гина, но, поговорив с попом, не  только  принял  мужика,  но  и
самому о. Василию прислал тесу  на  постройку  дома.  А  жене  своей,  вечно
молчаливой и вечно беременной женщине, сказал:
     - Помни мое слово: наделает делов этот поп.
     - Каких делов? - равнодушно спросила жена.
     - А таких. Только как по тому случаю, что мое дело сторона, я и  молчу.
А то бы... - Он неопределенно посмотрел  в  окно,  на  дорогу  в  губернский
город.
     И неизвестно откуда - с загадочных ли слов  старосты,  или  из  другого
источника - по селу, а потом и дальше пошли  смутные  и  тревожные  слухи  о
знаменском попе. Как дымная гарь от далекого лесного пожара, они надвигались
медленно и глухо, и никто не замечал их прихода, и, только взглянув друг  на
друга и на потускневшее солнце, люди  понимали,  что  пришло  что-то  новое,
необычное и тревожное.

     К половине октября был отстроен новый дом, но совсем отделать и покрыть
крышею успели только половину; другая  половина  без  стропил  и  наката,  с
пустыми незарамленными окнами, прицеплялась к  жилой  части,  как  скелет  к
живому человеку, и по ночам казалась покинутою и страшною. Новой  обстановки
о. Василий заводить не стал: среди голых бревенчатых  стен,  на  которых  не
успели еще затвердеть янтарные капельки  смолы,  во  всех  четырех  комнатах
стояли две  некрашеные  табуретки,  стол  да  постели.  Глухая,  бестолковая
кухарка печи топила плохо, в комнатах всегда пахло  дымом,  и  часто  болела
голова от угара, сизым облаком ползавшего по грязному, исслеженному полу.  И
холодно было. В  сильные  морозы  стекла  изнутри  покрывались  белым  слоем
пушистого инея, и в доме царил  холодный  белый  полусвет;  на  подоконниках
намерзли с начала зимы огромные куски  льда,  и  от  них  по  полу  тянулись
водяные потоки. Даже неприхотливые мужики, приходившие к  попу  за  требами,
смущенно и виновато косились на убожество поповского жилья, а дьякон сердито
назвал его "мерзостью запустения".
     Когда о. Василий впервые вступил в новый дом, он долго и радостно ходил
по пустым и холодным, как амбар, комнатам и весело сказал идиоту:
     - Важно заживем мы с тобою, Василий!
     Идиот облизнул губы  длинным,  как  у  животного,  языком  и  загугукал
прыгающими, однообразными и громкими звуками:
     - Гу-гу! Гу-гу!
     Ему было весело, и он смеялся. Но  уже  скоро  он  почувствовал  холод,
одиночество и скуку заброшенного жилища, сердился, кричал, бил себя по щекам
и пробовал сползти на пол, но падал и больно ушибался. Временами он впадал в
состояние тяжелого оцепенения, похожего на странную кошмарную  задумчивость.
Подперев голову тонкими, длинными пальцами, слегка высунув кончик языка,  он
неподвижно смотрел  перед  собою  из-под  узеньких  звериных  век.  И  тогда
чудилось, что он вовсе не идиот, что он думает что-то особенное, не  похожее
на мысли всех людей; и  что  он  знает  что-то  тоже  особенное,  простое  и
загадочное,  чего  не  знает  никто  из  них.  И  думалось,  глядя  на   его
приплюснутый нос с широкими вывернутыми ноздрями, на его срезанный  затылок,
животной линией переходивший прямо в спину, что, если бы дать ему крепкие  и
быстрые ноги, он убежал бы в лес и зажил бы там таинственной лесной  жизнью,
полной игр, жестокости и темной лесной мудрости.
     И бок о бок с ним, вечно вдвоем, вечно наедине, то оглушаемый его злым,
бесстыдным криком, то преследуемый окаменевшим загадочным взглядом, зажил о.
Василий столь же таинственною жизнью духа, отрекшегося от плоти.  Он  чистым
хотел быть для великого подвига и еще неведомой великой жертвы - и все дни и
ночи его стали одною непрерывною молитвою, одним безглагольным излиянием. Со
смерти попадьи он наложил на себя  строгий  пост:  не  пил  чаю,  не  вкушал
мясного и рыбного и в дни постные, в среду и пятницу, питался одним  хлебом,
размоченным в воде. И с непонятною суровостью, похожей на  месть,  такой  же
строгий пост возложил он на идиота, и тот мучился,  как  голодное  животное:
кричал, царапался и  даже  плакал  скупыми  собачьими  слезами,  но  не  мог
добиться ни  одного  лишнего  куска.  Людей  поп  видел  мало  и  только  по
необходимости, старательно сокращая время пребывания с ними, и все  часы,  с
короткими перерывами для отдыха и сна, посвящал коленопреклоненной  молитве.
