- На вас поступили весьма серьезные жалобы.

Падре Жозе Педро попытался изобразить на лице недоумение, но задача была
ему явно не по силам, тем более что он продолжал думать о "капитанах". Губы
каноника тронула легкая улыбка:

- Думаю, вы понимаете, о чем идет речь...

Падре смотрел на него широко открытыми глазами, но, спохватившись,
потупился.

- Наверно, о детях...

- Грешник не может скрыть своего прегрешения, оно неотступно стоит перед
его мысленным взором... - проговорил каноник, и при этих словах даже
подобие сердечности исчезло.

Жозе Педро затрепетал. Начинается то, чего он так боялся:
священнослужители, которым он обязан подчиняться и которые могли постичь
истинную волю Господа, считают, что он вел себя неправильно. Он трепетал не
перед каноником, и не потому, что боялся гнева архиепископа: падре Жозе
Педро страшился нанести обиду Богу. И даже руки у него задрожали:

Голос каноника вновь смягчился, - он звучал теперь мягко и нежно, как у
женщины - как у женщины, которая говорит мужчине, что никогда не будет
принадлежать ему:

- Да, падре, нам неоднократно жаловались на вас, но его преосвященство
закрывал на это глаза в надежде, что вы сами осознаете свои заблуждения и
исправитесь...

Взгляд его был суров. Падре Жозе Педро опять опустил голову.

- Не так давно мы получили жалобу вдовы Сантос. Оказывается, вы не
препятствовали банде каких-то мальчишек издеваться над нею. Точней говоря,
вы даже подстрекали этих хулиганов. Что вы мне на это ответите, падре?

- Это неправда, сеньор каноник.

- Вы хотите сказать, что вдова Сантос лжет?

Каноник сверлил его глазами, но на этот раз падре выдержал его взгляд и
повторил:

- Это неправда.

- Вам, должно быть, известно, что вдова Сантос - одна из самых ревностных и
богобоязненных наших прихожанок, защитница благочестия и веры. Вам
известно, как щедро она жертвует?..

- Я объясню, как было дело...

- Не перебивайте меня. Разве вас не учили в семинарии смиренно и
почтительно слушать тех, кто призван руководить вами на стезе
священнослужения? Впрочем, мне припоминается, что вы не были в числе первых
учеников...

Падре Жозе Педро знал это, и не было необходимости напоминать, что в
семинарии он считался из последних. Именно поэтому так боялся он совершить
ошибку и оскорбить Господа. Наверно, каноник прав: ведь он такой умный и
так близок к Господу, а это - больше чем ум, это высшая мудрость.

Каноник сделал небрежное движение, точно отбрасывая прочь историю со
вдовой, и голос его опять зазвучал проникновенно и мягко:

- Теперь перейдем к гораздо более серьезному делу. По вашей вине, падре, у
нас возникли трения с городскими властями. Вам известно, что вы натворили?

Падре и не пытался отрицать:

- Вы про мальчугана, захворавшего ветрянкой?

- Оспой, падре, оспой. Вы скрыли это от санитарных властей...

Вера падре Жозе Педро в милосердие Божье была беспредельна. Он часто думал,
что Господь не осудит его за то, что он делал. И сейчас эта вера придала
ему сил выпрямиться и взглянуть в лицо каноника.

- Вы знаете, что такое лепрозорий? Каноник не ответил.

- Оттуда возвращаются единицы. А тут - мальчик, ребенок... Отправить его в
бараки - все равно что совершить убийство!

- Это не наше дело, - произнес каноник тусклым, лишенным интонаций голосом,
однако очень убежденно. - Это компетенция санитарного управления. А мы
обязаны уважать закон.

- Даже если этот закон противоречит милосердию Господа?

- Что вы знаете о милосердии Господа? Не переоцениваете ли вы свой разум,
берясь судить о божественных предначертаниях? Вас обуяла гордыня.

- Я хорошо знаю, что я - невежда, недостойный служить Богу, - попытался
объясниться падре Жозе. - Но эти дети растут, как трава, до них никому нет
дела, и потому я намеревался...

- Доброе намерение, не оправдывает дурных поступков, - прервал его каноник,
и мягкость, с которой он произнес эти слова, противоречила заключенной в
них непреклонности.

Падре опять почувствовал душевное смятение, но, обратив помыслы к Богу,
сумел овладеть собой:

- Что же дурного в моих поступках? С этими мальчиками никто и никогда не
говорил всерьез о Боге. Они не имеют представления о вере, они валят в одну
кучу свитых и негритянских идолов. Я хотел спасти заблуждающихся...

