о  два,  по  три  собирались товарищи и подходили
шумно, с разговорами, с шуткой, полные  веселого  ожидания,  но
скоро  умолкали,  избегая  смотреть  друг  на друга, ибо что-то
страшное было  в  этом  сборище  уцелевших  людей.  Оборванные,
грязные,  почесывавшиеся,  как  в  жестокой  чесотке,  заросшие
волосами, худые и истощенные, потерявшие знакомое  и  привычное
обличье,  мы  точно  сейчас  только  за самоваром, увидели друг
друга -- увидели и испугались. Я  тщетно  искал  в  этой  толпе
растерянных  людей,  знакомые лица -- и не мог найти. Эти люди,
беспокойные,   торопливые,   с   толчкообразными    движениями,
вздрагивающие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади
себя, старающиеся избытком жестикуляции заполнить ту загадочную
пустоту,  куда  им страшно заглянуть,-- были новые, чужие люди,
которых я  не  знал.  И  голоса  звучали  по-иному,  отрывисто,
толчками,  с  трудом  выговаривая  слова и легко, по ничтожному
поводу, переходя в крик или бессмысленный, неудержимый смех.  И
все было чужое. Дерево было чужое, и закат чужой, и вода чужая,
с  особым  запахом  и  вкусом,  как  будто вместе с умершими мы
оставили  землю  и  перешли  в  какойто  другой  мир   --   мир
таинственных  явлений  и  зловещих  пасмурных  теней. Закат был
желтый, холодный;  над  ним  тяжело  висели  черные,  ничем  не
освещенные,  неподвижные  тучи,  и  земля под ним была черна, и
наши лица в этом зловещем свете были желты, как лица мертвецов.
Мы все смотрели на самовар, а он потух, отразил на боках  своих
желтизну   и  угрозу  заката  и  тоже  стал  чужой,  мертвый  и
непонятный.
    -- Где мы? -- спросил кто-то, и в голосе его были тревога и
страх.
    Кто-то вздохнул. Кто-то судорожно хрустнул пальцами, кто-то
засмеялся, кто-то вскочил и быстро заходил вокруг стола. Теперь
часто можно было встретить  этих  быстро  расхаживающих,  почти
бегающих  людей,  иногда  странно  молчаливых,  иногда  странно
бормотавших что-то.
    -- На войне,-- ответил тот, что смеялся, и снова  захохотал
глухим, длительным смехом, точно он давился чем-то.
    --  Чего  он  хохочет?  -- возмутился кто-то.-- Послушайте,
перестаньте!
    Тот еще раз подавился, хихикнул и послушно смолк.  Темнело,
туча  наседала  на  землю,  и  мы  с  трудом  различали желтые,
призрачные лица  друг  друга.  Кто-то  спросил:  --  А  где  же
"Ботик"?
    "Ботик"  --  так  звали  мы  товарища, маленького офицера в
больших непромокаемых сапогах. -- Он сейчас был  здесь.  Ботик,
где  вы?  --  Ботик, не прячьтесь! Мы слышим, как пахнет вашими
сапогами.
    Все засмеялись, и, перебивая  смех,  из  темноты  прозвучал
грубый негодующий голос:
    --  Перестаньте, как не стыдно. Ботик убит сегодня утром на
разведке.
    --  Он  только  сейчас  был  здесь.  Это  ошибка.  --   Вам
показалось.  Эй. за самоваром, скорей отрежьте мне лимона. -- И
мне! И мне! -- Лимон весь.
    -- Что же это, господа,-- с тоскою, почти плача,  прозвучал
тихий и обиженный голос.-- А я только ради лимона и пришел.
    Тот  снова захохотал глухо и длительно, и никто не стал его
останавливать. Но скоро умолк. Хихикнул еще раз -- и  замолчал.
Кто-то сказал: -- Завтра наступление.
    И  несколько  голосов  раздраженно  крикнули:  -- Оставьте!
Какое там наступление! -- Вы же сами знаете...
