ела не в углу...
     Федор Иванович. Нет, в углу! Боже, зачем и еще лжете?
     Анфиса. Федор Иванович...
     Федор  Иванович. Ну, ладно, ну, простите. Я  говорю глупости. Но я  так
измучен! (Садится.) У меня еще и сейчас дрожат колена. Простите. Но больше я
не могу. Я люблю...
     Анфиса (быстро). Вы любите жену.
     Федор Иванович (удивленно). Жену?
     Анфиса.  Да. Вы сами говорили это. Вы помните? Вы были с нею так нежны,
я так рада этому... Бедная Саша!
     Федор  Иванович  (все  так же удивленно).  Я с нею  нежен?  Разве?  Это
правда? Да, да, может быть, - но вы не понимаете? Вы, умная такая. Я нежен с
ней, потому что люблю вас; свою любовь к вам я  назвал иным именем... Только
для  вашей  ласковой улыбки,  только для  того, чтобы на  мне остановился  с
ласкою ваш взор, я готов любить ее, другую, третью! Что за вздор!
     Анфиса. Молчите. Я не хочу! Пустите меня. И были равнодушны ко  мне,  и
вы говорили, что даже женщины во мне не видите.
     Федор Иванович. Это неправда.
     Анфиса. Так зачем же вы говорили неправду?
     Федор Иванович. Не  знаю. Но это  неправда. Вы даете... Вы знаете  один
мой маленький ужас, который становится теперь таким большим? Это  может быть
только в церкви, да, только в церкви. И, вероятно, многие из нас  испытывают
это, но молчат. Тогда, на моей свадьбе, я ведь видел вас впервые. На мне уже
был венец, жена - жена  моя, невеста,  не  знаю, кто она тогда была,  на ней
также был венец  - улыбнулась кому-то и  шепнула: "Смотри, приехала  Анфиса,
как я рада!" И я взглянул, и я тут же подумал, даю вам в этом честное слово,
и я тут  же  подумал - почему  я женюсь на этой, а не на той? Потом забыл, а
теперь вспомнил.
     Анфиса.  Мне  кажется...  кажется,  я почувствовала  это.  Впрочем, это
неправда!
     Федор Иванович. Зачем вы пришли так поздно?
     Анфиса. Пустите меня. Где Саша?
     Федор Иванович. Зачем вы пришли так поздно?
     Анфиса  (твердо). Пропустите меня, Федор Иванович. (Спокойно  проходит,
задев  его  платьем,  останавливается  и  говорит  в  полоборота.)  Все  это
неправда,  голубчик. Я вас понимаю,  вы  ошиблись. Благодарность к  врачу вы
приняли за любовь  и уже начинаете  мучиться  здоровьем, но это пройдет.  Вы
будете любить Сашу, вы сейчас любите ее, а я завтра - уеду.
     Федор Иванович. Уедете? Оставите меня одного?
     Анфиса. При чем здесь вы? Я уеду, потому что мне надо ехать, потому что
я устала, соскучилась, потому что надоел, наконец, ваш город, ваш Татаринов,
вся ваша жизнь. При чем здесь вы?
     Федор  Иванович.  Уедете  теперь,  теперь, когда все  оставили меня,  -
теперь?  Вы забыли, вы, наверно, забыли, что делается вокруг меня, иначе вы,
великодушная, не сказали  бы. Вы видели  сегодня провалы: пустые места - там
должны были находиться мои друзья. И их нет - они ушли.
     Анфиса. Вы сами оттолкнули их.
     Федор Иванович. Ах,  оставьте! Это  должно  было случиться. Я  не  могу
вместиться в ту щель, которую они оставили мне. Я не могу!
     Анфиса. Вы оскорбили их.
     Федор Иванович. Я не виноват! У тех, кто хочет много, свои законы. Я не
виноват.  Но  все  же  мне больно, и мне  их жаль... и одиночество  пьет мою
кровь. Помоги мне,  Анфиса!  Ты  так же одинока - помоги  мне, Анфиса!  Дай,
чтобы в моей руке  я почувствовал другую,  сильную, смелую,  правдивую руку.