- Я ведь уже сказал вам, что вы действовали из благородных побуждений, но
деяния ваши оказались пагубны...

- Но ведь вы не знаете этих мальчишек! - воскликнул падре и тотчас
почувствовал на себе острый взгляд каноника. - Они еще дети по годам и
взрослые по образу жизни. Они ведут себя как мужчины, они уже познали и
испытали всю житейскую грязь и мерзость... Для того чтобы не отпугнуть их,
мне и приходилось иногда поступать против совести.

- Вы пошли у них на поводу.

- Да, мне случалось подчиняться им в мелочах, но лишь затем, чтобы достичь
успеха в целом.

- Вы закрывали глаза на преступления этих выродков и тем самым одобряли их.

- Да в чем же они виноваты?! - Падре вдруг вспомнились слова Жоана де
Адана. - Кто заботится о них? Кто их учит и наставляет? Кто им помогает? У
кого найдется для них доброе слово? - Падре был так возбужден, что каноник,
не переставая сверлить его глазами, отодвинулся подальше. - Они воруют,
чтобы не умереть с голоду, а состоятельные люди предпочитают швырять
деньги, жертвовать на церковь и даже не вспоминают о том, что рядом с ними
голодают дети! В чем же их вина?..

- Прошу вас замолчать, - повелительно произнес каноник. - Если бы я не знал
вас, то подумал бы, что слышу коммуниста. Да и нетрудно стать коммунистом,
потершись среди этого сброда и наслушавшись всяких бредней... Вы и впрямь
коммунист, падре, вы - враг церкви.

Жозе Педро глядел на него в ужасе. Каноник поднялся, простер к нему руку.

- Хочу верить, что Господь в неизреченном милосердии своем простит ваши
слова и поступки. Вы оскорбили Бога и церковь! Вы запятнали бесчестьем
одеяние священнослужителя. Вы попрали законы государства и церкви. Вы
действовали как коммунист. И поэтому мы не можем доверить вам приход.
Ступайте, - тут голос его, не потеряв властных, не допускающих возражений
интонаций, вновь зазвучал мягко, - ступайте, покайтесь в своих грехах,
всецело посвятите себя добрым католикам вашей церкви, выбросьте из головы
эти коммунистические бредни - иначе мы будем вынуждены принять более
суровые меры. Неужели вы думаете, что Господь одобряет ваши поступки?
Взгляните на себя трезво: вам ли пытаться проникнуть в сокровенный смысл
божественных откровений?..

Он повернулся к Жозе Педро спиной и направился к двери. Падре в
растерянности сделал два шага следом, хрипло, как в удушье, проговорил:

- Среди них есть мальчик, который хотел бы стать священником...

- Наш разговор окончен, падре. Вы свободны. Да вразумит вас Господь.

Но падре Жозе неподвижно стоял еще несколько минут, словно хотел что-то
сказать, но так ничего и не произнес, только глядел на дверь, за которой
скрылся каноник. Он ни о чем не мог думать и стоял в своей грязной,
заплатанной сутане, чуть подавшись вперед, все еще протягивая вслед
ушедшему руки, широко открыв испуганные глаза, беззвучно шевеля
подрагивающими губами. Тяжелые шторы не пропускали в комнату солнечный
свет. Со всех сторон Жозе Педро обступала тьма.

Коммунист... Бродячие музыканты на удивление слаженно и стройно играли
какой-то старинный вальс:

"Душа моя тоскует, спаси меня Господь..."

