рапа. Вторично надевать  повязку бессмысленно:
она  быстро  высыхает  и  становится  ломкой,  а  главное  -  совершенно  не
пропускает воздух...

     - Зажечь костры! - подал команду кто-то из караванщиков.

     Хворостом и сухой травой грузили верблюдов  еще вчера утром. Но намного
ли хватит этого  топлива, когда пойдут низинами? И  не  станет ли их караван
новой свалкой  костей, какие они уже видели на своем пути? Днем здесь жарко,
а ночью падает такой мороз, что не гнутся пальцы...

     Вчера на закате столб солнца расплющился и  превратился в красный блин,
который лег кровавой  скобкой  и долго не падал  за  линию горизонта,  чтобы
уступить  место звездам и  луне.  Ночь была стылой, а утром вместо солнца на
востоке  вспухла подушка, похожая на  каплю  расплавленного олова. А  сейчас
солнце блестело совсем холодно,  как  серебряная  -монета в чужих руках.  И,
конечно, оно  не могло согреть эту  землю, похожую на  саван. Да и  нет  ее,
твердой земли! Есть только соляной покров, в котором копыта животных пробили
дыры. Там, под  солью, черная, густая и едкая  жижа. Корочка покрывающей  ее
соли не так прочна,  как хотелось бы, и легко протыкается копытом. Еще хуже,
если копыто животного  попадет в старую дыру - хрустнет кость, брызнет рапа,
смешиваясь с алой кровью, и яд соли отравит в считанные мгновения. Спасти ни
коня,  ни верблюда, ни осла уже невозможно. Да  и  человеку не поздоровится,
попади он в такую западню!

     Люди спешились и вели караван в  поводу, старательно и аккуратно обходя
черные дыры  на  белом. Но их слишком  много -  караваны  этой дорогой  идут
часто, и  соль не успевает заклеивать  раны в своем  панцире.  Соляная корка
местами  почти не  держит  человеческий вес  гнется  под ногами,  выдавливая
зловещую рапу наружу.  Она разъедает соляной покров еще и сверху, не успевая
застыть причудливыми  натеками.  Но люди  и животные  спешат - задерживаться
нельзя ни на  мгновенье,  любая остановка или задержка губительны. Лишь там,
где  пустыня выгибается вверх и  сверкает  на  солнце гранями седых  камней,
можно передохнуть...

     Страшная часть пути!  И как  бы  ни пугали  ужасами  "суры"  -  болезни
перевалов, Цайдам намного коварнее и злее...

     Уже к полудню потеряли почти всех коней и пять верблюдов. Груз с них не
стали снимать,  не стали и  пристреливать погибающих животных  - не до  них.
Солнце  становилось  румяным,  как яблоко,  и  только  перевалив  на  вторую
половину  неба, снова  начало  бледнеть. Снизу,  из  степи,  потянуло жарким
ветром. Люди на ходу снимали с себя все и шли почти голыми. Блестела соль на
спинах, разъедая  царапины и потертости,  залепляла глаза  и  уши, нарастала
коркой  на губах. Один  за другим стали падать люди. Их  поднимали,  вели за
собой, но они снова падали, обессиленные...

     К  вечеру  стали  попадаться  камни с жухлыми  клочками травы.  Потом -
камни, по  которым уже  можно было  переступать,  не боясь угодить  в дыру с
рапой.  На  траву  жадно накинулись верблюды  и  даже  ударов  погонщиков не
чувствовали. Да и сами люди готовы были  есть  эту горькую  и,  по-видимому,
ядовитую для всех желудков траву!

     Неожиданно повалил  снег,  похожий  на  соль. Он даже на  вкус  казался
соленым.  Потом заблистали белые  молнии,  не  издавая  грома.  Погонщики  и
ховраки повеселели:

     -  Кто-то здесь новичок  и потому  особенно грешен перед духом Ло! Надо
принести его в жертву!

     И все с хитринкой поглядывали на молодого ламу.

     Показались первые  палатки тибетского  сторожевого поста.  По  перевалу
разгуливали грязные люди в истерзанных шубах, покрикивая на Поднимающийся им
навстречу караван:

     - В один ряд! В один ряд!

     Добившись относительного порядка, затребовали караван-бажи к себе. Жамц
о чем-то долго говорил со стражниками, потом вернулся к каравану.

     - Придется сдать все оружие! Уже  и в Нагчу нельзя входить с  тем,  что
убивает!