Дай! (Хватает Анфису за руку.)
     Анфиса. Оставьте  меня! (Вырывает руку.) Что  с вами  сделалось,  Федор
Иванович? Вы стали... грубы.
     Федор Иванович. Я люблю вас.
     Анфиса. Нет,  вы  просто  стали  грубы.  Еще  вчера...  такой мягкий...
благородный... вы показались близки мне, как женщина. Ведь вы плакали вчера,
когда я играла... Да, да, как женщина.
     Федор Иванович. Я плакал от любви к тебе, Анфиса, а сегодня... Ах, Боже
мой! Без шапки,  по  колена в снегу,  я бегал и  звал ее - звал ее, - а  она
сидела там - в углу - с этим ничтожеством. Как вы смели!
     Анфиса. Вы становитесь неприличны, Федор Иванович! Я завтра уезжаю.
     Федор Иванович.  Скажи мне: да. Выйди к ним ко всем и скажи, что любишь
меня.
     Анфиса. Завтра я уезжаю.
     Федор Иванович. А я один?
     Анфиса. С вами останется жена.
     Федор Иванович. Плохая шутка, Анфиса Павловна.
     Анфиса (гневно). Ах, Боже мой! Да  поймите же вы, что я просто,  что  я
просто - не люблю вас.
     Федор Иванович (устало и покорно). Да? Так вот как, значит. Хорошо! Ну,
так  уходите же  -  чего же стоите, разве вы  не  все  сказали?  Что  вы так
смотрите на  меня - я  вам противен? Быть может, жалок? Ну?  Разве вы не все
сказали?
     Анфиса (коротко). Все.
     Быстро  уходит.  Федор  Иванович  несколько  раз проходит  по  комнате,
останавливается, думает о чем-то, сально вздыхает и, окинув  комнату быстрым
взглядом опомнившегося человека, хочет уходить. Но вспоминает - и, подойдя к
самому креслу бабушки, продолжительно и строго грозит ей пальцем.
     Федор Иванович. Молчи.
     Спицы  в  руках  бабушки заметно дрожат.  Федор  Иванович уходит. Из-за
ширмы   появляется  бледная,  растерянная   Александра  Павловна,  торопливо
застегивает крючки на лифе и как-то нелепо, словно слепая, тычется в углы.
     Александра Павловна.  Ах, Боже мой!  Что  же  это,  бабушка. Как же мне
быть, если он догадается, я была здесь и все слышала. Что я ему скажу? Он не
поверит; что я  нечаянно. Молчи, бабушка, молчи!  Бабушка, милая  бабушка, у
меня ноги подгибаются, я упаду сейчас, бабушка...
     Вбегают очень веселые Ниночка и гимназист Петя.
     Ниночка. Саша, Саша, где ты? Тебя Федя ищет. Скорее, сейчас ужин!
     Александра Павловна. Я только сейчас, я была в детской.
     Ниночка. Уже скоро двенадцать!
     Александра  Павловна.  Вот  как,  а  я  и  не  думала,  что  уже  скоро
двенадцать. Я была в детской. Вот как странно - уже скоро двенадцать.
     Ниночка (удивленно). Да что с тобой, Саша?
     Александра Павловна. Я была  в детской, что же может быть со  мной; вот
странно! Я все время была в детской.
     Ниночка (берет ее за руку). Идем, идем!
     Александра  Павловна. Да,  конечно, идем, а то как же? Конечно, идем. И
вы с нами, Петя, или вы останетесь тут?
     Петя (хохочет). Тут? С бабушкой?
     Александра Павловна. Ну да, я хотела сказать...