Падре Жозе Педро прислонился к стене. Каноник сказал, что не ему пытаться
постичь волю Божью. Каноник сказал, что он глуп, что поет с голоса
коммунистов. Слово "коммунист" не давало падре покоя. Священники со всех
амвонов проклинали тех, кого называют так. И вот теперь назвали и его... А
каноник умен и учен и потому близок Господу: ему легко услышать Божий глас.
Да, он, падре Жозе Педро, совершил ошибку, впустую убил два года, два
тяжких года... Он хотел помочь сбившимся с пути детям. Неужто они и впрямь
сами виноваты во всех своих бедах? Христос... Лучезарный, вечно юный
образ... Он слышал, что и Христа считали революционером и он тоже любил
детей. Горе тому, кто причинит зло ребенку. А вдова Сантос - защитница
святой веры... Значит, и ей слышен голос с небес? Два года впустую...
Конечно, ему приходилось идти на уступки, а как же было иначе завоевать
доверие этих мальчишек? Они не похожи на других детей, Они знают все на
свете, всю грязь и мерзость жизни, всю ее изнанку. И все-таки остаются
детьми. Но разве можно было обращаться с ними, как с теми мальчиками, что
получают в иезуитском коллеже первое причастие? У тех и мать, и отец, и
сестры, и наставники, и исповедники, и еда, и одежда - все есть... Но смеет
ли он даже в мыслях спорить с каноником? Каноник умен и учен, ему внятен
глас Господа. Он близок Господу. А он, падре Жозе Педро?.. "Вы не были в
числе первых учеников"... Он скверно учился, Бог скудно наделил его
способностями... Станет ли Господь являть истину невежде? Да, он слушал
речи грузчика Жоана... Выходит, он сам - вроде него?.. Он - коммунист? Но
коммунисты - дурные люди, коммунисты хотят погубить страну. А грузчик Жоан
честен и добр. И все же он коммунист. А Христос? Нет, нет, об этом страшно
и думать... Каноник разбирается во всем этом куда лучше недоучки падре в
заплатанной сутане. Каноник умен, а Господь - это высшая мудрость... Но
Леденчик хочет стать священником... Это - истинное его призвание. Но ведь
он погряз в грехах, он ворует, шарит по карманам, тащит все что плохо
лежит... Это не его вина... Он, падре, говорит как коммунист... А почему
вон тот катит мимо в автомобиле, дымит дорогой сигарой?.. Он говорит как
коммунист, сказал каноник. Простит ли ему Господь?

Падре Жозе Педро стоит, прислонившись к стене. Замирают последние звуки
музыки, -оркестр уходит. Глаза его широко открыты.

...Да, Господь иногда говорит и с самыми невежественными из чад своих. С
самыми неучеными... Пусть я - невежда. Выслушай меня. Господи! Ведь это
дети, несчастные дети! Что могут они знать о добре и зле, если никто
никогда не объяснял им, что это такое? Матери никогда не гладили их по
голове, отцы никогда не говорили с ними. Господи, они ведь и вправду не
ведают, что творят. Вот почему я - с ними, вот почему я поступал так, как
хотели они...

Падре воздевает руки к небу.

Неужели если ты попытался хоть немножко скрасить жизнь этим обездоленным -
значит стал коммунистом? Спасать их погибающие души, выправлять их
искалеченные судьбы - значит быть коммунистом? Раньше из них вырастали
только жулики, карманники, в лучшем случае - портовая шпана или сутенеры. Я
хочу, чтобы они познали вкус честно заработанного хлеба, чтобы стали
порядочными людьми... А из колонии они выходят еще хуже, чем были. Господи,
пойми меня: зверством и порками с ними не сладишь. Только терпением, только
добром... Ведь и Христос заповедал нам это. Почему же я - коммунист?
Господь явит откровение и невежде, тут не в учености дело... Что же -
бросить "капитанов" на произвол судьбы? Прихода теперь не видать... Мать
заплачет, когда узнает... А сестра не сможет окончить свой институт... Она
тоже хочет учить детей, только других, тех, у кого есть и отец с матерью, и
книги... А эти мальчишки бродят по улицам, ночуют под открытым небом, или
под мостами, или в холодном пакгаузе с прохудившейся крышей... Нет, я не
брошу их, не оставлю одних. За кого же Господь - за меня или за каноника?
Вдова Сантос... Нет, я прав, я, а не они! Да, я глуп и невежествен и могу
не расслышать Божий глас, но Бог обращается иногда и к таким, как я. (Падре
Жозе заходит в какую-то церковь.) Я останусь с ними! (Он выходит и снова
медленно бредет вдоль стены.) Я не сверну с пути. Ну, а если путь мой ведет
не туда, Господь меня простит. "Доброе намерение не оправдывает дурных
поступков"... Но ведь Бог всеблаг и милосерден. Я буду продолжать начатое!
Быть может, не все из них станут ворами, - как счастлив тогда будет
Христос... Вот он улыбается мне! Какой свет исходит от него! Он улыбается
мне! Благодарю тебя, Господи!..

Падре становится на колени посреди улицы, не опуская воздетых к небу рук.
Люди поглядывают на него с недоуменными улыбками, и он, устыдившись, встает
и прыгает на подножку трамвая.