     Горка оружия  показалась  стражникам подозрительно  малой,  и  они сами
начали обыскивать караванщиков  и ховраков, плотоядно поглядывая на тюки. Но
Жамц их успокоил:

     - У нас не торговый караван, мы везем в Лхасу священный груз!

     Стражники посоветовались между собой и объявили, что  караван не пойдет
дальше, пока не будет получено разрешение генерала-дибу пограничной стражи.

     Жамц  отозвал  в  сторону  доньера  стражников,  протянул  ему   горсть
разнокалиберных монет,  но тот только засмеялся  и вынул  из кармана длинные
радужные полосы бумаги с черными китайскими знаками и красными печатями.

     - Сейчас в Тибете ценятся только эти деньги2.

     - Бумага? - удивился Жамц. - Какие же это деньги?!

     - Тогда,  караван-бажи,  плати  золотом... Можно серебряными  линами...
Китайские монеты с шестью и семью знаками мы не берем!

     Жамц заколебался  - ни  с золотом,  ни с  серебром ему расставаться  не
хотелось. Тем  более,  что перед  такой оплатой  не  устоит и  сам  диба! Но
тибетские лины у  него  были,  совсем  недавно они имели хождение  наряду  с
китайскими монетами.

     - Разве деньги императора - уже не деньги? - спросил Жамц насмешливо. -
Тогда я буду ждать дибу.

     Но  доньер уже  почувствовал поживу и поспешно  согласился на китайские
монеты. Потом  стражники делили  деньги  по каким-то своим правилам и потому
остались  обиженные,  которые  сразу  же устроили  драку,  расквасив  носы и
наставив синяков под глазами  друг другу. Наблюдая  за их потасовкой, Пунцаг
шепнул Цулунбату, оказавшемуся рядом: "Не кажется ли тебе, что эти стражники
ничуть не лучше голаков?" Хранитель ширетуя кивнул:  "И голаки,  и стражники
одинаковы!"

     Закончив  драку, стражники разрешили  каравану следовать дальше  и даже
вернули  кое-что из оружия. Пунцаг, принимая наганы, сразу заметил, что  они
не его и далеко не все патроны подходили по калибру, но спорить и жаловаться
не стал...

     Когда  отъехали  т сторожевого  поста  на  приличное  расстояние,  Жамц
распорядился сделать  привал, чтобы подкрепиться и  привести себя в порядок.
Тут  же  бегло определили потери. Они оказались  немалыми,  но могли быть  и
большими: дорога через Цайдам и перевалы никогда не обходилась без дани!

     Не успел  Пунцаг сбросить с плеч тибетскую шубу и плеснуть в лицо водой
из   ручья,  как  за  его  спиной  остановились   четверо  тибетских  лам  в
красно-желтых халатах. Они  спустились с соседнего перевала,  на который  их
каравану  только  еще предстояло  взойти,  и приняли его коричневый  халат и
петушиный  гребень  шапки за знаки караван-бажи.  Все  остальные были  одеты
по-дорожному и  не привлекли их  внимания. Пунцаг  отер  мокрое лицо  чистым
платком, спросил:

     - Вы о чем-то хотите говорить со мной, ламы?

     - Мы  - мастера мистерий и хотели бы предложить вам  и вашим  людям цам
очищения, который никому не повредит.

     - Кто из вас старший?

     - Мы все гэцулы.

     -  Решите сами, кто из вас будет говорить с караван-бажи. Он тоже лама,
гэлун. И он ведет в Лхасу этот караван.

     Ламы переглянулись: слова Пунцага им пришлись явно не по душе. Подумав,
трое кивнули на четвертого:

     - Он будет говорить с караван-бажи. Десрид.

     - Иди  за мной, Десрид,  - пригласил Пунцаг. - Гэлун  отдыхает в желтой
палатке.

     Жамц ничуть не удивился гостям.  Он  знал о бродячих мастерах мистерий,
дающих  представления путникам и накорпам, но в такой глуши и  так далеко от
Лхасы не ожидал их встретить.

     -  Мистерия не повредит моим людям, - согласился он, - но мне нечем вам
заплатить! Стражи перевала стали брать слишком дорого с каждого каравана.

     -  Мы  - нищи, караван-бажи, -  вздохнул  Десрид. -  Что  дадите,  то и
возьмем.  Даже шо, не  говоря  о китайских монетах...  И  еще нам нужен один
верблюд.

     - Верблюд? - удивился Жамц. - Вы будете возить на нем свою поклажу?

     -  У  нас  нет  поклажи,  караван-бажи.  Верблюда  мы  продадим стражам
перевала, а сами пойдем к Цайдаму... Вблизи Лхасы уже ничего не заработаешь.