     Уходят, оставляя  дверь  открытою. Бабушка  перестает вязать и слушает,
приложив руку к бескровному уху. Слышны  восклицания, смех, обрывки музыки и
пения,  затем наступает тишина -  и в тишине  большие часы отчетливо и гулко
отбивают  двенадцать  ударов. И как торопливое,  маленькое эхо, запоздав  на
минуту,  отвечают и  маленькие часы в бабушкиной комнате. Тех, далеких часов
бабушка,   видимо,  не   слыхала,  но  к  этим  прислушивается  внимательно,
подтверждает  слабыми кивками  головы торопливые удары - и  снова берется за
чулок. А  там уже снова  говор и смех и  тонкий звон  стекла,  поздравления,
разрозненное, неудавшееся  "ура".  Весь этот  разноголосый  шум приближается
сюда, и отдельные всплески его раздаются в самой бабушкиной комнате.
     Голоса.
     - К бабушке,  к бабушке,  поздравлять,  - держите тапера - он  разобьет
фортепиано. Петя, оставь!
     Первыми входят старики Аносовы, родители Александры Павловны.
     Аносов. Ну, держись, бабушка, к тебе целое  нашествие! Так пока что, до
галдежу всякого, мы  вот  и пришли со старухой  тебя поздравить. Поздравляю.
Ничего, живи себе,  уж столько  прожила, что  ж с тобой поделаешь. Ну, и что
Федя  с этим музыкантом наделал:  он эту самую свою фортепиану,  как хороший
муж хорошую жену, бьет и по ушам, и по мордасам, и за волосы ее волочит... а
сам-то хохочет, чудак! Хороший, видно, человек!
     Аносова. Я уже и смотреть  боюсь, как  он  мудрует, вот-вот посуду бить
начнет. Хороший человек в семейном доме так себе напиться не позволит. Я уже
и то говорю Сашеньке:  ты бы, дочка,  лучше в кухню его отправила, пусть там
по  столу  колотит. Она  говорит, нельзя - гость. Какой  же он гость,  когда
музыкант, да еще пьяный.
     Аносов. Вот и они. Веселый народ!
     Голос Розенталя. Господа, факельцуг. Берите свечи.
     Беспорядочной   толпою,  с   попыткой  изобразить  факельное   шествие,
спотыкаясь  на  ступеньках,  с говором  и смехом,  входят  гости.  Развязно,
несколько иронически,  видимо  проделывая  шутку,  поздравляют  бабушку;  но
встречают  старое,  серое  от   старости  и  знания  замкнутое  лицо,  видят
мелькающие спины,  слышат  глухое, но  тревожное  молчание  -  и в  смущении
неловко отходят.
     Розенталь (добродушно кричит  старухе  на ухо). Бабушка,  слыхали,  еще
Новый  год наступил.  Понимаете,  Новый  год?  Поздравлять  пришли. С  новым
счастьем, с новым годом, ну, и так далее. Ну, а вот зубы-то уже не вырастут,
бабушка?
     Аносов. А вы ее, господин Розенталь, не тревожьте - от такого ласкового
крика она и  помереть  может,  жизнь-то  у нее промеж  пальцев  вертится. Не
сдунуть бы.
     Ниночка  (целует  старуху).  Милая  ты  моя  старушка, вот и раскрылись
ворота.
     Гимназист  Петя  идет  под  руку  с тапером,  оба  покачиваются.  Тапер
молодой,  краснолицый,  прыщеватый малый,  с длинными мочалистыми  волосами,
которые нависают ему на  лоб и которые он смахивает с таким видом, как будто
ловит муху. Радостно смущен,  давно уже потерял язык и только временами дико
хохочет и взмахивает руками, как бы разбивая рояль. Подружившийся с ним Петя
громко поет ему на ухо.
     Петя. "Разбив мое сердце безбожно, она мне сказала: "прости". Так будем
же пить, пока можно, а там хоть трава не расти".
     Отчаянно машет рукой, тапер дико хохочет.
     Померанцев (пьяный и мрачный). Оставь, Петя, не унижай себя.
     Аносова. Ай-ай-ай, вот бы повидали вас родители!
     Померанцев (мрачно). У нас нет родителей. Мы подкидыши.