- Вот как напился, бесстыдник, а еще падре, - замечает кто-то.

Столпившиеся на остановке люди смеются.

Грязным ногтем Долдон сковырнул болячку на руке. Так и есть - черная! То-то
его бросает в жар и ноги как ватные. Это оспа. Бедные кварталы охвачены
оспой. Врачи утверждают, что эпидемия идет на убыль, но каждый день
кто-нибудь заболевает, каждый день увозят людей в бараки. Обратно не
приходит никто. Вот и Алмиро, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, попал
в больницу, а назад не вернулся. Славный был паренек, хорошенький, как
херувим. Поговаривали, будто он и Барандан... Ну и что? Он же никому зла не
делал, нрава был кроткого... Какой шум поднял тогда Безногий... А теперь,
как узнал, что Алмиро умер, во всем винит себя, ни с кем не разговаривает,
все сидит со своим псом, вроде тронулся...

Долдон закурил, прошелся по пакгаузу. Один только Профессор сидел в своем
углу. В эти часы редко кого застанешь в "норке". Профессор заметил его еще
при входе:

- Кинь сигаретку, Долдон.

Долдон дал ему закурить, потом подошел к своему месту, связал в узелок
вещички.

- Ты что, уходишь?

Долдон с узелком под мышкой остановился над ним.

- Отваливаю, Профессор. Смотри не говори никому. Только Пулю предупреди.

- А куда ты?

Мулат рассмеялся:

- В больницу!

Профессор посмотрел на его руки, на грудь, усеянные нарывами.

- Не ходи, Долдон.

- Почему же это мне не ходить?

- Разве ты не знаешь?.. Кто в барак попал, тому крышка...

- Что ж, лучше здесь остаться и всех вас перезаразить?

- Выходили бы как-нибудь...

- Нет. Все подохнем. Алмиро было куда приткнуться, - это другое дело. А я
на свете один как перст.

Профессор молчал, хотя ему многое хотелось сказать Долдону, который стоял
над ним, - узелок в руке, а рука-то вся уже в болячках...

- Педро скажи, а остальным не обязательно, - сказал он.

- Все-таки пойдешь? - только и сумел выдавить из себя Профессор.

Долдон кивнул и направился к выходу. Оглядел раскинувшийся перед ним город
и взмахнул рукой, словно прощаясь, - он был лихим портовым парнем, а ведь
никто не умеет любить Баию сильней, чем они, - потом обернулся к
Профессору:

- Когда будешь меня рисовать... Ты ведь нарисуешь с меня портрет, да?

- Нарисую, Долдон, - прошептал Профессор. Ему так хотелось сейчас
произнести какие-нибудь нежные, добрые слова, словно он прощался с родным
братом.

- Так вот, пусть оспы не будет видно. Ладно?

Силуэт его растворился во тьме. Профессор не мог вымолвить ни слова, в
горле стоял ком. Но он знал, что Долдон, ушедший умирать в одиночку, чтобы
никого не заразить, - прекрасен. Люди становятся такими, когда у них в
сердце загорается звезда. Когда же они умирают, звезда эта вспыхивает в
небесах. Так говорил Богумил. Долдон совсем еще мальчишка, но в груди у
него - звезда. Он исчез, пески скрыли его, и только в этот миг окончательно
понял Профессор, что никогда больше не увидит своего дружка. Тот ушел
умирать.

На кандомбле в честь богини Омолу чернокожие жители Баии, уже отмеченные
следами оспы, пели кантиги в ее честь.

Омолу наслала на Баию оспу. Она мстила богатым. Но у богатых была вакцина -
откуда было знать про это лесной африканской богине, - богине, которой
поклонялись негры. И оспа разгулялась в бедных кварталах, набросилась на
народ богини Омолу. И тогда богиня превратила черную оспу - в ветряную,
сделала смертельный недуг безобидной глупой болезнью. Но все равно мерли
бедняки, мерли негры. Омолу объяснила: тому виной не болезнь, а больница.
Она хотела всего лишь отметить своим знаком чернокожих сынов. Убивала же их
больница... И на кандомбле люди молили богиню увести оспу из города - пусть
набросится на богатых фазендейро из сертанов. У них деньги, и тысячемильные
угодья, а про вакцину они и не слышали. И Омолу сказала, что уйдет в
сертаны, и на кандомбле жрецы славили ее и благодарили.

Омолу обещала уйти прочь, а чтобы дети не забыли ее, напомнила им в
прощальном песнопении, что когда-нибудь явится снова.