    -- Оставьте. Разве нельзя говорить о другом. Что же это!
    Закат погас. Туча поднялась, и как будто стало  светлее,  и
лица стали знакомые, и тот, что кружился вокруг нас, успокоился
и сел.
    --  Как-то  теперь  дома?  -- неопределенно спросил он, и в
голосе его слышна была виноватая в чем-то улыбка.
    И снова стало страшно, и  непонятно,  и  чуждо  все  --  до
ужаса,  почти  до  потери  сознания. И мы все сразу заговорили,
закричали, засуетились, двигая стаканами, трогая друг друга  за
плечи,  за  руки,  за  колена  --  и  сразу  замолчали, уступая
непонятному.
    -- Дома? -- закричал кто-то из темноты. Голос его был хрипл
от волнения, от испуга, от злобы и дрожал. И некоторые слова  у
него  не  выходили, как будто он разучился их говорить.-- Дома?
Какой дом, разве гденибудь есть дом? Не перебивайте меня, иначе
я начну стрелять. Дома я каждый день брал ванны  --  понимаете,
ванны  с  водой  -- с водой по самые края. А теперь я не каждый
день умываюсь, и на голове у меня струпья, какаято паршь, и все
тело чешется, и по телу ползают, ползают... Я с  ума  схожу  от
грязи,  а вы говорите -- дом! Я как скот, я презираю себя, я не
узнаю себя,  и  смерть  вовсе  не  так  страшна.  Вы  мне  мозг
разрываете  вашими  шрапнелями,  мозг! Куда бы ни стреляли, мне
все попадает в мозг,-- вы говорите -- дом.  Какой  дом?  Улица,
окна,  люди,  а я не пошел бы теперь на улицу -- мне стыдно. Вы
принесли самовар, а  мне  на  него  стыдно  было  смотреть.  На
самовар.
    Тот снова засмеялся. Кто-то крикнул: -- Это черт знает что.
Я пойду домой. -- Домой?
    -- Вы не понимаете, что такое дом!.. -- Домой? Слушайте: он
хочет  домой!  Поднялся общий смех и жуткий крик -- и снова все
замолчали, уступая непонятному. И тут не  я  один,  а  все  мы,
сколько  нас  ни было, почувствовали это. Оно шло на нас с этих
темных, загадочных и чуждых полей; оно  поднималось  из  глухих
черных   ущелий,   где,  быть  может,  еще  умирают  забытые  и
затерянные  среди  камней,  оно   лилось   с   этого   чуждого,
невиданного  неба.  Молча,  теряя  сознание от ужаса, стояли мы
вокруг потухшего самовара, а с неба на нас пристально  и  молча
глядела  огромная  бесформенная  тень,  поднявшаяся  над миром.
Внезапно,  совсем  близко  от  нас,   вероятно,   у   полкового
командира,  заиграла  музыка,  и  бешено-веселые, громкие звуки
точно вспыхнули среди ночи  и  тишины.  С  бешеным  весельем  и
вызовом  играла  она,  торопливая, нестройная, слишком громкая,
слишком весе лая, и видно было, что и те, кто играет, и те, кто
слушает, видят так же, как мы, эту огромную бесформенную  тень,
поднявшуюся над миром.
    А  тот в оркестре, что играл на трубе, уже носил, видимо, в
себе, в своем мозгу, в своих  ушах,  эту  огромную,  молчаливую
тень.  Отрывистый  и  ломаный  звук  метался, и прыгал, и бежал
куда-то в сторону от других --  одинокий,  дрожащий  от  ужаса,
безумный.  И  остальные  звуки  точно оглядывались на него; так
неловко, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежали они разорванной
толпою, слишком громкие, слишком  веселые,  слишком  близкие  к
черным   ущельям,  где  еще  умирали,  быть  может,  забытые  и
потерянные среди камней люди.
    И долго стояли мы вокруг потухшего самовара и молчали.