А когда уставал, - садился и читал  Евангелие,  Деяния  святых  апостолов  и
жития святых. Обычно церковная  служба  отправлялась  только  по  праздникам
теперь он ежедневно совершал раннюю литургию. Престарелый  дьякон  отказался
служить с ним, и помогал ему псаломщик, грязный  и  одинокий  старик,  давно
когда-то лишенный дьяконского сана за пьянство.
     Еще затемно,  дрожа  от  утреннего  холода,  о.  Василий  пробирался  в
церковь. Идти было недалеко, а времени уходило много: часто за ночь наносило
сугробы снега, ноги утопали и расползались в сухой искристой массе, и каждый
шаг стоил десяти. В церкви как следует не топили и холод стоял лютый  -  тот
особенный, пронизывающий холод, какой свойствен нежилым зданиям  зимою;  при
дыхании шел сильный пар, и до металлических вещей больно  было  дотронуться.
Собственно для попа псаломщик, он же и сторож, растапливал одну печку,  и  у
открытой дверцы ее, присев на корточки, о.  Василий  отогревал  руки:  иначе
крест не держался в негнущихся, залубеневших  пальцах.  Тут,  в  эти  десять
минут, он шутил  со  стариком  относительно  холода  и  цыганского  пота,  и
псаломщик угрюмо и снисходительно слушал его; от постоянного пьянства  и  от
холода нос у псаломщика был багрово-синий, а щетинистый подбородок,  который
начал он брить после разжалования, равномерно двигался, точно при жевании.
     Потом о. Василий облачался в старую ризу, на которой, в местах  золотой
вышивки, торчали обтертые нитки; в кадило бросалась  крупинка  ладана,  и  в
полутьме, смутно различая друг друга, но двигаясь  уверенно,  как  слепые  в
знакомом  месте,  они  начинали  служить.  Два  восковых  огарка  -  один  у
псаломщика, другой на амвоне у образа Спасителя -  только  сгущали  тьму;  и
острое пламя их медленно колыхалось  в  стороны,  подчиняясь  движению  двух
неторопливых людей.
     Служили долго, служили медленно и крепко;  и  каждое  слово  дрожало  и
расплывалось в очертаниях  своих,  подхватываемое  холодным  эхом  пустынной
церкви. И было только эхо, и тьма, и двое служащих богу людей; и  постепенно
разгоралось что-то в груди старого пьяного  псаломщика.  Подставив  ухо,  он
бережно  ловил  каждое  слово  попа  и  задолго  начинал   двигать   колючим
подбородком; и уходила куда-то одинокая и грязная старость,  и  уходила  вся
неудачная, тоскливая жизнь, - а то, что являлось на смену, было  необычно  и
радостно до слез. Часто на возглас псаломщика из алтаря долго  не  слышалось
ответа; наступала долгая и  строгая  тишина,  и  неподвижно  желтели  острые
язычки свеч; потом издалека приносился голос, налитый слезами и радостью.  И
снова уверенно  двигались  в  полутьме  две  неторопливых  фигуры,  и  пламя
колыхалось, подчиняясь их неспешным, размеренным движениям.
     Когда служба кончалась, уже светло становилось, и о. Василий говорил:
     - Смотри, Никон, как потеплело-то.
     А изо рта его шел пар. Морщины  на  щеках  Никона  розовели;  строго  и
пытливо он взглядывал на попа и недоверчиво спрашивал:
     - А завтра - будем? А то, может, нельзя?
     - Как же, Никон, будем, будем.
     Почтительно он провожал попа до дверей и шел к  себе  в  сторожку.  Там
визгом и лаем его встречал десяток собак, взрослых и щенков; окруженный ими,
как детьми, он кормил их и ласкал, а сам  думал  о  попе.  Думал  о  попе  и
удивлялся. Думал о попе - и улыбался, не разжимая  рта  и  отворачиваясь  от
собак, чтобы и они не видели его улыбки. И все думал, думал - до самой ночи.
А наутро ждал - не обманет ли поп и не сдастся ли перед тьмою и морозом.  Но
поп приходил, продрогнувший, но веселый, и снова  от  устья  печки  в  самую
глубину темной церкви уходила багрово-красная  полоса,  и  по  ней  тянулась
черная тающая тень.
