д, и пчела отовсюду налетала на цветы,  и  на  дно
глубокой выемки с осыпающимися и  сползающими  стенами  вливалось  ровное  и
жаркое жужжание и нежный простой аромат. И  уже  несколько  дней  все  ждало
грозы и чувствовало ее. Она  была  в  раскаленном  безветренном  воздухе,  в
безросных душных ночах; ее звала измученная скотина  и  просительно  мычала,
задирая головы. И людям было и душно и хорошо. Неподвижный  воздух  давил  и
угнетал, а  что-то  беспокойное  звало  к  движению,  к  громким  отрывочным
разговорам и беспричинному смеху.
     Работали двое: псаломщик Никон, бравший песок для  церкви,  и  работник
старосты, Семен Мосягин. Иван Порфирыч любил, чтобы песку у него было  много
и на улице перед домом, и на мощеном дворе, и Семен уже успел с утра отвезти
одну  телегу,  а  теперь  накладывал  другую,  бойко  швыряя  полные  лопаты
золотистого, красивого песку. Ему было весело от жаркого жужжанья, от запаха
и приятной работы; он задорно  поглядывал  на  мрачного  псаломщика,  лениво
ковырявшего песок щербатым скребком, и дразнил его:
     - Эх, брат, Никон Иваныч, даром наша с тобой красота пропадает!
     - Скажи другой раз, - отвечал  псаломщик  с  ленивой  и  неопределенной
угрозой, и, пока он говорил, курившаяся трубка свешивалась изо рта на  седую
щетину подбородка и постукивала.
     - Гляди, соску уронишь! - предостерег Семен.
     Никон ничего не ответил, и Семен, не обижаясь, весело продолжал копать.
За полгода жизни у Ивана Порфирыча он стал гладкий  и  круглый,  как  свежий
огурец, и легкая работа не могла взять всех его сил и  внимания;  он  быстро
долбил, подкапывал и бросал, и с ловкостью  и  быстротой  подбирающей  зерна
курицы собирал рассеянные крупинки золотистого песку,  шевеля  лопатой,  как
широким и ловким языком. Но  яма,  из  которой  еще  накануне  брали  песок,
истощилась, и Семен решительно плюнул в нее.
     - Ну, тут немного накопаешь. Разве там поковырять? -  посмотрел  он  на
низенькую полупещерку, подкопанную в непрочной стене н пестревшую красными и
зеленовато-серыми пластами, н решительно направился к ней.
     Псаломщик посмотрел на пещерку,  подумал:  "А  ведь  завалится",  -  но
ничего не сказал. Но Семен почувствовал эту мысль в  виде  смутной  тревоги,
похожей на внезапную и легкую тошноту, и остановился.
     - Как думаешь, не завалится? - спросил он, обертываясь.
     - А я почем знаю! - ответил сторож.
     В темноте овального отверстия, напоминавшего открытый рот, было  что-то
предательское, выжидающее, и Семен колебался. Но сверху, где повис над  ямою
дубовый куст и резко вычерчивал на голубом небе свой резной трепещущий лист,
пахнуло возбуждающим запахом листвы и цветов, и  хотелось  от  этого  запаха
делать что-нибудь смелое и веселое. Послюнявив ладони, Семен взял лопату,  и
когда только второй раз ткнул  ею,  -  что-то  слабо  хрустнуло,  вся  стена
беззвучно сползла вниз и  накрыла  его.  И  только  удержавшийся  на  корнях
дубовый куст слабо закачал  листьями  да  ссохшийся  круглый  комочек  песку
подкатился к самым ногам побледневшего сторожа и остановился, такой  простой
и невинный. Через два часа Семена откопали мертвым. Широко  открытый  рот  с
чистыми ровными, точно по нитке обрезанными зубами был туго набит золотистым
песком; и по всему лицу - во впадинах глаз,  среди  белых  ресниц,  в  русых
волосах и огненно-рыжей бороде желтел тот же красивый, золотистый  песок.  И
все так  же  завивались  и  плясали  рыжие  волосинки,  и  диким  глумлением
отзывалась  эта  нелепо  веселая,  залихватская   пляска   вокруг   бледного
помертвелого лица.
     С собравшимся народом прибежал сын погибшего Мосягина, Сенька.  Его  не
взяли на лошадь, и во всю дорогу он бежал сзади едущих, так что слышно  было
его тяжелое дыхание; и, пока откапывали отца, стоял неподвижно в стороне, на
куче глины, и так же неподвижны были  его  глаза,  которыми  впивался  он  в
тающую песчаную гору.