     ОТРЫВОК пятый

    ...я уже  спал,  когда  доктор  разбудил  меня  осторожными
толчками.  Я вскрикнул, просыпаясь и вскакивая, как вскрикивали
мы все, когда нас будили, и бросился к выходу  из  палатки.  Но
доктор крепко держал меня за руку и извинялся:
    -- Я вас испугал, простите. И знаю, что вы хотите спать...
    -- Пять суток...-- пробормотал я, засыпая, и заснул и спал,
казалось  мне,  долго,  когда доктор вновь заговорил, осторожно
поталкивая меня в бока и ноги.
    -- Но очень нужно. Голубчик, пожалуйста, так нужно. Мне все
кажется... Я не могу. Мне все кажется,  что  там  еще  остались
раненые...
    --  Какие раненые? Вы же весь день их возили. Оставьте меня
в покое. Это нечестно, я пять суток не спал!
    --  Голубчик,  не  сердитесь,--  бормотал  доктор,  неловко
надевая фуражку мне на голову.-- Все спят, нельзя добудиться. Я
достал  паровоз  и  семь  вагонов,  но  нам  нужны люди. Я ведь
понимаю... Голубчик, умоляю вас. Все спят, все отказываются.  Я
сам  боюсь  заснуть.  Не  помню,  когда я спал. Кажется, у меня
начинаются галлюцинации. Голубчик,  спустите  ножки,  ну,  одну
ножку, ну, так, так...
    Доктор  был  бледен и покачивался, и заметно было, что если
он только приляжет -- он заснет на  несколько  суток  кряду.  И
подо  мною  подгибались ноги, и я уверен, что я заснул, пока мы
шли,-- так внезапно  и  неожиданно,  неизвестно  откуда,  вырос
перед  нами  ряд черных силуэтов -- паровоз и вагоны. Возле них
медленно  и  молча  бродили  какие-то  люди,  едва  видимые   в
потемках.  Ни  на  паровозе,  ни  в  вагонах  не было ни одного
фонаря, и только от  закрытого  поддувала  на  полотно  ложился
красноватый  неяркий  свет. -- Что это? -- спросил я, отступая.
-- Ведь мы же едем. Вы забыли? Мы едем,-- бормотал доктор.
    Ночь была холодная, и он дрожал  от  холода,  и,  глядя  на
него, я почувствовал во всем теле ту же частую щекочущую дрожь.
    --  Черт  вас  знает!  --  закричал я громко.-- Не могли вы
взять другого... -- Тише, пожалуйста, тише! --  Доктор  схватил
меня за руку.
    Кто-то из темноты сказал:
    --   Теперь   дай   залп  из  всех  орудий,  так  никто  не
шевельнется.  Они  тоже  спят.  Можно  подойти  и  всех  сонных
перевязать.  Я сейчас прошел мимо самого часового. Он посмотрел
на  меня  и  ничего  не  сказал,  не  шевельнулся.  Тоже  спит,
вероятно. И как только он не упадет.
    Говоривший  зевнул,  и  одежда  его  зашуршала:  видимо, он
потягивался. Я лег грудью на край вагона, чтобы  взлезть  --  и
сон  тотчас  же  охватил  меня.  Кто-то  приподнял меня сзади и
положил, а я почему-то отпихивал его ногами -- и опять  заснул,
и  точно во сне слышал обрывки разговора: -- На седьмой версте.
-- А фонари забыли? -- Нет, он не пойдет. -- Сюда давай.  Осади
немного.  Так. Вагоны дергались на месте, что-то постукивало. И
постепенно от всех этих звуков и оттого, что  я  лег  удобно  и
спокойно,  сон  стал  покидать меня. А доктор заснул, и когда я
взял его руку, она была как у мертвого: вялая и тяжелая.  Поезд
уже  двигался  медленно  и осторожно, слегка вздрагивая и точно
нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре свечу, осветил
стены и черную дыру дверей и сказал сердито:
    -- Какого черта!  Очень  мы  сейчас  им  нужны.  А  его  вы
разбудите,  пока  не разоспался. Тогда ничего не сделаешь, я по
себе знаю.