     Вначале, прослышав о странностях попа, многие нарочно приходили,  чтобы
посмотреть на него, и удивлялись. Иные из смотревших находили его  безумным,
иные умилялись и плакали, но были такие, и их было много, в  сердце  которых
вырастала  острая  и  непреодолимая  тревога.  Ибо  в  прямом,  безбоязненно
открытом и светлом взоре попа они  уловили  мерцание  тайны,  глубочайшей  и
сокровеннейшей, полной необъяснимых угроз  и  зловещих  обещаний.  Но  скоро
любопытные отстали, и церковь долго оставалась пустою в темные  предутренние
часы, и никто не нарушал покоя двух молящихся людей. Но прошло еще время - и
на возгласы попа  стали  приходить  из  темноты  церкви  робкие,  сдержанные
вздохи; чьи-то колени глухо стучали о каменный  пол;  чьи-то  уста  шептали;
чьи-то руки ставили цельную маленькую свечу, и среди двух огарков  она  была
как молоденькая стройная березка среди порубленного леса.
     И стала крепнуть тревожная,  глухая  и  безликая  молва.  Она  вползала
всюду, где только были люди, и оставляла после себя что-то, какой-то  осадок
страха, надежды и ожидания. Говорили мало,  говорили  неопределенно,  больше
качали головами и вздыхали, но уже в соседней губернии, за  сотню  верст  от
Знаменского, кто-то серый и молчаливый вдруг громко заговорил о "новой вере"
и опять скрылся в молчании. А молва все двигалась - как ветер, как тучи, как
дымная гарь далекого лесного пожара.
     Позже всего дошли слухи до города - словно  больно  и  трудно  им  было
продираться сквозь каменные стены по шумным  и  людным  улицам.  И  какие-то
голые, ободранные, как воры, пришли они - говорили, что  кто-то  себя  сжег,
что открылась новая изуверская секта. В Знаменское приехали люди в мундирах,
ничего не нашли, а дома и бесстрастные лица ничего им не сказали,  -  и  они
уехали обратно, позвякивая колокольцами.
     А слухи, после этого посещения, стали еще упорнее и злее,  -  и  каждое
утро совершал служения о. Василий Фивейский.

        Х

     Все долгие зимние вечера о. Василий проводил вдвоем с  идиотом,  как  в
одну скорлупу заключенный вместе с  ним  в  белую  клетку  сосновых  стен  и
потолка.
     От прошлого он сохранил любовь к яркому свету - и  на  столе,  нагревая
комнату, белым огнем пылала большая  лампа  с  ^пузатым  стеклом.  Замерзшие
окна, запушенные инеем, светлели под огнем и искрились,  были  непроницаемы,
как стены, и отделяли людей от серой ночи. Безграничным кольцом она облегала
дом, давила на него сверху, искала отверстия, куда бы пропустить свой  серый
коготь, и не находила. Она бесновалась у дверей, мертвыми  руками  ощупывала
стены, дышала холодом, с гневом поднимала мириады сухих, злобных снежинок  и
бросала их с размаху в стекла, -  а  потом,  бесноватая,  отбегала  в  поле,
кувыркалась,  пела  и  плашмя  бросалась  на  снег,  крестообразно   обнимая
закоченевшую землю. Потом поднималась, садилась на корточки и долго  и  тихо
смотрела на освещенные окна, поскрипывая зубами. И снова с визгом  бросалась
на дом, выла в трубе голодным воем ненасытимой злобы и тоски и обманывала: у
нее не было детей, она сожрала их и схоронила в поле, в поле...
     - Метель, - говорил о. Василий, прислушиваясь, и снова опускал глаза на
книгу.
     Она нашла. Огонь большой лампы проточил  кружок  в  пушистой  броне,  и
заблестело мокрое стекло, и снаружи она прильнула к  нему  серым  бесцветным
глазом.  Их  двое,  двое,  двое...  Ободранные  голые  стены  с   блестящими
капельками янтарной смолы, сияющая пустота воздуха н люди. Их двое.
     Склонив маленький и тесный череп, идиот  клеил  из  картона  коробочки:
мазал клеем, держа кисть за кончик длинной ручки, и резал бумагу,  и  каждый
лязг ножниц  отчетливо  и  громко  разносился  по  пустому  дому.  Коробочки
выходили плохие, кривобокие, грязные, с торчащей и  отклеивающейся  бумагой,
но он не знал этого и продолжал  работать.  Изредка  он  поднимал  голову  и
неподвижным  взглядом  из-под  узких  звериных  век  смотрел  в   освещенное
пространство комнаты. Там толклись, метались и  кружились  звуки.  Шуршание,
шорох, треск, протяжный вздох. Они вились над  ним,  паутиной  пробегали  по
лицу и входили в голову - шуршание, шорох и протяжные, длительные вздохи.  А
человек против него был неподвижен и молчал.
