, самого художника не оказалось,
но какой-то старик, вызвавшийся стать моим  чичероне,  начал  с
других  картин, которые были выставлены вместе с полотнами того
живописца.
     Это были  превосходные  вещи,  большей  частью  подлинники
знаменитых мастеров, и они привели меня в восхищение.
     При  виде  нескольких полотен, которые старик назвал бегло
набросанными копиями о больших фресок художника, в душе у  меня
забрезжили воспоминания из моих младенческих лет,
     Становясь  все  яснее  и  яснее,  они расцветали все более
живыми, все ярче разгоравшимися красками. Я понял,  что  передо
мной  копии  картин  из  монастыря  Святой  Липы, а в Иосифе из
Святого семейства я признал того  иноземца  Пилигрима,  который
привел к нам чудесного мальчика. Но глубочайшая скорбь пронзила
меня,  и я не смог удержаться от громких восклицаний, когда мой
взгляд упал на написанный во весь рост  портрет  княгини,  моей
названой  матери.  Она  была  прекрасна  и величава, а сходство
представлялось в  том  высоком  постижении,  какое  свойственно
портретам  Ван  Дейка; художник написал ее в облачении, в каком
она обычно шествовала впереди монахинь в день св. Бернарда.  Он
уловил  как  раз  тот  момент,  когда  она,  закончив  молитву,
покидала келью, чтобы открыть торжественную процессию,  которой
так  ждал  собравшийся в церкви и изображенный в перспективе на
заднем плане народ. Во взоре этой женщины сиял устремившийся  к
небесам  дух, и мнилось, она испрашивала прощение преступному и
дерзостному грешнику, насильственно отторгнувшему  себя  от  ее
материнского  сердца,  и  этим  грешником был я сам! В душу мою
хлынули  чувства,  которые  давным-давно  стали  мне   чуждыми,
невыразимое  томление  охватило  меня,  и я снова был в деревне
возле монастыря бернардинок у  доброго  священника  --  резвый,
беспечно  веселящийся  мальчик,  ликующий  оттого, что подходит
наконец день св. Бернарда и он увидит ее!
     "Ты был добр и благочестив,  Франциск?"--  спрашивала  она
голосом,  звучный  тембр  которого,  умеряемый любовью, мягко и
нежно доходил до меня.
     "Ты благочестив и добр?" Ах, что мне было отвечать ей?
     Я нагромождал преступление за преступлением, за нарушением
обета последовало убийство!
     Терзаемый скорбью и раскаянием,  я  в  полном  изнеможении
упал на колени, слезы брызнули у меня из глаз.
     Старик, испугавшись, бросился ко мне и участливо спросил:
     -- Что с вами, что с вами, сударь?
     -- Портрет  аббатисы так похож на мою мать, скончавшуюся в
жесточайших мучениях... -- глухо, еле слышным  голосом  ответил
я, вставая и стараясь вернуть себе самообладание.
     -- Пойдемте  дальше, сударь, -- сказал старик, -- подобные
воспоминания слишком болезненны, их надо избегать; я покажу вам
другой  портрет,  мой  господин  считает  его  своим  шедевром.
Картина  написана  с  натуры  и  совсем  недавно  закончена. Мы
занавешиваем ее,  чтобы  солнце  не  повредило  еще  не  вполне
высохшие краски.
     Старик  поставил  меня  так,  чтобы  я  увидел  портрет  в
надлежащем освещении, и неожиданно отдернул занавес.
     То была Аврелия!
     Мной овладел ужас, и мне стоило  большого  труда  побороть
его.
     Я почувствовал близость Врага, замыслившего