     Мертвеца положили на телегу, поверх накопанного им  золотистого  песку,
прикрыли рогожей н тихим шагом повезли в  Знаменское  по  корчеватой  лесной
дороге; позади враздробь тихо шли мужики, рассыпавшись  между  деревьями,  и
рубахи их под солнечными пятнами вспыхивали красным огнем. И когда проезжали
мимо  двухэтажного  дома  Ивана  Порфирыча,  псаломщик  предложил  поставить
покойника к нему:
     - Его работник - ему и хоронить.
     Ни в окнах, ни около дома никого не было, и лавка была заперта  висячим
железным замком. Долго стучали в высокие ворота с большими черными  шляпками
железных гвоздей, потом дергали в большой звонок, и слышно было, как  громко
и резко звонил он где-то за углом и заливались на дворе собаки, но никто  не
показывался. Наконец вышла старуха кухарка и сказала,  что  Мосягина  хозяин
велит везти домой и дает на похороны, не в зачет жалованья, десять рублей. А
пока она объяснялась с толпою, сам Иван Порфирыч, злой и испуганный, смотрел
из-за занавесок на страшную рогожу и шепотом говорил жене:
     - Запомни мои слова: ежели  поп  миллион  будет  давать  мне,  руки  не
протяну, пусть лучше отсохнет. Страшный он человек.
     И неизвестно откуда - с  загадочных  ли  слов  старосты  и  его  отказа
принять покойника, или из другого неведомого  источника  -  по  селу  быстро
заползали и всюду зашипели взъерошенные, жуткие слухи. Говорили о Семене,  о
его неожиданной и страшной смерти, а думали о попе и сами не знали, почему о
нем думают и чего от него ждут. Когда о. Василий шел на  панихиду,  бледный,
отягощенный какою-то неясной думою, но  веселый  и  улыбающийся,  перед  ним
широко расступались и долго не решались стать  на  то  место,  где  невидимо
горели следы его тяжелых больших ног. Вспомнили пожар  и  долго  говорили  о
нем; вспомнили  сгоревшую  попадью  и  сына  ее,  безногого  дурачка,  и  за
простыми, ясными словами  забегали  острые  колючки  страха.  Какая-то  баба
заплакала от большой и смутной жалости и ушла; оставшиеся долго смотрели  на
ее вздрагивающую спину и молча, не глядя друг на друга,  разошлись.  Ребята,
отражая волнение взрослых, собирались в сумерки на гумне и  на  задворках  и
рассказывали страшные  сказки  о  мертвецах,  чернея  большими  расширенными
глазами; и уже давно звал их домой знакомый и приятно-сердитый голос, а  они
не  решались  высвободить  из-под  себя  босые  ноги  и  промчаться   сквозь
прозрачную пугающую мглу. И  все  два  дня  до  похорон  непрестанно  ходили
смотреть покойника, быстро синевшего и пухнувшего от жары.
     И в обе ночи, прошедшие до похорон, земля дышала томительным  жаром,  и
безросны оставались сухие луга, уже начавшие выгорать  под  жарким  солнцем.
Небо было чисто, но темно, и редкие звезды мерцали тускло; и над всем  стоял
неумолчный сухой треск кузнечиков. Когда после первой вечерней  панихиды  о.
Василий вышел из хаты, уже темно было и огней не было  на  заснувшей  улице.
Томясь от духоты, поп снял широкополую  черную  шляпу  и  тихо  шел,  ступая
беззвучно, как по  мягкому  и  пушистому  ковру.  И  скорее  по  усилившейся
тревоге, не оставлявшей его, как и всех, нежели по слуху догадался  он,  что
сзади, в нескольких шагах кто-то следует  за  ним.  Он  оглянулся  -  кто-то
темный и высокий  шел  сзади,  видимо,  соразмеряя  свои  шаги  с  медленною
поступью попа. Поп остановился - тот, сзади, не догадываясь об этом,  сделал
несколько шагов и тоже остановился, резко подавшись назад.
     - Кто это? - спросил о. Василий.
     Человек молчал. Потом внезапно повернулся и быстро, не сдерживая  шага,
пошел назад; и уже через минуту ночная тьма бесследно поглотила его.
     На следующую ночь повторилось то же. Высокий и темный  человек  шел  за
попом до самой его калитки, и почему-то в походке и складе коренастой фигуры
попу показалось, что это Иван Порфирыч, староста.
     - Иван Порфирыч, это вы? - окликнул он.