     Петя (кричит). Нина Павловна, с Новым годом и новым счастьем! "Рассудок
твердит укоризну, но поздно, меня не спасти..."
     Под  руку с женой  входит Федор  Иванович,  улыбается,  что-то  шепчет,
наклоняясь к ней. С той же улыбкой, безразлично, но слишком долго смотрит на
Анфису,  которая  в  стороне тихо  разговаривает  с очень  скромным  молодым
человеком в судейской форме.
     Федор Иванович. Что с тобою, Саша, тебе нездоровится?
     Александра Павловна. Да, я устала очень. Ты знаешь...
     Федор Иванович  (резко).  Я не  люблю  усталости! (Нежно.)  Впрочем,  и
правда, ты, быть может, прилегла бы. Устала, бедная моя красавица!
     Александра Павловна (вздыхает). Да, красавица.
     Розенталь (подхватив последние слова). Да не всем красота моя нравится.
Верно. Тише,  господа. Маеstro, перестаньте так дико хохотать - наш  Цицерон
намеревается  произнести  речь. Внимание,  внимание! Татаринов  (длительно и
строго  смотрит  на Розенталя, потом  отворачивается и  медленно  начинает).
Господа! Перед лицом этой почтенной старости  меня особенно волнует вопрос о
времени, о его, так  сказать, чести, и в связи с ним вопрос о том, что такое
Новый год, для встречи которого...
     Розенталь (передразнивая). На основании вышеизложенного...
     Татаринов  (еще  строже  и  еще  медленнее).  Для встречи  которого  мы
собрались под гостеприимным кровом Федора Ивановича. Новый год...
     Розенталь. И имея в виду кассационное решение, за номером 2240...
     Татаринов. Федор Иванович, попросите вашего друга замолчать, иначе я за
себя не ручаюсь.
     Федор Иванович. Оставь, Иван Петрович.  Ты  же по гражданским делам,  а
тут...  тут,  брат,  дело  уголовное.  (Отстраняет от  себя жену,  выступает
несколько вперед и говорит, глядя  только  на старуху. Только раз или два  в
течение речи быстро взглядывает на Анфису.) Да, господа. Не скажу, чтобы  мы
находились перед таким  уже почтенным лицом, как выразился мой товарищ, - но
что это лицо важно, что это лицо загадочно и даже страшно, об этом я позволю
себе сказать несколько слов.
     Татаринов.  Ну,  раз   ты  сам  хочешь  говорить,  тогда  дело  другое.
Послушаем. Господа, Федор Иванович говорит.
     Федор Иванович (небрежным, несколько презрительным жестом указывает  на
бабушку).  Взгляните  на  нее. Никто не знает, откуда она  пришла  и чем она
была; я только смутно слышал  о каком-то ее муже, брате моего деда,  который
умер слишком рано, да,  слишком рано. И,  родившись вместе  с этими старыми,
полусгнившими стенами, я  нашел  и ее,  такую же старую,  гнилую, наполовину
истлевшую - но живую.  И уже в детстве я боялся ее, и  этой комнаты, и  этих
бесконечных петель, которые нанизывает  она. (Быстро.) Я  не верю, что это -
чулок.
     Аносов  (беспокойно  и  примирительно).   Ну,  что,  Федя,  старушка  и
старушка. Эка, тогда и всех нас, стариков, бояться надо.

     "Татаринов.  Ты отходишь от темы,  Федор Иванович." Федор Иванович. Кто
она?  Где  обитает  ее  темная душа?  В каких болезненных  корчах, смутных и
страшных  снах,  в  бреду  старческого  безумия  доживает  последние  дни ее
истлевший, полумертвый дух, измученный  пленом долгой  жизни?  Она женщина -
что это значит? Она старуха, что это значит? Какие образы хранит ее дырявая,
обветшалая  память?.. Быть может, вся в ничтожных мелочах, быть может, вся в
чаду зловещей тайны каких-то зол, каких-то страшных преступлений.
     Александра Павловна. Федя...