    Мы растолкали доктора, и он сел, недоумело поводя  глазами.
Хотел  опять  завалиться,  но  мы  не дали. -- Хорошо бы сейчас
водки  хлебнуть,--  сказал  студент.  Мы  хлебнули  по   глотку
коньяку,  и сон прошел совсем. Большой и черный четырехугольник
дверей стал розоветь, покраснел -- где-то за холмами показалось
огромное молчаливое  зарево,  как  будто  среди  ночи  всходило
солнце.  --  Это  далеко.  Верст за двадцать. -- Мне холодно,--
сказал доктор, ляскнув зубами.  Студент  выглянул  за  дверь  и
рукой  поманил  меня.  Я  посмотрел: в разных местах горизонта,
молчаливой цепью, стояли такие же неподвижные зарева, как будто
десятки солнц всходили одновременно. И уже не было  так  темно.
Дальние  холмы  густо  чернели,  отчетливо  вырезая  ломаную  и
волнистую линию, а вблизи все было залито красным тихим светом,
молчаливым и неподвижным. Я взглянул на студента: лицо его было
окрашено в тот же красный призрачный цвет крови, превратившейся
в воздух и свет. -- Много раненых?  --  спросил  я.  Он  махнул
рукой.
    -- Много сумасшедших. Больше, чем раненых. -- Настоящих? --
А то каких же?
    Он   смотрел   на   меня,   и  в  его  глазах  было  то  же
остановившееся, дикое, полное холодного ужаса,  как  и  у  того
солдата, что умер от солнечного удара. -- Перестаньте,-- сказал
я,  отворачиваясь. -- Доктор тоже сумасшедший. Вы посмотрите-ка
на него.
    Доктор не слышал. Он сидел, поджав ноги, как сидят турки, и
раскачивался, и беззвучно двигал губами и концами пальцев. И во
взгляде у него было то же  остановившееся,  остолбенелое,  тупо
пораженное.  -- Мне холодно,-- сказал он и улыбнулся. -- Ну вас
всех к черту! -- закричал я, отходя в угол вагона.--  Зачем  вы
меня позвали?
    Никто   не   ответил.   Студент   глядел   на   молчаливое,
разраставшееся зарево, и его затылок с вьющимися  волосами  был
молодой,   и   когда  я  глядел  на  него,  мне  почему-то  все
представлялась тонкая женская рука, которая ворошит эти волосы.
И это представление было так неприятно, что я начал  ненавидеть
студента и не мог смотреть на него без отвращения.
    --  Вам  сколько лет? -- спросил я, но он не обернулся и не
ответил. Доктор покачивался. -- Мне холодно.
    -- Когда я подумаю,-- сказал  студент,  не  оборачиваясь,--
когда я подумаю, что есть где-то улицы, дома, университет...
    Он  оборвал,  точно  сказал  все,  и  замолчал. Поезд почти
внезапно остановился, так что я ударился о стену, и послышались
голоса. Мы выскочили.
    Перед самым паровозом на полотне лежало  что-то,  небольшой
комок, из которого торчала нога. -- Раненый?
    --  Нет,  убитый.  Голова оторвана. Только, как хотите, а я
зажгу передний фонарь. А то еще задавишь.
    Комок с торчавшей ногой сбросили в  сторону;  нога  на  миг
задралась  кверху,  будто  он  хотел  бежать  по воздуху, и все
скрылось в черной канаве. Фонарь  загорелся,  и  паровоз  сразу
почернел.
    --  Послушайте!  -- с тихим ужасом прошептал кто-то. Как мы
не  слышали  раньше!  Отовсюду  --  места  нельзя  было   точно
определить   --   приносился   ровный,   поскребывающий   стон,
удивительно  спокойный  в  своей  широте  и  даже   как   будто
равнодушный. Мы слышали много и криков и стонов, но это не было
похоже   ни  на  что  из  слышанного.  На  смутной  красноватой
поверхности глаз не мог уловить ничего, и оттого казалось,  что
это  стонет сама земля или небо, озаренное невсходящим солнцем.