     Но человек не  отозвался  и  отошел  назад.  А  когда  о.  Василий  уже
раздевался для сна, кто-то тихо постучал в окно; поп вышел - и возле дома не
было ни души. "Что это он  мечется,  как  злой  дух?"  -  с  неудовольствием
подумал о. Василий, становясь на долгую коленопреклоненную молитву. И в  ней
он забыл и старосту, и ночь, тревожно лежавшую над землею, и себя  самого  -
об умершем молился он, о его жене и детях, о даровании земле и людям великой
милости божией. И в бездонных солнечных глубинах неясно обрисовывался  новый
мир, и он уже не был землею.
     А пока он молился, идиот сполз с постели, шумно ворочая оживающими,  но
все еще слабыми ногами. Он стал  ползать  с  начала  весны,  и  уже  не  раз
приходилось о. Василию при возвращении находить его у порога, где неподвижно
сидел он, как собака у запертых дверей. Теперь  он  направился  к  открытому
окну и двигался  медленно,  с  усилием,  сосредоточенно  покачивая  головою.
Подполз, закинул за окно сильные цепкие руки и, приподнявшись на них, угрюмо
и жадно всматривался в темноту ночи. И слушал что-то.

     Хоронили Мосягина в понедельник, на духов день, и начался он зловещий и
странный, точно смуте среди людей отвечала тяжелая и  бесформенная  смута  в
природе. С утра сильно парило, и такая жара  стояла,  что  трава  на  глазах
почти свертывалась и блекла, как от сильного огня.  И  непрозрачное  плотное
небо низко и грозно висело над землею, и точно вся замутившаяся  синева  его
пронизана была тонкими, кроваво-красными жилками такое  оно  было  багровое,
звонкое, с металлическими отсветами и  переливами.  Огромное  солнце  пылало
жаром, и так странно было, что светит оно ярко, а ни на чем нет определенных
и спокойных теней солнечного  дня,  точно  между  солнцем  и  землею  висела
какая-то невидимая, но плотная завеса и перехватывала лучи.
     И тишина стояла немая и тяжелая, как будто задумался безысходно  кто-то
большой, опустил глаза и молчит. Срезанные под  корень  молодые  березки,  с
свернувшимися  листьями,  серыми  рядами  тянулись  по  деревне;  печаль   и
непонятная  тревога  была  в  этом  бесцельном  шествии  молоденьких   серых
деревьев, молчаливо погибавших от жажды и  огня  и  не  дававших  тени,  как
призраки. Давно  превратился  в  желтую  пыль  золотистый  песок,  усыпавший
дорожки, и вчерашняя праздничная шелуха подсолнухов удивляла глаз; о  чем-то
мирном, простом и веселом говорила она, когда так сурово,  так  больно,  так
задумчиво и грозно было все в остановившейся природе.
     Когда о. Василий облачился, в алтарь вошел Иван Порфирыч. Сквозь пот  и
красные пятна, которыми жара покрывала  его  лицо,  пугливо  смотрела  серая
землистая бледность; глаза запухли  и  горели  лихорадочным  огнем;  наскоро
причесанные,  слипшиеся  от  квасу  волосы   местами   высохли   и   торчали
растерянными кисточками, как будто несколько ночей  не  спал  этот  человек,
терзаемый нечеловеческим ужасом. Какой-то взмочаленный и растерянный был он;
забыл тонкости обхождения с людьми, не подошел к попу  за  благословением  и
даже не поздоровался.
     - Что это с вами, Иван Порфирыч? Вы  нездоровы?  участливо  спросил  о.
Василий, выправляя волосы из-под тугого ворота ризы, сам  бледный,  несмотря
на жару, и сосредоточенный.
     Староста попробовал улыбнуться.
     - Так. Собственно, не важно. Поговорить с вами хотел, батюшка.
     - Это вы вчера?..
     - Я-с. И третьего дня - тоже я. Извините. Я без всякого намерения...
     Он тяжело передохнул и, снова забыв все тонкости обхождения,  ужасаясь,
открыто, громко сказал:
     - Боюсь. Отроду ничего не боялся. А теперь боюсь. Боюсь.
     - Чего же боитесь? - удивленно спросил поп.
     Иван Порфирыч заглянул за плечо попа, как  будто  там  прятался  кто-то
молчаливый и страшный, и выдохнул:
     - Смерти.
     Молча смотрели они друг на друга.
     - Смерти. Пришла она во двор. Шальная, без  рассудку,  всех  переберет.
Всех! У меня, извините, курица и та без причины подохнуть не смеет:  прикажу
в щи зарезать, тогда и околеет.  А  это  что  же  такое?  Разве  так  можно?
Извините. А я сразу и не догадался. Извините.