     - Бах! - стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о.  Василий  отрывал
глаза от белых страниц. И тогда видел он и голые стены, и запущенные окна, и
серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами в руках. Мелькало все, как
видение - и снова перед опущенными глазами  развертывался  непостижимый  мир
чудесного, мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.
     - Па-па, - бормотал идиот недавно узнанное слово и исподлобья сердито и
тревожно смотрел на отца.
     Но человек не слышал и молчал, и вдохновенным было светлое лицо его. Он
грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия; он верил -  верою  тех
мучеников, что всходили  на  костер,  как  на  радостное  ложе,  и  умирали,
славословя. И любил он - могучей, несдержанной любовью властелина, того, кто
повелевает над жизнью  и  смертью  и  не  знает  мук  трагического  бессилия
человеческой любви. Радость, радость, радость!
     - Па-па! Па-па! - еще раз пробормотал идиот, но  не  получил  ответа  и
снова взялся за ножницы. Но скоро бросил их -  и,  уставившись  неподвижными
глазами, оттопырив большие уши, терпеливо ловил бегающие  звуки.  Шипение  и
шорох, визг и свист. И хохот. Она играла. Она садилась на бревна  покинутого
сруба, качалась н бахалась в снег, и тихо кралась в угол, и рыла там  могилу
для чужих, для чужих. И пела: для чужих, для чужих. И с радостью  взметывала
вверх и раскидывала широкие серые крылья, высматривая; камнем падала вниз и,
кружась, проносилась в темные окна заиндевевшего сруба, с визгом и  свистом.
За снежинками гонялась она, - и, бледные от страха, вытянувшись вперед,  они
молчаливо бежали.
     - Па-па! - громко кричал идиот. - Па-па!
     Человек слышит и поднимает голову - с длинными исседа-черными волосами,
как метель и ночь обволакивающими лицо. На минуту  перед  ним  встают  голые
стены, и злобно-испуганное лицо идиота,  и  визг  разыгравшейся  вьюги  -  и
наполняют душу его мучительным восторгом. Свершается - свершилось!
     - Ну, что, Василий? Чего не клеишь - клей!
     - Па-па!
     - Что волнуешься? Метель? Да, да. Метель.
     О. Василий прильнул к стеклу - глаз в глаз с серою ночью - и смотрит. И
шепчет с ужасом.
     - Отчего он не звонит? Что, если кто-нибудь блуждает в поле?
     Она плачет:. в поле, в поле, в поле!..
     - Погоди, Василий. Я схожу к Никону. Я сейчас вернусь.
     - Па-па!
     Дверь хлопает, впуская звуки. Они жмутся у дверей, - но там нет никого.
Светло и пусто. Один за другим они крадутся к идиоту - по полу, по  потолку,
по стенам, - заглядывают в его звериные глаза, шепчутся, смеются и  начинают
играть. Все веселее, все резвее. Они  гоняются,  прыгают  и  падают;  что-то
делают в соседней темной комнате, дерутся и плачут.  Нет  никого.  Светло  и
пусто. Нет никого.
     - Во-о-м! - откуда-то сверху падает  первый  тяжелый  удар  колокола  и
разгоняет маленькие испуганные звуки. - Во-о-м!  -  падает  второй,  глухой,
вязкий и разорванный, точно захватило  ветром  широкую  пасть  колокола,  он
задохнулся и стонет.
     Убежали маленькие звуки.
     - Вот и я! - говорит о. Василий. Он весь белый и дрожит. Тугие  красные
пальцы никак не могут перевернуть белой страницы. Он дует на них, трет  одну
о другую, и снова  шуршат  тихо  страницы,  и  все  исчезает:  голые  стены,
отвратительная маска идиота и  равномерные,  глухие  звуки  колокола.  Снова
безумным восторгом горит его лицо. Радость, радость!
     - Бо-о-ом!
     Она играет с колоколом. Она ловит его гулкие, толстые  звуки,  обвивает
их шипением и свистом, рвет, разбрасывает - тяжело катит их в поле, зарывает
в снег и прислушивается, склонив голову набок. И снова бежит навстречу новым
звукам, неутомимая, злая и такая хитрая, как бес.