-- Пятая верста,-- сказал машинист. --  Это  оттуда,--  показал
доктор  рукой  вперед. Студент вздрогнул и медленно обернулся к
нам: -- Что же это? Ведь этого же нельзя слышать! -- Двигаемся!
    Мы пошли пешком впереди паровоза, и от нас на полотно легла
сплошная длинная тень, и была она не черная,  а  смутно-красная
от  того  тихого, неподвижного света, который молчаливо стоял в
разных концах черного неба. И  с  каждым  нашим  шагом  зловеще
нарастал  этот  дикий,  неслыханный  стон,  не имевший видимого
источника,-- как будто стонал красный воздух, как будто стонали
земля и небо. В своей непрерывности и  странном  равнодушии  он
напоминал  минутами  трещание  кузнечиков  на  лугу,-- ровное и
жаркое трещание кузнечиков на летнем лугу. И все  чаще  и  чаще
стали встречаться трупы. Мы бегло осматривали их и сбрасывали с
полотна -- эти равнодушные, спокойные, вялые трупы, оставлявшие
на  месте  лежания  своего темные маслянистые пятна всосавшейся
крови, и сперва считали их, а потом сбились и  перестали.  Было
их  много  --  слишком  много  для этой зловещей ночи, дышавшей
холодом и стонавшей каждою частицею своего существа.
    -- Что же это! -- кричал доктор и грозил кому-то кулаком.--
Вы -- слушайте...
    Приближалась шестая верста, и стоны делались  определеннее,
резче,  и  уже  чувствовались  перекошенные  рты,  издающие эти
голоса. Мы трепетно всматривались в розовую мглу, обманчивую  в
своем  призрачном  свете,  когда  почти рядом, у полотна, внизу
кто-то громко застонал призывным, плачущим стоном. Мы сейчас же
нашли его, этого раненого, у которого на лице были одни  только
глаза  -- так велики показались они, когда на лицо его пал свет
фонаря. Он перестал стонать и только поочередно переводил глаза
на каждого из нас и на  наши  фонари,  и  в  его  взгляде  была
безумная радость от того, что он видит людей и огни, и безумный
страх,  что  сейчас  все это исчезнет, как видение. Быть может,
ему уже не  раз  грезились  наклонившиеся  люди  с  фонарями  и
исчезали в кровавом и смутном кошмаре.
    Мы  тронулись  дальше  и  почти  тотчас  наткнулись на двух
раненых; один лежал на полотне, другой стонал в  канаве.  Когда
их  подбирали,  доктор, дрожа от злости, сказал мне: -- Ну что?
--  И  отвернулся.   Через   несколько   шагов   мы   встретили
легкораненого,  который  шел сам, поддерживая одну руку другой.
Он двигался, закинув голову, прямо на нас и точно  не  заметил,
когда  мы  расступились, давая ему дорогу. Кажется, он не видал
нас. У паровоза он на миг  остановился,  обогнул  его  и  пошел
вдоль вагонов.
    -- Ты бы сел! -- крикнул доктор, но он не ответил. Это были
первые,  ужаснувшие  нас. А потом все чаще они стали попадаться
на полотне и  около  него,  и  все  поле,  залитое  неподвижным
красным отсветом пожаров, закопошилось, точно живое, загорелось
громкими  криками,  воплями,  проклятиями и стонами. Эти темные
бугорки копошились и ползали, как сонные  раки,  выпущенные  из
корзины,  раскоряченные,  странные,  едва ли похожие на людей в
своих оборванных, смутных движениях  и  тяжелой  неподвижности.