     - Ты про Семена?
     - А про кого же? Про Сидора и Евстигнея? Ты вот что, - грубо  заговорил
староста, шалея от страха и злости, - ты эти дела оставь. Тут дураков  нету.
Уходи подобру-поздорову. Уходи!
     Он энергично мотнул головой по направлению к двери и добавил:
     - Живо!
     - Да что ты? С ума спятил?
     - Это еще неизвестно, кто спятил: ты или я. Ты зачем  каждое  утро  тут
выкидываешь? "Молюсь, молюсь", - прогундосил  он  по-церковному.  -  Так  не
молятся. Ты жди,  ты  терпи,  а  то:  "Я  молюсь".  Поганец  ты,  своеволец,
по-своему гнуть хочешь. Ан вот тебя и загнуло: где Семен? Говори, где Семен?
За что погубил мужика? Где Семен, говори!
     Он резко дернулся к попу - и услышал короткий и строгий приказ:
     - Пойди вон из алтаря, нечестивец!
     Пунцовый от гнева, Иван Порфирыч сверху взглянул на попа - и  застыл  с
раскрытым ртом. На него смотрели бездонно-глубокие глаза, черные и страшные,
как вода болота, и чья-то могучая жизнь билась за  ними,  и  чья-то  грозная
воля выходила оттуда, как заостренный меч. Одни глаза. Ни лица, ню  тела  не
видал Иван Порфирыч. Одни глаза - огромные, как стена, как алтарь,  зияющие,
таинственные, повелительные - глядели на него, -  и,  точно  обожженный,  он
бессознательно отмахнулся рукою и вышел,  толкнувшись  о  притолоку  толстым
плечом. И в похолодевшую спину его,  как  сквозь  каменную  стену,  все  еще
впивались черные и страшные глаза.

        XII

     Входили молча, опасливо ступая ногами, и становились, где пришлось - не
на своем обычном месте, где  хотелось  и  где  привычно  стоять,  как  будто
нехорошо и неуместно было  в  этот  жуткий,  тревожный  день  придерживаться
каких-то привычек, заботиться о каких-то удобствах. Становились и  долго  не
решались повернуть голову, чтобы осмотреться.  Уже  трудно  было  дышать  от
тесноты, а сзади напирали все новые молчаливые ряды; и все  молчали,  и  все
сумрачно и тревожно ждали, и тесная близость не  давала  успокоения:  локоть
прикасался к локтю, а  казалось,  что  человек  стоит  один  в  безграничной
пустоте.
     Привлеченные странными слухами, приехали люди из дальних сел, из  чужих
приходов; они были смелее и  говорили  громко,  но  скоро  умолкали  и  они,
сердясь, удивляясь, но  бессильные,  как  и  все,  разорвать  невидимые  узы
свинцового молчания. Все высокие стрельчатые окна были открыты для  воздуха,
и в них смотрело медно-красное, угрожающее небо; оно  точно  переглядывалось
угрюмо из окна в окно и на все бросало металлические сухие отсветы. И в этом
рассеянном, тяжелом, но ярком  свете  старая  позолота  иконостаса  блистала
тускло и нерешительно, раздражая глаз хаосом и неопределенностью бликов.  За
одним окном неподвижно и сухо зеленел молодой клен, и много глаз  неотступно
глядело на его широкие, слегка обвиснувшие листья:  друзьями  казались  они,
старыми спокойными друзьями среди этого молчания,  среди  этой  сдерживаемой
сумятицей чувств, среди этих желтых дразнящих бликов.
     И над всеми обычными,  спокойными  запахами  церкви,  над  благоуханием
ладана и воска царил определенный, отвратительный и страшный  запах  тления.
Труп быстро разлагался, и к черному гробу,  обнимавшему  эту  расползающуюся
массу гниющего и воняющего тела,  больно  и  страшно  было  подойти.  Только
подойти, а там неподвижно, как самый гроб, стояли четверо: вдова покойного и
трое детей. Быть может, они слышали запах, но не верили ему; быть может, они
его не слыхали и думали и верили, что хоронят живого - как думают все  люди,
когда одного из них, такого близкого, такого  родного,  такого  неотделимого
берет неожиданная и быстрая смерть. Но  они  молчали  -  и  молчало  все,  и
медно-красное, угрожающее небо переглядывалось из окна в окно  над  головами
толпы и сеяло сухие, растерянные блики.