     - Да, стражи  и  голаки отнимают все  у караванов  и  накорп.  И вашего
верблюда они не купят, а отберут.

     - У нас не отберут, - вежливо улыбнулся Десрид. -  Мы - хорошие ламы, а
хороший лама продаст даже дохлую собаку рубщику трупов!

     Когда тибетец вышел, ширетуй с улыбкой посмотрел
     на Пунцага:

     - Вот каким должен быть настоящий лама! Учись,
     баньди.

     Сообщение,  что ширетуй  купил мистерию и скоро начнется представление,
заставило вспыхнуть потускневшие было глаза, развязало языки. У лам-артистов
сразу же  нашлось много  добровольных помощников,  но, похоже, они  привыкли
обходиться сами.

     Мистерия началась скучно:  ламы  установили  походный  алтарь и  зажгли
священные лампады.  Потом один из них взял в руки трубу дунчхэнаму, другой -
раковину, отливающую нежным  розовым цветом, и оба стали выдувать  хриплую и
нудную  мелодию,  под которую  сразу же  начали медленный,  тягучий танец  с
молитвой. В  ней  не было  ничего от  храмовых  молитв  и песнопений,  слова
сливались вместе, как вода в ручье, и медленно, тоскливо  струились, нагоняя
сон: у-ааа, и-эээ, ы-ооо...

     Уже  душа не принимала  этот вой, но  именно на это  и  было рассчитано
вступление, одинаковое, чуть ли не каноническое, для всех мистерий!  Главное
действо  занимало обычно считанные мгновения, а  отрабатывать всякую  оплату
надо было сполна...

     Затем  один  из лам  (уже  знакомый Пунцагу Десрид) вынул из-за опояски
халата  длинную бронзовую иглу и начал протыкать ею правую щеку. Скоро  кожа
вдавилась,  лопнула, выделив  капельку крови. Но игла пошла  дальше, пока не
образовала  на  левой щеке бугорок и снова не прорвала кожу. Десрид протянул
черную нитку через обе щеки, завязал ее узлом  и  открыл рот, чтобы показать
язык, который тоже был проткнут иглой и прошит ниткой...

     Пунцагу стало не по себе: чего ради мучает себя этот неглупый и суровый
человек? Неужели  ради  нескольких монет  сомнительной ценности  и облезлого
измученного  верблюда,  которого  только  чудом удалось  вытащить из  трясин
Цайдама?

     Лама-фокусник  выдернул  нитку,  и  мистерия  продолжилась.  Но  теперь
мелодия, выдуваемая из трубы и раковины, стала более резкой и ритмичной, как
и сам танец. Десрид рывком сдернул  пестрое покрывало, расстеленное на песке
и  закрывавшее   длинный  ряд   мечей,  вкопанных  рукоятками  в   песок   и
поблескивающих на солнце бело-голубыми полосками лезвий. Ритм еще ускорился,
и ламы, продолжая  танец, начали один за другим опрокидываться на  эти мечи,
полосуя свои тела не то кровью, не то красной краской...

     Пунцаг закрыл  руками  лицо. Ему  хотелось  закричать  во  весь  голос:
"Прекратите!  Хватит  и  того, что мы  уже  видела!"  Но спазма стиснула ему
горло.  К  тому  же  оказалось,  что  все  это  было  только  первой  частью
представления, главное им еще предстояло увидеть...

     Разом застыв в  танце  и еще  не  остановив игру  исполосованных мечами
мускулов,  Десрид рухнул  на  горячий  песок и  начал  корчиться, выкрикивая
что-то по-тибетски. Двое лам поспешно накрыли его тем же пестрым  покрывалом
и начали колотить большими черными палками, пока третий лама, отложив трубу,
не приставил к  своей голове  рога козла  и  не помчался большими кругами по
поляне, истошно блея и дрыгая ногами с привязанными к ним  копытами.  Ламы с
палками  оставили   Десрида   в  покое  и  бросились  к  козлу.  Эта  погоня
продолжалась  довольно  долго,  пока  козел,  обежав  несколько  кругов,  не
зацепился  копытами за  покрывало, не запутался в нем. Под покрывалом никого
не оказалось - только песок.

     Ужаснувшись,  козел  и  его  преследователи  упали  на  колени,  воздев
горестно  руки к  небу.  Песок  зашевелился,  и  из  ямы  выбрался  живой  и
невредимый Десрид с белой лилией в руке3.

     Пунцаг  первым  закричал что-то  и бешено заколотил в  ладони, не жалея
рук...