     Татаринов. Федор, оставь, нехорошо. Нетактично.
     Федор Иванович (гневно). Молчи!..  Я пример, например, что притворяется
она глухой,  - зачем?  Затем,  чтобы  слышать  -  чтобы знать?  Затем, чтобы
молчать? Но я -  человек не  робкий - я боюсь этой глухоты,  в которой много
чуткости, я  боюсь  этого  молчания,  в  котором так много неразгаданной, но
громко кричащей лжи!
     Александра Павловна. Федя. Я прошу тебя...
     Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?
     Розенталь. Браво!
     Федор  Иванович (мрачно).  Нет, не довольно.  Я еще  не  сказал  самого
важного, я  еще не сказал,  что она  -  раба. А  я боюсь рабов  - они бьют в
спину!  Я боюсь  этих  загадочных существ,  у  которых  куда-то в глубину, в
потемки  загнана  свобода, а  наружу  осталась  только  хитрость  и  злость.
(Вздрагивает.) Да страшные удары в спину.
     Ниночка (громко). Это неправда!
     Аносов. Оставь, Нинка, ты куда еще лезешь?
     Ниночка (еще громче). Это неправда, неправда, неправда!
     Анфиса  (бросается к ней). Что с тобой, Ниночка, что ты, голубчик?  Вот
что вы делаете, Федор Иванович, вашим... красноречием.
     Федор Иванович. О чем ты, Нина?
     Ниночка  (плачет,  громко).  Оставь  меня.  Это  неправда, что  тебя  в
спину... в  спину... Я не хочу, чтобы ты думал так, это ужасно думать так, я
не хочу, это неправда...
     Федор Иванович. Да, голубчик  ты мой...  Розенталь, принеси ей воды. Да
ведь я ж не про себя! Ну, кто ж, подумай, ударит меня в спину?
     Ниночка.  Боже  мой, я  не могу,  я  побегу, я побегу  в сад! (С плачем
убегает.)
     Пианист дико хохочет.
     Петя (взволнованно). Померанцев, ты мне друг или нет? Идем за ней.
     Померанцев (мрачно). Оставь, Петя. Он прав.
     Петя. Идем!
     Уходят.
     Александра Павловна (бледнеет и шатается). Ой, под сердцем... руку...
     Татаринов (дает ей руку). Ну,  вот уж  это совсем некстати! Талантливо,
но черт знает какая ерунда! И опять-таки нетактично.
     Анфиса. А по-моему, даже и не талантливо, а только...
     Федор Иванович (смеется). А только? Договаривайте. Знаете: это скверное
свойство - не договаривать или сказать все - и не уходить.
     Мгновение  они меряются  взорами; затем Анфиса  гневно хватает за  руку
покорного судейского.
     Анфиса. Идемте!
     Занавес

     "ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ" Душный  июньский вечер. Гостиная в доме Костомаровых.
Все  четыре окна настежь, за окнами непроглядная темень. Улица,  на  которой
стоит дом Костомаровых, окраинная, малоезжая; и  в этот  черный душный вечер
она пустынна  и нема. Только  у  ворот тихо беседует отдыхающая прислуга, да
изредка  под  окном  прозвучат  чьи-то неторопливые  шаг. Темно  и душно и в
гостиной.  Горит лишь одна лампа с красным матерчатым абажуром; вокруг лампы
на  диване  и  креслах  сидят  старики  Аносовы  и  Александра Павловна.  На
подоконнике одного из раскрытых окон сидит Анфиса; ее совсем почти не видно,
и только, когда она говорит,  начинает смутно белеть  ее лицо в черной рамке
ночи, черного платья и черных волос.
     Александра Павловна (говорит устало и немного расслабленно). И уж какое
лето грозовое:  все грозы  да грозы,  а по деревням  пожары. Третьего  дня в
Кочетовке девочку молнией убило.
     Аносов. На все Божья воля.