     Когда началась обедня, торжественно и просто, как всегда, и  махнул  на
толпу кадилом толстый и благодушный  дьякон,  вздохнулось  свободнее,  стало
веселее  и  легче.  Кое-кто  перешепнулся;  кое-кто  решительно   и   грузно
переступнул затекшими ногами;  некоторые,  кто  ближе  к  дверям,  вышли  на
паперть отдохнуть и покурить. Но, куря и спокойно разговаривая о посевах,  о
грозящей засухе, о деньгах, они внезапно спохватывались и пугались, что  без
них произойдет в церкви что-то важное и  неожиданное,  бросали  недокуренные
цигарки и ломились в  церковь,  раздирая  толпу  плечами,  как  клиньями.  И
останавливались: торжественно и просто шло  служение,  мирно  покряхтывал  и
откашливался  перед  началом  слов  старый   дьякон,   отыскивал   в   толпе
разговаривающих и грозил им толстым, коротким пальцем. Те, кто вышли  наружу
перед концом обедни, заметили, что над лесом, со стороны солнца, поднималась
дымная синеватая туча, слабо темневшая под солнечными лучами  -  и  радостно
перекрестились. Был среди них и Иван Порфирыч, бледный в как бы больной;  он
тоже перекрестился, увидев тучу, и тотчас же угрюмо опустил глаза вниз.
     В короткий  перерыв  между  обедней  и  отпеванием,  когда  о.  Василий
переоблачался в черную бархатную ризу, дьякон причмокнул губами и сказал:
     - Эх! Хорошо бы ледку, а то очень уж  смердит.  Да  где  его  возьмешь,
льду-то. По-моему, на этот случай хорошо  бы  при  церкви  иметь  запасец  -
скажите-ка старосте.
     - Смердит? - глухо спросил поп, не оборачиваясь.
     - А вы не слышите? Ну и нос же у вас. А я так просто  изнемог.  Теперь,
по летнему времени, этого запаху за неделю не выкурить. Вы послушайте:  даже
борода пахнет. Ей-богу!
     Он поднес  к  носу  кончик  седой  бороды,  понюхал  и  с  неодобрением
заключил:
     - Экий народ, право!
     Началось отпевание.  И  снова  свинцовое  молчание  придавило  толпу  и
каждого приковало  к  его  месту,  отделило  от  людей  и  отдало  в  добычу
мучительному ожиданию. Читал старый псаломщик. Он  видел  смерть  того,  кто
теперь пугал всех из черного  гроба;  ясно  помнил  он  в  невинный  кусочек
ссохшейся земли, и дубовый куст, качнувший резными  листьями,  -  в  старые,
знакомые, омертвевшие слова оживали  в  его  шамкающем  рту,  били  метко  и
больно. И о попе он думал с тревогою и печалью, ибо в эти  наступающие  часы
ужаса один он из всех бывших людей  любил  о.  Василия  стыдливою  и  нежною
любовью и близок был его великой, мятежной душе.
     - "Воистину суета всяческая, житие же сень и соние:  ибо  всуе  мятется
всяк земнородный, яко же рече писание, егда мир приобрящем,  тогда  во  гроб
вселимся, идеже вкупе царие и нищие. Тем же Христе боже преставлыпегося раба
твоего упокой, яко человеколюбец..."
     В церкви темнело - буро-синей беспокойной темнотою затмившегося дня,  и
все почувствовали ее,  но  долго  не  замечали  глазом.  И  только  те,  кто
неотступно  смотрел  на  дружеские  листья  клена,  видели,  как  позади  их
выползало что-то чугунно-серое, лохматое, взглянуло в церковь мертвыми очами
и поползло выше, к кресту.
     - "Где есть мирское пристрастие; где есть  привременных  мечтание;  где
есть злато и сребро; где есть рабов множество и  молва  -  вся  персть,  вся
пепел, вся сень..." дрожали горькие слова в старческих дрожащих устах.
     Теперь все заметили растущую темноту и обернулись к окнам. Позади клена
небо было черно, и широкие листья  перестали  зеленеть:  бледными  сделались
они, и уже не было в них, испуганных  и  оцепеневших,  ничего  дружеского  и
спокойного. На  лица  взглянули  люди,  ища  успокоения,  и  все  лица  были
серо-пепельные, все лица были бледные и чужие.  И  всю,  казалось,  темноту,
молчаливым и широким потоком вливавшуюся в окна, впитали в себя черный  гроб
и черный священник: так черен был немой гроб, так черен  был  этот  высокий,
холодный и строгий человек. Уверенно и спокойно двигался он, и чернота одежд
его казалась светом среди ослепленной позолоты, пепельносерых лиц и  высоких
окон, сеявших тьму.  Но  минутами  непон