     Поза Будды, погруженного в  нирвану, доступна любому ламе. Но  чем выше
ступень его святости, тем большее количество обетов и запретов он  берет  на
себя, тем глубже  должна быть  его медитация и сосредоточенность в молитвах,
тем  дальше отдаляются от  него земные  дела  и заботы. У гэлуна  Жамца  253
запрета, и потому, садясь  в позу  нирваны, он обязан  отключаться от  всего
земного и уходить  к небесному на долгие часы и даже сутки. Но у него ничего
не получалось - мысли о земном и греховном  никогда не покидали его,  как бы
он ни старался сосредоточиться на святом и высоком.  Пока никто не знал этой
его тайны,  но  таши-лама, которого он должен  увидеть  через  три перехода,
может  прочесть  эту  греховность  высокого  ламы  в  его глазах.  И  хотя к
архатству  ведет долгий путь  перерождений и молитв,  оно  не является столь
почетным, как хубилганство. И  от сознания этой  своей неполноценности Жамцу
всегда становилось не по себе, когда на нем останавливался взор кого-либо из
великих лам Лхасы...

     Жамц знал,  что  в  монастыре Кандро  Сампо, вырубленном  в скале, есть
ламы,  которые могут помочь человеку достичь столь  глубокой медитации,  что
она  будет равнозначна нирване. Но туда надо  идти не  гэлуном, а ховраком и
прожить  не менее  пятидесяти лун.  А кто  скажет,  что ему, Жамцу, отпущены
небом эти лишние луны из  всех лун жизни?  И, если  быть честным перед самим
собой,  он вообще  зря пошел на этот раз в Лхасу. Его не  звали, и таши-лама
будет рад ему меньше, чем обычно.  Хотя и не покажет ничем,  что недоволен и
осуждает самовольный приезд ширетуя...

     За стенами палатки перекликались стражи каравана:

     - Ки хохо!

     И кто-то невидимый и далекий отвечал им глухим эхом:

     - Хой-хэ!

     Жамц вышел наружу, осмотрелся.

     Тускло горели караванные костры. Погонщики свежевали очередного павшего
верблюда и, слегка поджарив его мясо на костре, ели почти сырые кровоточащие
куски, запивая  провезенной тайно от гэлуна  и  ховраков  аракой, а может, и
приготовленной за долгий путь из кумыса или айрана.

     Вернувшись  в  палатку, он откинулся  на  мягкие  подушки и  полузакрыл
глаза.

     Дорога хороша  уже тем,  что  не утомляет душу,  хотя  и терзает  тело.
Таши-ламу, великого  путешественника, можно  понять,  он  давно  познал вкус
длинных  дорог  и  неожиданных событий.  Жаль,  что  у Жамца  на руках  этот
полуховрак, полулама из  Алтая! Не  будь его, можно было уйти в Сикким. И не
только для того, чтобы послушать его исполинские трубы! Но без Пунцага Жамцу
нечего делать в Лхасе - тот товар, что везет его караван, немного стоит,  да
и  нашелся  бы  другой  лама  в дацане,  чтобы  справиться  с  обязанностями
караван-бажи!  Пунцаг нужен Панчену Ринпоче, и  тут уже не поспоришь...  Но,
может, и он сам пригодится таши-ламе?

     В  палатку  бесцеремонно  заглянул кто-то  из ховраков охраны каравана.
Увидев ширетуя  на отдыхе,  не спрятался, а остался  стоять, ожидая вопроса.
Жамц вскочил, неожиданно испугавшись:

     - Чего тебе? Эй, Цулунбат!

     - Я знаю,  что вы  отдыхаете, ширетуй,  -  пролепетал  ховрак, падая на
колени. - Но меня прислали погонщики...

     Только теперь Жамц узнал своего второго хранителя:

     - Ах, это ты, Чимид?.. Что-то случилось еще?

     - Исчез  один  из  наших погонщиков.  Бурят Цыбен Дог-домэ.  С ним ушли
четыре ховрака из новых. Все взяли  по верблюду с продовольствием и льняными
тканями. Унесли оружие, кое-что из теплой обуви и одежды...

     - Погоню, надеюсь, отправили?

     - Нет, ширетуй. Никто из караванщиков  не  знает, в какую  сторону  они
ушли. Говорят только, что этот погонщик-бурят подбивал некоторых ховраков на
побег: "В священную Лхасу одна дорога, а из Лхасы - сто!"

     Жамц махнул рукой, и Чимид исчез. Ширетуй потянулся к кобуре с наганом:
рано он еще оттаял душой и обмяк сердцем! Бывало, что и на  пороге священной
Лхасы находили накорп с перерезанной глоткой...