     Аносова  (пристально  смотрит  на неяркий огонь лампы).  Уж на  что бы,
казалось, проще: лампа горит,  а вот но могу глаз отвести, да  и только.  До
того  измаялась я в темноте, что моченьки моей не стало, будто теперь только
узнала я, какая-такая есть темная ночь.
     Аносов. Керосин нужно  поберечь. Вон птицы  без всяких ламп  живут и не
жалуются.
     Аносова. Да уж и жалеем! Целое лето так-то вот перед темным окном сидим
да горькие думы свои думаем. Все копеечку бережет старик-то наш.
     Аносов. Не ропщи!
     Аносова. Да я не ропщу. А вот только намедни, сижу я так-то у окна да и
осуждаю нашу управу! И чего бы думаю,  у нашего дома фонарь ей не поставить:
глядела я на него, и все как будто свет в очах. А то поставили углом, - кому
он там нужен!
     Аносов. Стало быть, нужен. Тебе одной, думаешь, свет приятен - эка!
     Аносова. Думаю это я  и осуждаю, а вдруг, глядь, какой-то прохожий, дай
Бог ему здоровья, спичкой чиркнул, папиросу,  должно быть, зажигал.  И уж до
того приятно это показалось,  и уж так-то я этому огонечку  обрадовалась: не
забыл, думаю, Господь, о завтрашнем дне напоминает.
     Аносов. Так-то лучше! Вот погоди, старуха, скоро именинница будешь, так
целый коробок  спичек  подарю,  такой  фейерверк  устроишь, как на  пожарном
гуляньи, в саду.
     Александра  Павловна.  Почаще  бы  к   нам  ходили,  мамаша,  а  то  не
дозовешься.
     Аносова. Да, попробуй поговори-ка с ним.
     Аносов.  Нет,  дочка, ты  уж  лучше  не приглашай. У  тебя  своя жизнь,
молодая,  веселая, беззаботная, а  у нас своя - стариковская, и зачем же  мы
будем  докучать  тебе нашим  видом  печальным?  Вид у нас  очень  печальный,
Сашенька. Как Божьей милостью затонули мои три  баржи безвозмездно и попал я
в несостоятельные должники...
     Аносова.  Ты,  Сашенька,  тогда еще  в девицах ходила, и вот уж чего не
помню: кончила уже тогда гимназию или еще училась?
     Александра Павловна. Да в ту же  весну и кончила. Как же вы не помните,
мамаша?
     Аносова. Перепуталось все. И себя-то уж плохо помним.
     Аносов. И с  тех  пор берегу я каждую копейку, чтобы удовлетворить моих
господ  кредиторов. Конечно,  мог  бы я и не платить -  полгорода  надо мною
смеется: вот, говорят,  старый дурак, себя кровей лишает, добрым людям брюхо
растит. Даже господа кредиторы и те удивляются, как я им каждое первое число
то пятерочку, а то, Бог  даст, и десяточку приношу. Да  плюньте вы, говорят,
Пал Палыч, мы уж про всякие ваши долги забыли, но, однако,  я не  позволяю и
только тихим голосом говорю: дозвольте расписочку в получении.
     Александра Павловна. Федя и то говорит: давно бы вам перестать, папаша,
- смешно, право!
     Аносов.  Нет,  не  смешно.  Но  обстоятельства  в  том,  что  я   люблю
справедливость. Кого Бог покарал? Меня,  Павла  Павлова,  сына  Аносова. Так
кому ж отдуваться? Мне, Павлу Павлову, сыну Аносову. Для кажного  человека -
вслушайся, Анфиса, и ты в  мои слова, ибо говорю я  от чистого сердца и духа
моего...
     Анфиса (тихо). Я слушаю.
     Аносов. Для  кажного  человека  есть своя  справедливость.  есть она не
только  для  господина  губернатора,  но  даже,  вслушайтесь,  и  для самого
министра  земледелия и  промышленности. И ежели уж  хороший пес, и тот  свои
обязанности понимает, никогда куска без дозволения не возьмет, так что же я,
купец, хуже собаки, что ли?
     Аносова. Зато Павла Павловича весь город у