     - Па-па! - кричит идиот и бросает на пол звякнувшие ножницы.
     - Ну, что?.. Ну, успокойся.
     - Па-па!
     Молчание в комнате, свист и злое шипение метели и вязкие, глухие удары.
Идиот туго ворочает головой, и тоненькие, безжизненные ноги его с  согнутыми
пальцами и нежной, не знающей  земли  подошвой  слабо  шевелятся,  бессильно
порываясь к бегу. И зовет:
     - Па-па!
     - Ну хорошо. Перестань. Слушай, что я прочту тебе.
     О. Василий перевернул назад страницу и начал строгим и важным  голосом,
как в церкви:
     - "И, проходя, увидел человека, слепого от рождения..."
     Он поднял руку и, бледнея, взглянул на Васю.
     - Понимаешь! Слепого от рождения.  Никогда  не  видел  солнца,  ни  лиц
друзей и близких. Явился в жизнь - и тьма объяла его. Бедный человек! Слепой
человек!
     Голос попа звучит крепкою верою и восторгом  насытившейся  жалости.  Он
молчит и смотрит тихо, улыбающимся взглядом, точно не хочет он расстаться  с
этим бедным человеком, который был слеп от рождения, не видел лица  друга  и
не думал, как близка к нему божественная милость. Милость  -  и  жалость,  и
жалость!..
     - Бо-о-м!
     - Ну, слушай же,  сын.  "Ученики  его  спросили  у  него:  "Равви,  кто
согрешил: он или родители его,  что  родился  слепым?"  Иисус  отвечал:  "Не
согрешили ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явилось дело
божие".
     Крепчает  голос  попа  и  наполняет  всю  обнаженную   комнату   своими
раскатами. И его широкие звуки пронизывают тихое шипение, и шорох, и  свист,
и растянутый, разорванный, блуждающий гул  задохнувшегося  колокола.  Идиоту
весело от огненного голоса, от блестящих глаз, от шума, свиста  и  гула.  Он
хлопает себя по оттопыренным ушам, мычит,  и  густая  слюна  двумя  грязными
рукавами ползет по низкому подбородку.
     - Па-па! Па-па!
     - Слушай, слушай. "Мне должно делать дела пославшего меня, доколе  есть
день; приходит ночь, когда никто не может делать". - "Доколе я в  мире  -  я
свет миру". Во веки веков, во веки веков! - посылает  он  в  ночь  и  метель
страстные торжествующие крики. - Во веки веков!
     Зовет блуждающих колокол, и в бессилии плачет его  старый,  надорванный
голос. И она качается на его черных слепых звуках и  поет:  их  двое,  двое,
двое! И к дому мчится, колотится в его двери и окна  и  воет:  их  двое,  их
двое!
     И о. Василий смутно слышит ее и сурово спрашивает идиота:
     - Ты что бурчишь там?
     Но идиот молчит, и, еще раз с недоверием взглянув на него,  о.  Василий
продолжает:
     - "Я свет миру. Сказав это,  он  плюнул  на  землю,  сделал  брение  из
плюновения и помазал брением глаза слепому - и сказал ему: "Пойди  умойся  в
купальне Силоам" (что значит  посланный).  Он  пошел  и  умылся  и  вернулся
зрячим".
     - Зрячим, - Вася, зрячим! - грозно крикнул поп и, сорвавшись  с  места,
быстро заходил по комнате. Потом остановился посреди ее и возопил:
     - Верую, господи! Верую!
     И тихо стало. И громкий скачущий хохот прорвал тишину, ударил  в  спину
попа - и со страхом он обернулся.
     - Ты что? - испуганно спросил он, отступая.
     идиот смеялся. Бессмысленный зловещий смех разодрал до ушей неподвижную
огромную маску, и в широкое отверстие рта неудержимо рвался  странно-пустой,
прыгающий хохот: "Гу-гу-гу! Гу-гу-гу!"

        XI

     Под Троицу, под светлый и веселый праздник весны, брали красный  песок,
чтобы посыпать дорожки. Глубокие ямы, где знаменские крестьяне уже несколько
лет добывали для себя песок, находились в верстах  в  двух  от  села,  среди
невысоких и густых вырубок березы, осины и дубка.  Еще  было  только  начало
июня месяца, а трава поднималась уже до пояса и до половины закрывала пышную
и могучую зелень разметавшихся кустов с крупными влажно-зелеными листьями. И
цветов много было в тот го