И баиянской таинственной ночью, под грохот барабанов-атабаке, Омолу
вскочила на "Восточный экспресс" и отправилась в Жоазейро, - туда, где
начинались сертаны. И оспа ушла за нею следом.

Долдон вернулся из больницы исхудалым: одежда болталась на нем, как на
вешалке. Лицо его было изрыто рябинами. Когда он вошел в пакгуаз, многие
поглядели на него с опаской. Но Профессор сразу кинулся к нему.

- Поправился?

Долдон улыбнулся в ответ. Ему жали руку, хлопали по спине. Педро Пуля обнял
его.

- Молодец! Я знал, что ты не пропадешь! Не таковский!

Подошел даже Безногий, а Большой Жоан просто не отходил от Долдона: тот
оглядел товарищей, попросил закурить. Руки у него стали тонкими, как плети,
кожа туго обтянула скулы, щеки впали. Он молчал, с любовью оглядывая старый
пакгауз, толпившихся вокруг ребят, щенка, лежавшего у Безногого на коленях.

- Ну, как там, в больнице? - спросил Большой Жоан.

Долдон стремительно обернулся в его сторону. Гримаса отвращения искривила
его лицо. Он медлил с ответом, а потом сказал с трудом, словно язык не
слушался:

- И рассказать нельзя... Слишком страшно... Туда попасть - что заживо в
гроб лечь.

Он посмотрел на мальчишек, пораженных его словами, и с горечью повторил:

- Заживо в гроб лечь... Это точно... - и замолчал, не зная, что еще
сказать.

- Ну? - процедил сквозь зубы Педро Пуля.

- Вот тебе и "ну"! Не могу я, не могу! Не спрашивайте меня, ради Христа, ни
о чем! - голова его бессильно поникла, голос стал еле слышен:

- Там как в могиле... Там живых нет.

Он поднял на товарищей глаза, моля ни о чем не спрашивать его. Большой Жоан
сказал:

- Хватит, не мучьте его.

Долдон махнул рукой и еле слышно выговорил:

- Не могу... Слишком страшно...

Профессор взглянул на него. Грудь Долдона была вся в крупных оспинах, но в
сердце его Профессор увидел звезду. В сердце Долдона сияла звезда.

СУДЬБА

Они заняли угловой столик. Кот достал колоду, но ни Педро, ни Большой Жоан,
ни Профессор, ни Долдон не проявили к игре никакого интереса. Здесь, в
"Воротах в море", ждали они Богумила. Таверна была полна народа, а ведь
несколько месяцев кряду никто сюда не ходил. Оспа не пускала. Но теперь
черная смерть сгинула, и люди вспоминали тех, кого она унесла. Кто-то
рассказывал о больнице. "Вот горе-то бедняком родиться", - пробурчал
какой-то матрос.

За соседним столом заказали кашасы. На прилавке замелькали стаканы.

- Судьбу не перешибешь, - сказал старик. - Судьба твоя вон где решается, -
и показал куда-то вверх.

Но Жоан де Адан возразил ему:

- Настанет день, когда мы сами перекроим свою судьбу...

Педро Пуля поднял голову, Профессор улыбнулся. Но Большой Жоан и Долдом,
похоже, готовы были согласиться со стариком, который твердил свое:

- Никому не под силу изменить судьбу. Принимай безропотно, что тебе на
небесах приготовили, - вот и все.

- Настанет день, и мы изменим свою судьбу! - сказал вдруг Педро, и все
поглядели на него.

- Что ты понимаешь, малыш?.. - вздохнул старик.

- Это сын Белобрысого, это голос отца говорит в нем, - ответил Жоан де
Адан. - А за то, чтобы изменить нашу судьбу, отец его отдал жизнь...

Он окинул взглядом всех сидевших в таверне. Старик замолчал, посмотрел на
Педро с уважением. В ту минуту в сердца людей возвратилась вера. Где-то на
улице послышался перебор гитарных струн.

В ТВОИХ ГЛАЗАХ - ПОКОЙ БАИЯНСКОЙ НОЧИ

СИРОТА

На холме теперь снова звучала музыка. Портовые ребята играли на гитарах,
распевали песенки, сочиняли самбы, которые потом охотно покупали
композиторы из Верхнего Города. В ресторанчике Деоклесио снова стали по
вечерам собираться люди. Миновала напасть, прошло то время, когда на холме
не слышалось ничего, кроме рыдани