     Вот и Лхаса!

     Как только сверкнули ее золоченые крыши, караван замер без команды. Еще
бы ему не  замереть! Ведь прибыли они с такими муками и потерями не просто в
священную  страну, а в страну живых богов! Здесь, в  ее монастырях и храмах,
жило и славило небо 25 тысяч лам - четверть всех лам мира Цзонхавы!

     Легенды утверждали, что первый царь Тибета спустился с неба на землю на
горе Ярлхашампо и принес людям просветление - ваджраяну. Буддийский тантризм
охотно приняли  жрецы  Бонпо,  хозяева  душ  и  жизней  местных  пастухов  и
земледельцев.  Но потом  явился царь Лангдарма - ярый противник  буддизма, и
страна богов начала  раздираться противоречиями, что скоро стало нетерпимым.
И  нашелся  храбрец  -  монах Лхалунг  Палчжэ-Дорчжэ,  который, переодевшись
лугоном*. убил  опасного царя. Лангдарма был  навеки проклят, и его образ  -
злая  маска ежегодного обряда  изгнания  козла отпущения. Теперь  и  не  все
помнят, с чего  началась все, но тибетцы  знают,  что горные духи и божества
Маченпомра, Каченджунга и Тхантон  охраняют от злых сил покой благословенной
Лхасы**. И  все  знают,  что  пушки палят в сторону  черной скалы на  другом
берегу  реки тоже не  для украшения новогодних праздников, а  изгоняя навеки
проклятого царя-святотатца, посмевшего поднять руку на буддизм!

     *Лугоны  -  исполнители   одной  из   главных   ролей   в  многодневных
празднествах по случаю Нового  года, одетые в  карнавальные маски и костюмы,
имеющие свой статус и свои правила игры.

     ** Высочайшие горные вершины Гималаев в окрестностях Лхасы.

     Много  веков минуло  с  той поры,  и  стала Лхаса не  городом в обычном
понимании   людей,   а   громадным   монастырем,  составленным  из  храмовых
комплексов, частью слитых вместе,  а чаще обособленных друг  от  друга,  где
каждый из них - сам по себе  был городом с многочисленным населением, своими
храмами, мастерскими,  святынями,  законами, порядками и  укладом  жизни.  И
главным  из  всех  монастырей была Потала  -  роскошный дворец-город  самого
далай-ламы!  Попасть  в  Поталу  и видеть  живого  бога можно,  но это стоит
больших трудов, терпения и денег...

     - Хватит  любоваться! - негромко сказал Жамц, снова  вступивший  в свои
права караван-бажи.

     Караван начал спускаться в Лхасу...

     Отыскав на окраине постоялый двор своего дацана, купленный еще покойным
Баянбэлэгом, Жамц приказал остановиться на ночлег и сразу же распустил  всех
своих спутников: пускай смотрят, удивляются и ужасаются!..

     А удивляться и тем более ужасаться было чему...

     Заполучив от гэлуна несколько монет из своего мешочка, Пунцаг побрел по
городу, сбросив осточертевшее покрывало из темной  ткани: одежды  ламы могли
ему дать не только пристанище, но и пропитание, даже если бы в его кармане и
не позванивали монеты. Но в этом своем расчете он жестоко ошибся - на каждом
шагу  ему  встречались  сонмы  нищих  и  калек,  чьи  протянутые  руки  были
красноречивее слов. Скоро он опустошил свой карман, и ему нечего было сунуть
в протянутые  руки,  а количество тех  рук ничуть не уменьшилось.  Нищета  в
Лхасе не считалась предосудительной. На каждое "дай" здесь далеко не  всегда
отвечали "на", а это угнетало: Пунцаг был  добр и всегда  делился тем, что у
него было.

     Побродив  еще  немного,  он  вернулся  на  постоялый  двор и  сразу  же
наткнулся на  гэлуна, сидящего  в большой круглой чаше с водой.  Судя по его
довольному виду,  Жамцу  удалось  удачно пристроить  товар. Жестом  подозвав
Пунцага, он подал ему нож:

     - Побрей мне голову. Ну как, поразила тебя Лхаса?

     - Слишком много бедных, гэлун.

     - Не больше, чем всюду.  Может, чуть больше. Узнав, что Пунцаг был не в
меру щедр, нахмурился:

     - Ты поторопился истратить  свои деньги. Эту рать не прокормишь! Деньги
в Лхасе надо тратить умно и расчетливо. Скупость здесь лучше щедрости!

     - Это я уже