Одни  были безгласны и послушны, другие стонали, выли, ругались
и ненавидели нас, спасавших их,  так  страстно,  как  будто  мы
создали и эту кровавую равнодушную ночь, и одиночество их среди
ночи  и  трупов,  и  эти  страшные раны. Уже не хватало места в
вагонах, и вся одежда наша стала  мокра  от  крови,  как  будто
долго стояли мы под кровавым дождем, а раненых все несли, и все
так же дико копошилось ожившее поле.
    Некоторые подползали сами, иные подходили, шатаясь и падая.
Один  солдат почти подбежал к нам. У него было размозжено лицо,
и остался один только глаз, горевший дико и страшно, и  был  он
почти  голый,  как  из  бани.  Толкнув  меня, он нащупал глазом
доктора и быстро левою рукою схватил его за грудь.
    -- Я тебе в морду дам! --  крикнул  он  и,  тряся  доктора,
длительно  и  едко  прибавил  циничное ругательство.-- Я тебе в
морду дам! Сволочи!
    Доктор  вырвался  и,  наступая  на  солдата,  захлебываясь,
закричал:
    --  Я тебя под суд отдам, негодяй! В карцер! Ты мне мешаешь
работать! Негодяй! Животное! Их растащили, но долго еще  солдат
выкрикивал: -- Сволочи! Я в морду дам!
    Я  уже  терял силы и отошел к стороне покурить и отдохнуть.
От насохшей крови руки оделись точно в  черные  перчатки,  и  с
трудом  сгибались  пальцы,  теряя  папиросы и спички. И когда я
закурил, табачный дым показался мне  таким  новым  и  странным,
совсем  особенного  вкуса,  которого  я не ощущал ни раньше, ни
позже. Тут подошел ко мне студент-санитар, тот, что ехал  сюда,
но мне показалось, что я виделся с ним несколько лет назад, и я
никак не мог вспомнить, где. Шагал он твердо, точно маршировал,
и глядел сквозь меня куда-то дальше и выше.
    --  А  они  спят,--  сказал  он  как  будто  бы  совершенно
спокойно.
    Я вспылил, точно упрек касался меня. -- Вы  забываете,  что
они десять дней дрались, как львы.
    --  А  они  спят,--  повторил он, глядя сквозь меня и выше.
Потом наклонился ко мне и, грозя пальцем, все  так  же  сухо  и
спокойно продолжал: -- Я вам скажу. Я вам скажу. -- Что?
    Он  все  ниже  наклонялся  ко  мне, многозначительно грозил
пальцем и повторял точно законченную мысль: -- Я вам  скажу.  Я
вам  скажу.  Передайте им. И, все так же строго глядя на меня и
еще раз погрозив пальцем, он вынул револьвер и выстрелил себе в
висок. И это нисколько не удивило и не испугало меня. Переложив
папиросу в левую руку, я попробовал  пальцем  рану  и  пошел  к
вагонам.
    --  Студент-то  застрелился.  Кажется,  еще жив,-- сказал я
доктору.
    Тот схватил себя за голову и простонал: -- А,  черт  его!..
Ведь нет же у нас места. Вон тот сейчас тоже застрелится. И даю
вам честное слово,-- он закричал сердито и угрожающе.-- Я тоже!
Да!  И  прошу  вас  -- из вольте идти пешком. Мест нету. Можете
жаловаться, если угодно.
    И, все продолжая кричать, он  отвернулся,  а  я  подошел  к
тому,  который  сейчас  застрелится.  Это  был  санитар,  тоже,
кажется, студент. Он стоял, упершись лбом в  стенку  вагона,  и
плечо его вздрагивало от .рыданий.
    --   Перестаньте,--  сказал  я,  коснувшись  вздрагивающего
плеча.
    Но он не повернулся, не ответил и плакал. И затылок у  него
был  молодой,  как  у того, и тоже страшный, и стоял он, нелепо
раскорячившись, как пьяный, у которого рвота; и шея у него была
в крови -- должно быть, хватался руками. --  Ну?  --  сказал  я
нетерпеливо.
    Он  откачнулся  от  вагона  и,  опустив голову,